Баллада о Джоне и Йоко

Мне чудится, я не отпускаю его яи ка шаг. Миновав груду мусора в черных пластиковых мешках, толстяк сворачивает налево, на Сентрал-парк вест, улицу маленьких аптек и богатых апартаментов, уставившихся окнами в свежесть этого самого парка. Маячит напряженная спина, оттопырились карманы куртки.

Зачем мне дано знать, что в них?! В одном — томик Сэлинджера. В другом — револьвер марки “Чартер армз” 0.38 калибра.

На перекрестке с Семьдесят второй стрит куртка замедляет свое неумолимое движение к цели и тонет в толпе вевак. Потому что цель — вот она. Сумрачный, прокопченный нью-йоркскими дымами, дремлет под своей повеленевшей медной крышей домина по имени “Дакота”. Ненавистное теперь многим имя.

Как и тогда, шесть лет назад, с черной чугунной ограды кричат немыми искаженными ртами лики каких-то греческих старцев. Предупреждают об опасности? Не предупредили.

Вхожу в полумрак центральной арки. Из дальнего угла оглядываюсь на сияющий полукруглый проем глазами того, в куртке с оттопыренными карманами.

Он не должен был видеть лиц мужчины и женщины, шагнувших сюда с улицы в тот понедельник, 8 декабря, без десяти одиннадцать вечера. Просто два силуэта на фоне ночных отблесков неона.

— Мистер Леннон?

Силуэт, что повыше, замер, напряженно качнулся в сторону голоса, как это делают сильно близорукие люди.

Пять выстрелов. Раны в шее и плече.

Когда швейцар выбежал на грохот, убийца читал “Над пропастью во ржи” под уличным фонарем.

— Знаете, что вы натворили?!! Ответ вошел во все хрестоматии рок-н-ролла и криминалистики:

— Я только что застрелил Джона Леннона...

Марк Дэвид Чэпмен, тот парень с томиком Сэлинджера, ошибался. Точнее, скромничал. В теплый нью-йоркский вечер 1980 года у “Дакоты” была убита целая эпоха в западной поп-музыке, расстреляна душа, талант и движущая энергия “Битлз”, пожалуй, самой популярной рок-группы XX века.

Джон Леннон был всем ”тим. И — чтэ важнее — не только.

Поднимаюсь по ступенькам подъезда — словно перешагиваю через лежащее тело. Бородатого швейцара, который говорил с убийцей, а потом укладывал смертельно раненного в полицейскую машину, сегодня нет, дежурят другие. Обо мне докладывают по домашней связи, просят подождать. Со времен трагедии в “Дакоте” введен суровый режим безопасности. Без сопровождения кого-нибудь из жильцов в дом не пускают.

Лифт со скамеечкой поднимает нав куда-то под крышу.

Щелчок дверного замка — и мою руку пожимает холодная узкая ладонь:

— Йоко Оно.

На первое интервью советскому журналисту согласилась та, кого журнал “Ньюсуик” с игривой почтительностью назвал недавно “одной из самых знаменитых вдов планеты”. Еженедельник намекает, будто известность японской художницы-авангардистки и музыканта Йоко Оно осталась в прошлом. Будто ее имя держится только на ассоциации с тем, кого уже нет. Не человек, мол, — ходячий траур по Леннону.

Не прав “Ньюсуик”! Иначе в магавинах грампластинок не расхватывали бы диск с портретом Оно на обложке и бунтарским по нынешним американским временам названием “Звездный мир”. Президент США только что отмахнулся от грандиозных достижений Рейкьявика из-за своей одержимости идеей “звездных войн”. А тут рок-знаменитость вдруг обрушивают на Америку песни о чем-то совершенно противоположном, крамольном. Это уже не рок-н-ролл, а рок-н-мир.

ВЕЧНЫЙ СВЕРСТНИК

Маленькая хрупкая женщина в черном, неслышно скользя по ковру босыми ногами, ведет меня в гостиную. Здесь, среди снежного раздолья белого ковра, белых стен и белой мебели провел свои последние годы, метался и искал сам себя и творил свою музыку Джон Леннон. Вот он, ливерпульский менестрель, смотрит со стены, с гигантского портрета, выполненного в пронзительной “психоделической” гамме желтого и пурпурного.

Комната собрала по кусочку от всей планеты. Стеклянный саркофаг с египетской мумией у стены. Японский карликовый сад — под журнальным столиком. И окно, в которое рвет. ся Сентрал-парк с его многоголосьем карусельной шарманки, с цоканьем лошадиных копыт.

