Рассказ написан в 1975 году (за пять лет до убийства Джона Леннона)
Ужасный холод покидает его, и постепенно все снова становится четким и ясным. Он открывает глаза.
— Привет,— хрипит он.— Готов спорить, вы меня не ждали. Я Джон Леннон.
— Что? — спрашивает склонившийся над ним человек.
— Знаете? Джон Леннон. «Битлз».
Сейчас или 2108, или 2180 год. Профессор Херманн — так зовут человека, который был с ним, когда он выплывал все выше и выше из Большого Сна,— не уверен в точной дате. Херманн подшучивает над инверсией позиционных обозначений; это как-то связано с теорией несчетных множеств, на которой все теперь помешаны. Потолок испускает мягкое зеленое свечение, и какие-то люди тычут в Филдинга иглами, снимают с него питательную оболочку из органиформа, переворачивают его, массируют. Он знает, что сейчас — критический момент, он должен им сейчас все выложить.
— Я рад, что все сработало,— говорит Филдинг с ливерпульским акцентом. Акцент у него что надо, с интонацией вверх в конце фразы и с носовыми звуками*.
— В наших записях, несомненно, ошибка,— педантично говорит Херманн.— Вы значитесь как Филдинг.
Филдинг улыбается.
— А, понимаете, в этом-то и весь фокус.
Херманн глуповато моргает:
— Обман «Бессмертия Инкорпорейтед» — это...
— Понимаете, я бежал от политических репрессий. Я выступал за рабочих и все такое. Писал песни про преследования и загрязнение среды и про героя рабочего класса**. Песни что надо Так что когда эти плешивые рыла в форме стали диктовать свои правила, я решил сыграть в кусты.
Филдинг с легкостью переходит к истории, выученной им наизусть, в которой известные и неизвестные люди перемешаны со случайными обрывками информации. Все это звучит очень правдоподобно. Он продолжает говорить, пока Херманн и его помощники в белых халатах помогают ему сесть, согнуть ноги, проверяют его рефлексы. Вокруг них чаны, ванны и баки. Из отверстия в полу клубами поднимается туман там жидкий азот.
Херманн внимательно слушает, время от времени кивая, и зовет других служащих. Пока помощники работают, Филдинг рассказывает историю еще раз. Он следит за тем, чтобы излагать события в другом порядке, каждый раз с новыми подробностями. Акцент на высоте, хотя со слизистой еще не все в порядке, и певучие интонации даются пока с трудом. Ему приносят поесть. По вкусу это напоминает мороженое с запахом курятины. Спустя какое-то время он видит, что убедил их. Все-таки конец Двадцатого - это было смутное время; непонятные события, странные люди. Филдингу удается убедить их в том, что стареющая звезда рок-музыки, теряя публику и видя, что правительство сужает круги, решила устроить себе долговременное затмение.
Чиновники кивают и жестикулируют, и Филдинга вывозят на каталке. «Бессмертие Инкорпорейтед» скорее похоже на церковь, чем на предприятие. В коридорах прозрачная тишина, сотрудники неназойливы и немногословны. Ученые слуги в храме жизни.
Его подвозят к мудреному дисплею, нажимают кнопку. Монотонный голос начинает бубнить: «Добро пожаловать в год 2108-й» (или 2180-й?). Голос говорит ему, что он один из немногих, кто в тот темный век поверил в робкую надежду, которую ученые предложили больным и умирающим***. Его предвидение вознаграждено. Он выжил после размораживания. Потом идет общерелигиозный текст о боге и смерти, и вечном ритме, и равновесии жизни. и в конце на экране возникает подретушированное голографическое изображение Отцов-оскователей. Это небольшая группка биотехников и инженеров, столпившихся вокруг азотной ванны. Они коротко пострижены, в очках и в белых рубашках, из карманов торчат шариковые ручки. Они слабо улыбаются в объектив.
Известие о том, что оживили еще одного человека из XX века, распространяется быстро. Общество за устранение анахронизмов организует пресс-конференцию. Филдинг входит в комнату, сжав кулаки, чтобы не было заметно, как дрожат руки. Это начало. Здесь он должен победить.
