— История «Роллинг стоунз» полна всевозможных сюрпризов: «Роллинг стоунз» распались, «Роллинг стоунз» собрались вновь, Мик поссорился с Кейтом, Кейт поссорился с Миком и т.д. Вам почти 50 лет, вся жизнь ваша связана с группой, так есть ли место для «Роллинг стоунз» в вашем будущем ?
— Похоже, «Роллинг стоунз» неотвратимы, как бич Господен. И, например, прошлый год явно был нашим годом, нравится мне это или нет (Американские музыкальные критики и читатели журнала «Роллинг стоун» были единодушны: альбом “Steel Wheеls” признан лучшим альбомом 1989 года, а группа «Роллинг стоунз» – лучшими музыкантами года. – Прим. ред.). Что я могу сказать Мику? Только следующее: «Эта штука поважнее нас обоих». Почему мы опять собрались? Думаете, ради куска хлеба? Правильно думаете, это одна из причин, но «Роллинг стоунз» не выступали уже семь лет. Назовите мне хоть одну группу, которую кто-то вспомнит спустя столько времени! Я выхожу на улицу, и не было случая, чтобы кто-нибудь – начиная от местной шпаны и кончая водителями мусоросборочных машин – не задал бы вопрос: «Когда же вы, черт возьми, соберетесь снова?!» Скольким людям нужны «Роллинг стоунз» – это какое-то чудо! Но, думаете, наши отдают себе в этом отчет?! Как бы не так. «Роллинги» – разновидность самых закоренелых эгоистов, никто из группы – за исключением Билла Уаймана – не отвечает на письма поклонников, интересы публики в расчет не берутся. То есть: мы вам нравимся – прекрасно, нет – идите куда подальше! Это философия «Роллинг стоунз». — А что вы можете сказать о ваших взаимоотношениях с Миком Джеггером? — Наши взаимоотношения – это и есть самая большая проблема. Мик единственный, кому дозволено повышать голос, давать волю эмоциям, но потому он и отталкивает от себя, нет никакого желания с ним связываться. В семидесятые годы – в период моего «увлечения» стимуляторами – я хоть и участвовал в выступлениях, писал песни, но фактически отдалился от настоящей работы, и Мик был вынужден в одиночку править группой, заботиться обо всем – и он выжал себя до предела. Меня угнетал комплекс вины перед ним, я стал психовать. В 1977 году я пришел в себя и сказал: «Отлично, я снова в форме, готов избавить тебя от части забот. Огромное спасибо за все, что ты делал, пока я изображал из себя непонятого гения и занимался черт знает чем!» Мик тогда поддержал меня. Но когда я вернулся к нормальной работе, я был поражен: выяснилось, что ему даже нравится тащить этот воз. Он влезал в каждую мелочь, и «Роллинг стоунз» все больше напоминали продукт больного воображения. — У вас состоялся весьма откровенный разговор, и некоторые ваши друзья говорят, что ваш тон был просто оскорбительным. — Я знаю. Иногда я бываю невоздержанным на язык. Но я считаю, что человек, с которым мы всю жизнь работаем вместе, должен меня понимать. Мик – это странное смешение нескольких характеров. И он пытается ужиться с каждым из них. Он по-настоящему одержим работой – и он очень ревнив. Мик действует по формуле: «Не приближайся к моим!»... Но все это – от невероятной ранимости, незащищенности. С таким характером очень трудно выступать с сольными концертами. С таким характером вообще трудно быть во главе дела. Ты должен заставить ситуацию работать на себя, а для этого надо поверить в то, что ты – полубог, причем поверить по-настоящему. Но это годится только для сцены: сходя с нее, ты обязан отдавать себе отчет, что на самом деле ты такой, как все. В этом и заключается главная проблема: постепенно время «отхода» удлиняется. Ты едешь в машине и продолжаешь думать о себе как о божестве, ты предаешься этим мыслям в отеле – в конце концов ты превращаешься в Господа Бога на все время чертового турне. Но без Мика «Роллинг стоунз» были бы