Йоко Оно устраивается на диване, по-восточному скрестив ноги. Недобрая к ней пресса не устает повторять на каждом углу, что “самой знаменитой вдове” 52 года. Но смуглое, загадочное лицо, кажется мне, не изменилось с тех пор, как впервые замелькало в конце 60-х на журнальных разворотах, на боках лондонских и ньюйоркских автобусов.

Может быть, потому, что я слишком долго готовился к атому интервью и, как бывает с музыкантами, чересчур “заиграл” его, вдруг неловко оступаюсь в запретное, незажившее:

— Знаете, Йоко, я шел в ваш дом, шагая по асфальту, на который пролилась кровь Джона...

— Это место видно из окна, — прерывает она меня. — Нет, не то, где Убили Джона, а “Земляничные поля”. Место в Сентрал-парке, которое я назвала в память о его песне, о нем...

Мы подходим к окну и слушаем шелест платанов, дубов, русской березы. Похоже, Йоко меньше хотела бы говорить о прошлом, больше — о будущем. О днях, когда подрастут саженцы деревьев, присланные из ста двадцати трех стран для “Земляничных полей”. В том числе — из Советского Союза.

Прежде чем стать идиллической балладой “Битлз” о сказочной, бездумной стра. не. “Земляничные поля” были названием сиротского дома на той улице в Ливерпуле, где родился Леннон. Бросил семью отец, в автомобильной катастрофе погибла мать. Не причуды ради, нищете в угоду Джон спал в гробу, найденном на свалке. Призрак сиротства витал над парнем в старинных круглых очках, даже когда он обрел королевскую свиту.

Я делюсь с Йоко своими странными мыслями. Живы не только песни Леннона, его законсервированный голос, его жажда согреть, очеловечить человека. Чудится, пуля не убила и самого Джона. К вечному сверстнику тянутся все новые поколения юных. И, откликаясь на этот интерес, множится, пухнет книжная леннонияда. Кто он, какой он, этот бард из Ливерпуля?

“Твердый орешек с мягкой начинкой”, — рассуждает один биограф. “Скопище горечи и нежности”, — уверяет другой. Идут годы, жухнут и вновь зеленеют земляничные поля. но критика н“ устает от своих попыток загнать духовный мир Леннона в некую формулу.

— А каким помнится Джон вам, Йоко?

— Он был очень сложен, многолик, что ли... Его нельзя определить одним словом. Нет, пожалуй, я могу найти такое слово. Честность. Олицетворение честности. К другим и к себе. Была ли у Джона своя формула, свое обращение к людям? Думаю, была: мцр и любовь...

Я интересуюсь ее мнением о биографической телевизионной драме “Джон и Йоко”, премьера которой прошла в те дни в Штатах.

— Помните, там есть такая сцена: вы с Джоном смотрите на телеэкран, где кричит, льет кровь вьетнамская война. А актриса, изображающая вас, восклицает что-то в таком роде; “Что же мы будем делать, Джон? Ведь молодежь смотрит на тебя. Что ты надумал, чего хочешь?” А актер в парике и очках “под Леннона” отвечает строкой знаменитой песни: “Я хочу подержать тебя зa руку...”. Был ли Джон действительно так замкнут тогда в своем мирке, так далек от того, что творилось в Америке?

Йоко дотрагивается до стакана с со довой. Слышно, как кусочки льда бьются о стекло.

Нет, она не считает, что Джон витал со своей гитарой в каком-то отрешенном от большой жизни, дезинфицированном пространстве. Нет, он всегда разбирался в происходящем.

Жизненная позиция Джона — в его песнях. Вспомните рок, посвященный мятежу узников тюрьмы в городе Аттика. Вспомните балладу в защиту коммунистки Анджелы Дэвис...

— Джону претило несправедливое судилище над Анджелой, — объясняет Йоко. — Но он, наверное, чувствовал бы то же самое, будь она не коммунисткой, а, скажем, буддисткой. Думаю, мировоззрение Джона было не столько политизированным, сколько общечеловеческим, гуманитарным. Человек, пострадавший в борьбе за любую благородную идею, был достоин его сострадания...

Йоко говорит, а я пытаюсь разобраться в странном впечатлении, которое производит на меня эта миниатюрная фигурка, сжавшаяся в углу дивана. Она будто излучает явно ощутимую напряженность. Даже ее паузы — и те заставляют тебя вслушиваться, ловить сигналы, нееомые неведомой энергией. Пожалуй, не в такую уж гиперболу впал один репортер, когда заметил: “Эта смесь здравого смысла я целеустремленности вырывается за рамки характера в область чего-то потустороннего...”