— Ну и как вы нашли будущее, мистер Леннон?
— У Гренландии повернул направо. Может быть, они узнают эту фразу? **** Пока еще его имя их не потрясло, многие еще не вспомнили, кто такой Джон Леннон. Толстый человек спрашивает Филдинга, почему он воспользовался Большим Сном ведь для него в этом еще не было необходимости, и Филдинг загадочно отвечает: «Роль скуки в истории человечества часто недооценивают». Вечером эта фраза будет напечатана на первых страницах газет, а через несколько дней ее признают лучшим выражением недели.
Наконец один тип, увлекающийся двадцатым веком, спрашивает его о разрыве с Полем *****, была ли смерть Ринго самоубийством, что он может сказать об Аллене Кляйне****** как насчет пропавших строк из «Эбби Роуд»*******, нравится ли ему Дилан.
От одних вопросов Филдинг уклоняется, на другие отвечает. Он не говорит им, конечно, что в действительности в начале шестидесятых годов работал в банке и носил бабушкины очки «под Леннона». Потом стал маклером в фирме «Харкум, Прэнделз и сын» и к 1969 году скопил 57 803 доллара, не считая денег, переведенных на два тайных счета в Швейцарии. Но он, как Библию, читал «Роллинг стоун», коллекционировал все относящееся к «Битлз», собирал все их пластинки и книги про них и мог процитировать любую строчку из любой песни. Однажды издалека он видел Поля, когда тот шел из студии. У Филдинга к тому же был приятель, увлекавшийся буддизмом, которому однажды повстречался Харрисон. Филдинг, естественно, не упомянул и о том, как он проводил отпуска, бродя по Ливерпулю, осваивая акцент и осматривая все старые подвалы, где они выступали, и узкие темные домики, где в начале их карьеры жили их семьи. Годы проходили, деньги Филдинга накапливались, а он все больше жил в тех золотых днях шестидесятых, воображая, как он выступает на сцене рядом с Полем, или Джорджем, или с Джоном, поет мелодии в микрофон. Филдинг не говорит им, конечно, об этой своей давней мечте.
...Это полностью антисептическое будущее. Что касается бытовых мелочей, здесь все в порядке. Население стабилизировано на полумиллиарде. Повсюду белые жесткие кресла, напоминающие по дизайну датский модерн. Кажется, у них нет недостатка в электричестве, нефти, меди и цинке. У всех есть хобби. Развлечения стали огромным предприятием с упором на ритуальное насилие. Филдинг несколько раз сходил на матчи Боевого Гольфа, на пару публичных казней. Посмотрел он и на то, как электрический человек устроил себе короткое замыкание. Вспышка была видна за горизонтом.
Жертвы генетических манипуляций — «манипы», объясняет Херманн,— худые, жилистые люди, все в морщинах и с шишковатыми суставами, через которые они подключаются непосредственно к машинам. Они были выведены для какой-то загадочной цели. Херманн, гид по будущему, пускается в объяснения, но Филдинг его перебивает: «Не знаете, где я могу достать гитару?» При этих словах он улыбается. Филдинг не поскупился на пластическую операцию: удлиненный нос и кривая ленноновская ухмылка смотрятся хорошо. Даже техники «Бессмертия Инкорпорейтед» ничего не заметили.
Выступая по трехмерному телевидению, он ошибается в дате записи «Оркестра клуба одиноких сердец сержанта Пеппера». Студент-историк с глазами хорька сейчас же ловит его на этом, но Филдинг небрежно откидывается я кресле и с правильным ливерпульским акцентом говорит: «В ошеломлении я хлопаю себя рукой по лбу!» Зрители смеются, и, как всегда, все в порядке.
Херманн стал его другом.
В библиотечной брошюре написано, что это частое явление среди служащих «Бессмертия Инкорпорейтед», которых в принципе привлекает прошлое (иначе бы они не стали здесь работать). К тому же Херманн и Филдинг примерно одного возраста — им по сорок семь. Херманна не удивляет, что Филдинг начинает репетировать.