ничто. Он – великолепный шоумен. — Мик автор многих текстов классических вещей группы. Говорят, когда он переписал слова вашей песни «Wild Horses», вы воскликнули: «Он переделал все, но это чертовски здорово!» — В нем живет маленький Шекспир, я в этом абсолютно уверен. Например, мне кажется, что композиция должна быть инструментальной, он же мановением руки превращает ее в оперу. И это потрясающе. Но даже когда я уверен, что в каком-то конкретном случае прав я, спорить с ним невозможно: спор неизбежно переходит на личности. Временами Мик находит блестящие аргументы, но споры обязательно выходят на такой уровень, когда каждый его аргумент – по крайней мере, с моей точки зрения, – превращается в персональную атаку. После этого очень трудно вообще о чем-то говорить. Особенно если приходится писать песни. Для меня этот процесс ничем не отличается от физиологической любви: чтобы написать песню, нужны два человека. А этого человека, Мика, я знаю сорок лет. — Давайте поговорим немного о самом начале. Мик как-то сказал, что его самые ранние воспоминания – грохот орудий противовоздушной обороны. Должно быть, вы слушали ту же «музыку»? — О да! Даже сегодня, когда я иду по коридору отеля и кто-то на полной громкости смотрит один из фильмов «про войну», то при звуке сирен у меня волосы становятся дыбом. — Вы жили в муниципальном доме? — Нет, но только в 1953 или 1954 году сумели перебраться в новый дом, старый накрыло в бомбежку. А до того жили у тетки. Дартфорд – это всего в нескольких милях от Темзы. Мы с приятелями шли на реку и играли в старых пулеметных гнездах. В дотах и бункерах жили всякие бродяги – такая у нас была детская площадка. — И там, в Дартфорде, в начальной школе вы и познакомились с Майклом Филлипом Джеггером? — Да, вот как давно мы знаем друг друга! Он жил через дорогу, и мы постоянно встречались во время поездок на велосипедах, просто когда гуляли. Потом мы учились в разных школах, но время от времени сталкивались на ули¬це. Как-то летом я увидел Мика у Дартфордской библиотеки, он продавал мороженое с лотка. — А вы чем подрабатывали? — Я по выходным подавал игрокам мячи на теннисном корте. А в тринадцать начал петь в церковном хоре. Я носил рясу и все, что положено мальчику-певчему. Руководителя хора звали Джейк Клэар. Когда тебе тринадцать, церковный хор – отличный способ увильнуть от школы. А ведь мы пели в Королевском фестивальном зале и в Вестминстерском аббатстве! С тех пор у меня нет проблем с выступлениями на сцене. Я входил в состав сопранового трио, в школе наша троица считалась самыми плохими учениками, но зато с ангельскими голосами! Джейк Клэар работал с нами года два, и только теперь я понял, каким он был хорошим педагогом. Но он был и строг, очень строг. А потом ломка голоса – и все... После того как меня выкинули из хора, выплыли мои школьные грехи. Я остался на второй год. А потом меня просто выперли, но, чтобы подсластить пилюлю, определили в художественную школу: «Это твой последний шанс!» К тому времени я уже отдалился от музыки и вспоминал о ней лишь благодаря моему деду, Аугустусу Теодору Дюпри. Он был саксофонистом и одновременно пекарем, но в первую мировую войну попал под газовую атаку и с тех пор уже не мог играть на саксофоне – он фактически лишился легких, поэтому перешел к скрипочке, гитаре и пианино. Он всегда держал гитару на пианино. Когда дед знал, что я дома, он вынимал гитару из чехла и принимался надраивать ее, короче – делал все, чтобы продемонстрировать ее мне. Но никогда не пытался ее мне всучить. У деда было семь дочерей, так что вместе с бабушкой по дому бродили восемь женщин. Вполне достаточно, чтобы свести с ума любого! Спасало только чувство юмора, которого у деда было хоть отбавляй. Он