— Джон вышел из рабочей семьи. И он хорошо знал, какие страдания выпадают на долю рабочего класса в нашем обществе, — размышляет Йоко. -" Вначале “Битлз” были просто четверкой простаков из портовой слободы. Им полагалось бы стыдиться своего простонародного лир.ерпульского говора. Вот почему взлет Джона в ряд серьезных музыкантов с мировым именем стал, по-моему, его важным политическим достижением. Пошатнулся барьер неполноценности, окружающий простых ливерпульцев. Да и вообще людей труда. Тех, кто не говорит по-английски с королевским прононсом. И Джон отдавал себе отчет в этом. Другое дело, что до конца шестидесятых он публично не обнажал своих политических взглядов...

“До конца шестидесятых...” Серьезные биографы находят другую точку отсчета.

До встречи с ней, Йоко Оно.

ПРОБУЖДЕНИЕ ГУЛЛИВЕРА

Они познакомились в 1966 году на ее лондонской выставке, интригующе озаглавленной “Незаконченные картины и предметы”. Зто были дни, когда после десятилетия совместного триумфа что-то, казалось, лопнуло в музыкальном феномене, именуемом “Битлз”. Лондонские радиостанции еще объявляли время “по Битлз”, а не по Гринвичу. Американский финансовый оракул “Уолл-стрит джорнел” еще сулил ансамблю ежегодный доход в 50 миллионов долларов. Но томительное предчувствие некоего рубежа, если не конца уже, преследовало четверку. “Словно в будущем — какая-то черная дыра”, — жаловался Леннон.

Сггасаясь от этих настроений, он и забрел в один прекрасный вечер в художественную галерею взглянуть на “неоконченные картины и предметы”.

Картин, к его удивлению, не было, зато Хорошо обстояло дело с предметами. На постаменте красовалось настоящее яблоко ,с ценой на этикетке “200 фунтов стерлингов”. Плодом художественного воображения предлагалось также считать стремянку с установленной на ней подзорной трубой, нацеленной в потолок. Ценитель прекрасного мог рассмотреть надпись, выцарапанную на штукатурке, — “Да”. Менее грамотным посетителям галереи предоставлялось право вбить гвоздь в специально вывешенную для это. го доску.

Как и сотни начинающих западных художников, Йоко Оно страстно пыталась выделиться, удержаться на плаву в разливанном море модернизма. Но Леннон увидел в замкнутой женщине в черном, которая была старше его на 6 лет, еще кое-что: ускользавшую от него самого в ту пору раскованность духа, затухавший в нем самом огонь протеста. Джон попросил разрешения у автора забить гвоздь.

Критики потом писали, что это был гвоздь в гроб “Битлз”.

И начало баллады о Джоне и Йоко, которую не оборвал даже выстрел.

Они стали неразлучны. Когда загадочная японка болела, Леннон требовал, чтобы ей ставили кровать в студии, где он записывался. На граммофонном рынке один за другим появлялись альбомы их композиций, в музыкальном отношении неровных, с элементами эпатажа. Рок-пресса и поклонники “Битлз” возненавидели Йоко Оно, этот “новый Пёрл-Харбор”. С их точки зрения, она “взорвала” единство ливерпульской четверки, “разрушила” ансамбль.

А что думает об этом сама Йоко? Берет грех на душу или нет?

— Не беру, — жестко отвечает моя собеседница. — Не думаю, что все обстояло именно так. К тому времени “Битлз” подошли к такой грани, за которой всем четверым виделась независимость друг от друга. Каждый из них, будь то Джон, Пол, Джордж или Ринго, стремился к творчеству личному, индивидуальному. И, на мой взгляд, это было естественное, очень вдоровое желание. Даже не появись я, так сказать, в кадре, они бы все равно разошлись. А если бы не разошлись — возникло бы очень нездоровое положение. Джон давно готовил себя к разрыву, но никак не мог решиться на последний шаг. Быть может, с моим приходом этот шаг дался ему чутьчуть легче. Но он сам его сделал.

Чтобы развеять осадок от деликатной темы, спрашиваю, какие песни Леннона ей больше всего по душе. Йоко называет “Вообрази”, “Герой рабочего класса” и еще одну — “Бог”.

— Там отрицается всякое закабаление человеческого духа. Прекрасная песня...

Это разные песни. Разные полюса ленноновского дарования. Нежная, хрустальная баллада “Вообрази” — о щемящей тоске Джона по идиллическому миру, где

...Некого убивать, к” за что умирать,

И никаких религий.

Вообрази: все люди живут в мире.

В “Герое рабочего класса”, кажется, скрежещут портовые краны Ливерпуля, слышится прерывистое дыхание надорвавшегося, выжатого до последней капли пота докера:

Как только ты родился,

Из тебя делают пешку,

Отбирают все,

Оставляют одну спешку...

С каким бы сладострастием ни кляла массовая западная рок-пресса “разлучницу” “Битлз”, правду не скрыть: хронологически короткий, но творчески значительный путь от утопического созерцания к социальной тревоге Джон Леннон прошел вместе с ней, Йоко Оно. Я даже думаю — за ней.

Питер Браун и Стивен Гейнс, честные и вдумчивые биографы ансамбля, пишут в своей книге “Любовь, которую ты творишь”: “Она (Йоко Оно. — В. С.) раскрыла перед Джоном больше возможностей в его жизни, чем “Битлз” -за восемь лет. Она вернула энергию его мятежной натуре, пробудила в нем тщеславие серьезного художника... Она утвердила Джона в мысли, что его положение поп-звезды — одна пустота...”

Идол растерял свою свиту угодников, стремившихся спеленать его канатами, как уснувшего Гулливера. Взамен он обрел другое — душу гражданина.

26 ноября 1969 года Леннон отсылает королевскому двору почетную медаль магистра Британской империи. И с ней записку: “Ваше величество, я возрращяю этот орден МБИ в знак протеста против вмешательства Британии в события в Нигерии-Биафрв и против нашей поддержки Америки во Вьетнаме...”.

В Амстердаме, а потом в Торонто Йоко и Джон устраивают энаменитыв “демонстрации за мир в постели”. Сидя на кровати в пижамах, они дают за десять _дней около шестидесяти интервью крупнейшим газетным и телевизионным концернам. Осуждают милитаризм, требуют мира.

Рекламный скандал или политический протест?

Общественные “ценки начинают склоняться к последнему, когда демонстрантов посещают видные радикалы, в том числе поэт Ален Гинзберг и карикатурист Ол Кэпп. Здесь, на этой самой гостиничной кровати, Джон записывает на портативный магнитофон песню “Дайте миру шанс” — ту, что до сих пор остается рок-гимном мирного движения по обе стороны Атлантики. Вот тебе и “сексуальная оргия напоказ”, которую предвкушала “желтая” пресса.

— Будь я моралистом, — говорю, — я бы строго спросил вас, Йоко: разве “демонстрация в постели” — подобающий способ поддерживать такое большое и благородное дело, как борьба за мир?

— Ну, видите ли... Это первое, что мы с Джоном предприняли, когда поженились. Шел наш медовый месяц... И знаете, нам миллион раз задавали вопрос: “Да разве так можно?!” Но если мир запомнил наш необычный протест против войны, похоже, наша с Джоном идея оказалась действенной...

— Похоже. Причем настолько, что Федеральное бюро расследований завело на Джона секретное досье весом 26 фунтов (12 кг. — Ред.).

— Двадцать шесть фунтов чего?

— Двадцать шесть фунтов доносов, рапортов о слежке. Этакий ком бумажной грязи. Один профессор затребовал досье у ФБР — и на весы.

— Неужели такая тяжесть?! — Моя собеседница искренне потрясена. — Почему-то мне не встречалась эта цифра. Уверена, у них есть досье и на меня. Конечно, есть. Джон знал, что они шпионят за нами. Мы оба знали. Вряд ли что-либо считается у нас более предосудительным, чем защита мира...

В августе 1971-го Леннону выдали шестимесячную визу на въезд в США. В Вашингтоне наивно полагали, что впустили безобидного эксцентрика, существо из ревущего мира цветных мигалок и падающих в обморок поклонниц. Нет, Америка открыла дверь яростному мятежнику.

“Джон восстал против властей США, — признает биограф. — Казалось, за одну ночь он стал одним из наиболее красноречивых политических активистов в стране, влиятельным бунтарем рок-н-ролла, вызывающим страх...”

Участие в массовом протесте в защиту грая.данских прав индейцев... Бенефис в гарлемском театре “Аполлон” в пользу тюремных узников. Статьи для подпольного журнала “Сандэнс”... Песня “Власть — ць роду”, пролетарский рок... Уже .этих грехов хватило бы, чтобы ФБР записало Леннона в “красные”.