уже давно умер, почти двадцать лет назад, но я до сих пор помню все, что он для меня сделал. Для начала я просто глазел на его гитару. Ему пришлось ждать несколько лет, прежде чем я задал вопрос: «Можно я попробую?» Он, бывало, просил: «Сыграй для меня вот это», словно я оказывал ему услугу. Когда я начал перебирать струны, он сказал: «Играй «Малагенью» – если ты научишься играть эту пьесу, ты сможешь играть все». И неважно, как плохо я играл, он сидел в своем кресле с закрытыми глазами и кивал головой. Наверное, это было ужасно. Но всякий раз он приговаривал: «Отлично! Отлично!» и делал вид, что ему безумно нравится. Потрясающий метод обучения! Он брал меня с собой в город, показывал Лондон; я помню, как он приводил меня на Чаринг-кросс роуд, и мы с черного хода попадали в гитарную лавочку Айвора Марантца. Я часами сидел там и смотрел, как пузырится кипящий клей, как мастера промазывают корпуса гитар, чинят скрипки. Я вдыхал запах лака и чувствовал себя в закромах Санта-Клауса. Я начал учиться играть на гитаре как раз тогда, когда меня перекинули в художественную школу. Атмосфера была очень непринужденной. Ты заходишь в школьный туалет, а там сидят три парня и разучивают вещи Вуди Гатри и Джека Эллиота. Слушая, как играют эти ребята, я полюбил блюз. — И тут вы снова встретились с Миком… — Да. В таком районе, как Дартфорд, люди встречаются на вокзале – каждый день кто-то собирается в центр Лондона. Но наша встреча с Миком была особенной: у него были с собой два альбома – “Roсkin’ At The Hops” Чака Берри и сборник лучших вещей Мадди Уотерса. В то время в Англии блюзовые пластинки достать было невозмож¬но. Ему присылал диски один парень из Чикаго. А вскоре после нашей встречи в музыкальных газетах появилось объявление об открытии первого в Англии клуба ритм-энд-блюза. Но клуб был в Западном Лондоне, а я если куда и выезжал из своего района, так на велосипеде и не дальше Сидкапа или с дедом в ту мастерскую. Родители Мика жили уже в более престижном квартале, в большом особняке с гаражом. Отец Мика, Джо, был весьма преуспевающим джентльменом, он ездил в Штаты на судейство баскетбольных матчей, да и вообще был крупной фигурой в спортивном мире. Соответственно и Мик получил неплохое образование. Я же был выходцем из рабочей среды, и встреча с Миком, его друзьями и подружками стала для меня чем-то вроде прелюдии к вступлению в «светское общество». Когда открылся тот клуб, Мик ради такого случая одолжил у отца машину. Это была моя первая «взрослая» поездка в Лондон. Клуб оказался очень уютным, а что за группа играла там! «Блюз инкорпорейтед» самого Алексиса Корнера! На бас-гитаре играл Джек Брюс, за ударными – Чарли Уоттc, на гитаре – Алексис, Сирил Дэвис – на губной гармошке. Там был Джон Болдри по прозвищу «Длинный», а Иэн Стюарт и Брайан Джонс исполняли совершенно поразительные вещи! Я с первой же минуты почувствовал себя как дома. Я разговорился с Алексисом, и на следующей неделе он пригласил нас с Миком прийти и поиграть. В действительности-то клуб был очень ободранным, он расположился под станцией подземки, и очень часто пол заливало водой, но место это быстро стало знаменитым – мечта любого дебютанта. К тому же там вечно толклись девочки... — И вскоре вы ушли из художественной школы? — Да. Представляю, как я разочаровал отца. А потом мне пришлось уйти и из дома... Я знал, что хочу делать: собрать группу. Я также знал, что если пойду по накатанной дорожке, мне не удастся убедить родителей, да и вообще ничего из меня не получится. Поэтому я стал чем-то вроде миссионера-проповедника новой музыки, музыки Джимми Рида, Чака Берри, Мадди Уотерса и Хаулина Вулфа, музыки Элвиса Пресли, Бадди Холли, Эдди Кокрэна, Джерри Ли Льюиса, Литтл Ричарда, Бо Диддли... Я поселился вместе с Брайаном Джонсом, другом Мика. Это был период интенсивного обучения рок-н-роллу. Надо иметь в виду, что в то время – 1961–1962 годы – Элвис оказался в армии, Бадди и Эдди уже умерли, Чак «отдыхал» в тюряге, Джерри Ли привыкал к опале, а Литтл Ричард просто «ушел под корягу». Так было в Штатах. Но для нас, в Англии, рок-н-ролл превратил прежде унылый, ободранный мир в захватывающий цветной фильм, и мы упивались им, словно первые посетители кинематографа. И хотя с него уже начала слетать позолота, мы не могли допустить, чтобы рок-н-ролл ускользнул от нас. Тогда рок-н-ролльные группы в Англии играли на танцплощадках, это значило, что ты попадаешь в руки организаторов танцулек, а это парни с очень крепкими руками. Группы играли на трех или четырех площадках за вечер: сорок пять минут на сцене, потом на машине на другую площадку, потом надо возвращаться на предыдущую, чтобы «откатать» вторую часть, и так далее – при этом музыканты одеты в дурацкие «мальчуковые» костюмчики, на которые организаторы ссудили деньги и за амортизацию которых вычтут, а если вы не играете, они вас просто раздавят. Лучшим способом выбраться из этого было переключиться на другую аудиторию, в Англии это студенты, они не таскаются на танцульки. Это было классовое разделение, учащиеся университетов на танцы не ходили, их не интересовали красотки в мини-юбках с «пчелиными ульями» на голове и парни, которые приходили туда только чтобы подраться. Но одновременно происходило и еще кое-что: ребята с танцплощадок вдруг начали посещать клубы, где играли ритм-энд-блюз. Мы сколачивали «Роллинг стоунз» почти целый год, не было никаких выступлений, только репетиции. И вот мы уже живем все вместе – Брайан, Мик и я, в квартирке на Эдит-грув, вместе с одним типом по имени Фелдж. Он заслуживает особого упоминания хотя бы потому, что был неописуемо безобразен (впрочем, мы с Брайаном мало чем от него отличались). Мик как раз проходил через свой первый «шизовый» период – он щеголял в женском халате на голубой подкладке. Настоящий городской сумасшедший! Он пребывал в таком состоянии примерно полгода, и все это время мы с Брайаном помирали со смеху... Где-то через полгода наша берлога совсем захирела – мы репетировали на кухне, просто потому, что там было не так жарко. Дело дошло до того, что мы начали запирать двери кухни на замок, чтобы хоть туда не проникала вонь и грязь. В то время я весь ушел в магнитофонную запись. У меня был дешевый магнитофон, а микрофон я подвел в туалет. Аппарат стоял на полу моей кровати. Знаете, сколько у меня собралось записей спуска воды! Между прочим, в плохой магнитофонной записи это слышится как аплодисменты! Вот чем мы тогда занимались. Без затей ребята. Тогда-то и вышел первый диск «Битлз». У них была губная гармошка, они исполняли песни Чака Берри, и мы были сражены наповал. Начиналась «битломания». Вдруг все боссы помешались на новых группах, и Алексис Корнер по¬лучил контракт на запись диска! Он стал такой знаменитостью, что забросил выступления в клубе, и знаете, кто занял его место? Не кто иные как... «Роллинг стоунз». Наконец-то мы начинаем зарабатывать достаточно для того, чтобы не протянуть ноги. И на нас идут! — Интерес публики привлек Эндрю Олдхэма, он стал продюсером вашей первой пластинки. Говорят, он считал, что гитару надо подключать к обычной электрической розетке? — Эндрю был очень молод, даже моложе, чем мы. У него не было своей группы, но он оказался невероятно пробивным, с фантастической энергией. Он сумел заинтересовать нужных людей и добился для нас первых кон¬трактов. — Это Олдхэм решил, что в «Роллинг стоунз» должно быть только пять музыкантов? — Да, и он собрался выпереть Стюарта. А