Но было еще кое-что. Бунтарь был богат. Журнал “Форчун” оценивал в те дни его состояние в 250 миллионов долларов. Сейчас известно, что Леннон щедро финансировал идеи Эбби Хоффмена и Джерри Рубина, вожаков антивоенного движения, членов так называемой “чикагской семерки”, осужденной за организацию массовых протестов во время съезда демократической партии в Чикаго в 1968 году.

Теперь Рубин и Хоффмен готовились сорвать съезд республиканцев в Сан-Диего, устроив поблизости грандиозный рок-концерт. Толпа нуждалась в приманке. Ею должен был стать Джон Леннон.

Из негласного меморандума подкомитета по проблемам внутренней безопасности юридического комитета сената США (1972 год): “В результате в саквояжи “новых левых” хлынут колоссальные суммы денег... Если виза Леннону будет аннулирована, это станет стратегической контрмерой”.

Сквозь заднее стекло своего ^имузина Джон и Йоко видели, как по ньюйоркским улицам за ними петляют мышиные “форды”. Скучцые молодцы в шляпах и галстуках топтались у их тогдашней обители на Брнк стрит в Гринвич Виллидж. “Я схожу с ума!— терял самообладание Джон. —Они подслушивают мои телефонные раэговоры! Таскаются всюду по пятам!”

Он проклял филеров ФБР прямо с телевизионного экрана, на всю Америку. Ему мало кто тогда поверил...

В те же самые дни в Атланте, штат Джорджия, юнец по имени Марк Чапмен продал свою коллекцию дисков “Битлз”, нацепил на шею деревянный крест и стал напевать на знакомый всему миру мотив: “Вообрази, что Джон Леннон мертв”...

АД В РАЮ

— Возвращаясь к сегодняшним временам, хочу спросить вас, Йоко: как вы смотрите на нынешнюю международную обстановку?

Говоря честно, она очень боится за будущее. Это стало уже каким-то естестветным чувством. Шестое чувство ядерного страха, понимаете? В то же время ей кажется, что на планете еще есть место для оптимизма. Сегодня люди лучше представляют себе, что нужно делать, чтобы все не сорвалось под откос..

— Как ни печально об этом говорить, — отбрасывает Йоко с лица жесткую прямую прядь, — Чернобыль, например, очень помог всеобщему пробуждению. Это было трагическое событие, но от трагедии — пусть не прозвучат мои слова кощунственно — тоже был прок. Теперь даже американцы из глубинки, из сонных краев, и те поняли: продолжать ядерную гонку нельзя. Только до наших политиков это доходит туговато...

— А Чернобыль... — возвращается она к волнующему. — Наше телевидение освещало его, конечно, несправедливо по отношению к вам, русским. Но в каком-то смысле просчиталось. Комментаторы со вкусом объясняли опасности, таящиеся в ядерной технологии, потому что речь шла о России. Если бы такое случилось у нас, они бы скрыли факты, свели к минимуму последствия. Теперь же они трезвонили об угрозе русской технологии, н“ подозревая, что американцы примеряют эти предупреждения к собственным реакторам и ракетам. О, благословенное запугивание! — от души воскли” цвет Йоко. — Лучше б чернобыльской трагедии не было, но, свершившись, беда сблизила нас...

Наввание ее последнего диска “Звездный мир” показывает, что она по меньшей мере не в восторге от СОИ.

— Да, — кивает моя собеседница. — Это так. Одна проскользнувшая ракета, один проскользнувший террорист — и конец. Космическое оружие не спасет, а погубит . Америку. Тем более нет никакого смысла тратить на “звездные войны” миллиарды, когда многие американцы голодают. Вы, русские, тоже испытываете трудности — рубли идут на ракеты. Иногда у меня даже мелькает такая мысль: а не обеднеют ли обе наши страны до того, что перестанут быть самыми сильными в мире? До такой вот степени...

Она записала пластинку “Звездный мир” как раз в дни, когда мистер Горбачев использовал это выражение в своей речи, рассказывает Йоко. И что же? Ее граммофонная фирма “Полигрэм рекорде” повела себя странно: не стала заниматься рекламой. Более того, не выпустила лучшую песню альбома в виде отдельного диска на 45 оборотов в минуту. А в Америке, если этого не сделать, надежды на коммерческий успех падают. Такое вот решение они приняли.

— Почему?