тут Брайан Джонс начал понимать, что ситуация выходит из-под его контроля – изначально ведь идея создания группы принадлежала Брайану. Так что именно Брайану пришлось объяснить Стюарту, каким наш продюсер видит имидж группы, и что он, Стюарт, никак в этот имидж не вписывается. Будь я на месте Стюарта, я бы просто послал всех к черту. Но он остался и превратился в нашего сейшнмена – это было очень благородно. Хотя бы потому, что к тому времени мы уже становились звездами: послушать нас приходили сами «Битлз»! — А потом «Роллинг стоунз» отправились в свое первое большое турне по Англии? — С Литтл Ричардом, Бо Диддли и «Эверли бразерз». С теми, на чьей музыке мы росли. — Вскоре после этого турне вы на себе ощутили, что такое поп-истерия... — Вышел наш сингл «Not Fade Away», и началась «стоунзмания». Каждый вечер творилось что-то невероятное. Нам никогда не удавалось закончить концерт, это было не возможно: после первых двух номеров девицы начинали штурмовать сцену. Чтобы спасти жизнь, надо было убегать. Меня душили дважды. Я носил цепочку на шее, как-то раз она перекрутилась, и одна крошка вцепилась в один конец образовавшейся петли, вторая – в другой. Это был кошмар! Лично я предпочел бы ежедневную честную уличную драку. — А через несколько месяцев после выпуска альбоме “Роллинг стоунз” впервые побывали в Штатах. — Мы думали: вот это награда! Мы же летим в Америку! Да просто попасть туда! Для парней вроде меня и Чарли Уоттса Америка была волшебной страной. У нас ведь не было ни малейшего шанса попасть туда хоть на экскурсию! Америка не для таких, как мы. Господи, а тут нам еще собираются платить за то, что мы будем играть для американцев! Мы чуть не спятили от счастья. — И турне оказалось прибыльным? — Вот уж нет! Я помню, что в Омахе, в зале на пятнадцать тысяч мест, было всего около шестисот зрителей. — Но, говорят, на обоих побережьях вас все же принимали отлично, не так ли? — Да, а в глубинке мы не пошли. Даже во втором турне, в начале 1965 года, мы еще играли для пустых залов. После выхода «Satisfaction» народ потек на стадионы, но эти пустые города! А ведь именно там мы учились своему ремеслу, учились, как строить концерт, когда в зале на пять тысяч мест сидит сотня зрителей. Но ты играешь для этих немногих, и зал начинает ходить ходуном, и все уже забыли о пустых местах, об этой громадной пещере – именно так со сцены выглядит пустой зал. — Считается, что песня «Satisfaction», а также другие хиты тандема Джеггер-Ричардс и создали вашу аудиторию. — Здесь на сцену вновь выходит Эндрю Олдхэм. После первого альбома Эндрю сказал: «Пора писать свои ве¬щи – можно сделать еще один-два альбома на чужом материале, но без нового, своего – не обойтись». Я сказал: «Это не моя работа». И что он сделал? Запер нас на ночь в кухне и сказал: «Без песни не выходите». Мы посидели и написали «As Tears Go By»... — Кстати, о песне «Satisfaction» – это правда, что вы написали ее во сне? — Верно. Я услышал первый аккорд во сне – со мной такое происходит не часто, а тогда было в первый раз. Гитара лежала у постели, там же стоял мой «Филипс», самый первый кассетный магнитофон. Я проснулся, схватил гитару и... «я не получаю никакого... удовлетворения... я не получаю никакого... удовлетворения...» Наутро я первым делом включил магнитофон и обнаружил, что лента смотана до самого конца. Я перемотал на начало, там было тридцать секунд «Satisfaction» и сорок пять минут моего храпа. — А пока Джеггер и Ричардс тянули свою цепочку хитов, некоторые члены команды, например, Брайан Джонс, постепенно теряли форму? — Брайан был странным парнем. Комбинатор высшего класса. Он пошел на то, чтобы создать в группе раскол. Когда у вас полно времени, с этим можно примириться. Но во время гастролей, когда все вкалывают, готовят следующее выступление – а их ежегодно по триста сорок, и так на протяжении четырех-пяти лет, – на эти фокусы не хватает терпения. Чем тяжелее становилась работа, тем яснее было видно, насколько трудно иметь дело с Брайаном, как он сам попадает в дурацкие ситуации, когда пытается хитрить. Он был в очень плохом состоянии, отдалился от всех остальных. Он вполне созрел для медицинского вмешательства, больница по нему плакала. Ему была необходима помощь. Атмосфера накалялась. Брайан пытался покончить жизнь самоубийством, и после этого он уже не пришел в себя. Он ударился в наркотики – его засосала психоделическая эра. Это были объятия смерти. — После кризиса, вызванного смертью Брайана, «Роллинг стоунз» продолжали катиться по наклонной плоскости и докатились до самого неприглядного факта своей карьеры: Атламонт. Этим концертом закончилась эра психоделии. «Ангелы ада» убили молодого негра, который почему-то размахивал пистолетом. Они сделали это прямо перед сценой, в тот момент, когда Мик исполнял песню «Under My Thumb» («Всецело в моих руках»). От¬куда вообще взялись «ангелы ада»? — Мы решили поступить в духе хиппового времени. Мы наняли «ангелов» охранниками, чтобы они следили за порядком... Но никто не виноват, даже «ангелы». В определенном смысле парень, которого убили, сам на это напросился. — Возможно, раз он вынул пистолет перед «ангелами»... — Оглядываясь назад, я думаю: могло ведь быть еще хуже. В общем, гордиться тут нечем. — После этой истории многие увидели в вас чуть ли не воплощение дьявола. Вас трижды арестовывали за обладание наркотиками, как вы считаете, это происходило действительно из-за наркотиков? — Наркотики были предлогом. Причина в том воздействии, которое, как казалось властям, мы оказывали на публику. Я никому не рекомендовал бы наркотики, но жизнь музыканта... Не думаю, что кто-то поймет меня. Как бы там ни было, это жизнь «на дне». Музыкант начинает работать тогда, когда все остальные свою работу закончили и желают развлекаться. Если с работой все в порядке, вы играете триста пятьдесят дней в году, вам хочется выступать на каждом концерте. И вскоре вы достигаете такой стадии, когда, сидя в гримерной рядом с какими-то другими музыкантами, устало говорите: «Мне сейчас предстоит проехать пятьсот миль и завтра дать два концерта.Но у меня уже нет сил. Как же вы умудряетесь работать так годами?!» А они отвечают: «На, возьми одну штучку». Все дело в следующем концерте. Как пилоты бомбардировщика – если назавтра надо было бомбить Дрезден, они принимали четыре или пять таблеток бензедрина и держались. Но тогда это считалось нормальным, «законным». Именно так это и начинается. — Вы когда-нибудь предполагали, что перешагнете роковую черту? — Я всегда ощущал запас прочности. У меня в роду все были здоровяками, и я умудрялся выкарабкиваться там, где любой другой оказался бы покойником. Умерли многие – да и я должен был умереть... — Люди нашего поколения, принимавшие в юности наркотики, сейчас ужасаются мысли, что их дети могут заняться тем же. Они боятся, что дети пойдут по их пути, начнут думать о себе как о... — Как о неразрушимых, вечных? В молодости необходимо так думать. Это та сила, которая заставляет жить. Когда ты становишься взрослым и обзаводишься ребенком, в голову приходит множество разных мыслей. Ребенок – это твое, только твое, ты тоже участвовал в его сотворении. Он чистый и невинный, он улыбается тебе, целует тебя, ласкает – все, что ему надо, это чувствовать тебя, касаться тебя, ты никогда в жизни не ощущал такой любви. Это та малость любви, которую ты дал своим родителям, та малость, которую ты и не помнишь – теперь ее возвращает тебе твой ребенок. И ты понимаешь: мне только что подарили первые два или три года моей жизни. ...