— Спросите их, почему. Песня называется “Ад в раю”. Видимо, сочли, что там слишком много политики...

Йоко Оно горько сетует на пристрастность прессы. Они, рок-певцы, устраивают концерт в защиту политических заключенных, а о нем не особенно-то распространяются в американских газетах. Они выходят на мирную демонстрацию в Сентрал-парк, миллион людей выходит, а пишут — едва двести пятьдесят тысяч...

К счастью, сюда, в Америку, приехала советская рок-группа Стаса Намина, и она, Йоко, рада, что рокмузыка все-таки путешествует между системами. “Встречалась сегодня с советскими музыкантами. Милые люди. А какие профессионалы!”

— Рок-музыка... Ее влияние на молодые умы на Западе, да и на Востоке, порой неизмеримо. Не попытаетесь ли объяснить этот феномен, мисс Оно?

— Рок, по-моему, — это способ общения людей на всепокоряющем, общедоступном эмоциональном уровне. Не на уровне, скажем, каких-то юридических отношений или даже — пусть фыркают снобы — не на особенно, может быть, интеллектуальном уровне. В роке кричит душа многих народов. Я еще раз убедилась в этом, когда выступала летом с концертами в социалистических странах Восточной Европы.

— Время от времени вы выпускаете альбомы с еще неизвестными записями Джона Леннона. “Молоко и мед”, кажется, был последним?

— Нет, позднее вышел диск “Джон Леннон в Нью-Йорке”, запись нашего последнего публичного концерта в зале “Медисон сквэр гарден” в 1972 году. Концерт, насыщенный политикой. Четырнадцать лет спустя песни Джона все еще отвечают на то, что происходит.

— Есть ли еще магнитофонные сокровища в вашем сейфе?

— Может быть, наберется на два долгоиграющих диска. Может быть. Героиня баллады о Джоне и Йоко не дает ей, балладе, умереть.

Разговор соскальзывает на другого Леннона — Джулиана. В последние месяцы диск-жокеи Запада весьма благосклонны к молодому певцу. Леннон, сын Леннона... Трудное соперничество, предполагаю я. Что думает Йоко о будущем Джулиана?

Никакого соперничества нет, возражает она. Слушатели воспринимают Джулиана не просто как сына идола. Он на редкость талантливый музыкант и старается утвердить собственную индивидуальность. У него своя земля под ногами.

Закат перекрашивает белый рояль в цвет апельсина. Пора выключать магнитофон. Решаюсь на последний, не очень-то легкий для меня вопрос. Не секрет, что в свое время Йоко Оно нашла в себе силы преодолеть пристрастие к наркотикам. На Олимпе рокн-ролла такой подвиг — редкость. Шприц с дурманом, пилюли свели в могилу таких кумиров рока, как Джимми Хендрикс, Дженис Джоплин, тот же Пресли...

— Наркотики и американская роккультура? Они нашли друг друга в годы молодежного бунта 60-х, — Йоко гогорит медленнее обычного, ее лицо утопает в глубокой тени. — Тогда коекто пытался таким способом “освободить” себя от условностей постылого общества. Мы упивались мыслью, будто убиваем свое здоровье, чтобы не убивать детей и женщин во Вьетнаме. Конечно, глупо это было, наивно. А сегодня даже такой “идеологической” мотивировки у наркомании нет. Протесту против ядерной бомбы нужна ясная голова.

— Ваш совет юному поклоннику рока? Тому, кто считает вас, Йоко Оно, хранительницей музы Джона Леннона, его огня?

— Я скажу ему те же слова, какие услышал от меня мой одиннадцатилет” ний сын от Джона — Шон: “Не экспериментируй с наркотиками! Они того не стоят!”.

...Я вышел из “Дакоты”, стараясь обойти стороной тот кусок асфальта, где рок сразил гения рока. До Сентралпарка, до “Земляничных полей”, было рукой подать.

Там, на площадке, где в мозаичном круге выложено слово “Imagine” -“Вообрази”, стояли, как над могилой, парни и девчонки с горящими свочами. И магнитофонный голос Йоко выкрикивал, казалось, на всю Америку ту самую песню “Ад в раю”:

Здесь ад, а кущи нарисованы,

Мы все во сне парализованы,

мы так запуганы, ни слова мы

Не молчим о мечте

Проснись,. встряхнись,

Вырвись наружу.

мускулы натужив,

Возвысь голос, излей душу.

Пришла пора, пора, пора...

НЬЮ-ЙОРК — МОСКВА