Вот ведь что интересно: никакая другая форма жизни на Земле, кроме человека, не нуждается в искусстве! Уже одно это делает нас странными существами, словно невидимый палец направлен в нашу сторону: «Им здесь нечего делать». Вот почему мы единственная форма жизни, которой нужна религия, которая может перебить друг друга во имя какой-то абстрактной идеи. И нельзя сказать, что мы этого не понимаем. Мы понимаем. Но мы же такие умные! Мы все знаем, но не можем остановиться. Нам проще убить ближнего, чем сделать так, чтобы всем было удобно. — Но как можно остановить все это? — Любопытно, что музыка всегда идет впереди любой другой формы искусства или любой другой формы самовыражения. Я говорил это миллион раз: после воздуха, пищи, воды и секса музыка, возможно, следующая по значимости потребность человека. Если как следует подумать, во многом причины изменений, сближения в отношениях сверхдержав обусловлены предыдущими двадцатью годами музыки. — Вернемся к теме нашего интервью. Какие изменения вы хотели бы видеть в «Роллинг стоунз»? — Я бы хотел, чтобы парни стали чуть счастливее, хотя бы потому, что каждый из них – «Роллинг стоунз».
Сокращенный перевод с английского С. КАСТАЛЬСКОГО
Playboy (vol. 36. no 10 - October 1989)
PLAYBOY INTERVIEW: KEITH RICHARDS a candid conversation about music, drugs and jagger with the rolling stone who has been on the longest, strangest trip of all “If you want to learn an instrument, sleep with it near your head," bluesman Mississippi John Hurt used to say. That is what Keith Richards was doing the night in 1965 when he dreamed and sate to record (and fell bath to sleep to forget) what would become the best-known riff in ma and roll and the immortal words "I can't get no . . . satisfaction." Imagine waking to discover you'd written a song Imagine that song becoming the anthem of your generation. Imagine living from your teenage years onward in a pressure cooker of adulation and condemnation. Imagine making millions of dollars, taking unimaginable amounts of drugs and having friends drop dead by your side. Imagine Altamont, arrest and jail in Britain, your marriage in the tabloids, the celebrated rumbles with your Stonemate Mick Jagger more touring and adulation, the breakup of the greatest rock-and-roll band in the world," licking your drug problems starting over solo in your 40s, and then returning to the studio and the rood again with the Stones. A series of narrow escapes, the life of Keith Richards.
....
PLAYBOY: It's a challenge following the plot line of the Rolling Stones' story: The Stones have broken up; the Stones have gotten together; Mick is off Keith; Keith is off Mick; the Stones are touring again. . . . What part will the Rolling Stones play in your immediate future? RICHARDS: The Stones are inevitable. The process is inexorably predictable. I don't want to disappear into a bubble just because it's the Rolling Stones, but I think that 1989 will be virtually a Stones yearwhether I like it or not. What can I say to Mick, to the Rolling Stones, except, "This thing is bigger than both of us, darling"? The reasons for getting back together at this particular moment? Is it the bread? I would say, yeah, a lot of it, of course, but the Stones haven't worked on the road for seven goddamn years. Name me another act that can lay off that long. We've become Frank Sinatra. It's almost like the longer you leave it, the more people want it. …
Немного странно что для переводной статьи взятой из журнала Playboy (октябрь, 1989) в которой упоминается альбом Steel Wheels (1989) выбрали фото времён альбома Dirty Work (1986).