— Ты снова хочешь начать выступать, да? — спрашивает Херманн.— Ты хочешь стать популярным?
— Это мое дело.
— Но твои песни очень старые.
— Старые, но золотые ******** — торжественно отвечает Филдинг.
— Может, ты и прав,— вздыхает Херманн.— Нам не хватает разнообразия. Как бы ни были образованны люди, если им что-то шибает в нос, им кажется, что это шампанское.
Филдинг включает магнитофон, врубается в заводное начало «Восьми дней в неделю». Он берет все аккорды, впервые ни разу не ошибаясь. Его пальцы танцуют по струнам.
Херманн хмурится, но Филдинг на седьмом небе. Он решает устроить пир.
Драгоценные запасы наличности иссякают, даже с учетом того, сколько он получил на международной бирже в 1983 году; осталось уже совсем немного. Но он решает шикануть. Он заказывает алкогольный пар и жареного голубя. Херманн все еще недоволен, но голубя поедает с наслаждением, облизывая пальцы.
— Ты собрал дурно пахнущую публику,— тяжело вздыхает Херманн, когда объявляют программу концерта. Воздух наэлектризован ожиданием.
— А, но они же пришли из-за меня,— говорит Филдинг. Аплодисменты, играет музыка, и Филдинг, немного запыхавшись, выскакивает на сцену.— Раз, два, три...— и он, правильно поймав аккорд, выдает песню из «Волшебного таинственного путешествия». Он прав, это он, это Джон Леннон, которым он всегда хотел быть. Музыка подхватывает и уносит его. Когда он замолкает, из огромного амфитеатра на сцену врывается шквал аплодисментов, и Филдинг ухмыляется сам себе, как помешанный. Он чувствует именно то, что, как ему всегда казалось, он должен чувствовать. Его сердце отчаянно колотится.
Он сразу переходит к медленной балладе с диска «Представьте себе», чтобы успокоить их немного. Он плывет в лучах света, тупорылые камеры трехмерного телевидения приближаются и отъезжают.
Когда он исполняет одну из последних песен Леннона «Летит Птица Эго» *********, звук из усилителей волной скатывается со сцены и взрывается над публикой. Филдинг наверху блаженства. Он танцует, он поет песни с дисков «Битлз-65», «На помощь!», «Резиновая душа», «Пусть будет так». Филдинг поет и играет за Леннона — остальная музыка взята с оригинальных записей; ученые мужи долго корпели над дисками группы, решая, кто брал какой аккорд, расчленяя песни, как лягушек на лабораторном столе. Но Филдинга это не волнует, лишь бы играть и петь. Он исполняет еще одну песню, потом еще одну и, наконец, его, обессилевшего, выносят со сцены. Это счастливейший момент в его жизни.
Филдинг надеется, что, роясь в старых архивах, они не обнаружат, что настоящего Леннона он убил. Он убеждает себя, что это действительно было необходимо. Вряд ли он смог бы в будущем заставить всех поверить в свою легенду, если бы Леннон жил и дальше. Вышла бы неразбериха с фактами. А как было трудно убедить «Бессмертие Инкорпорейтед» в том, что он и есть настоящий Леннон, подделавший за большие деньги документы и изменивший отпечатки пальцев! «Ладно,—думает Филдинг,— к 1988 году Леннон уже все равно был небольшой потерей. А я — парень головастый: не зря же я к 1985 году стоил более десяти миллионов долларов».
На одном из концертов он говорит зрителям: «Не оглядывайтесь назад —вы увидите только собственные ошибки». Это похоже на то, что мог сказать Леннон. Публике вроде понравилось. У него получается, идеи возникают в голове постоянно. Он работает под Леннона.
Поэтому, когда Херманн приходит сказать, что Общество за устранение анахронизмов оживило Поля Маккартни, тело которого было обнаружено в личном склепе в Англии, Филдинг сначала не понимает толком, что это значит. Он выкатывается из постели и стоит у окна, смотрит, как волна рассыпается на пляже белой пеной.
— Мой старый приятель, да? — наконец умудряется ритмично пропеть Филдинг. Он надевает бабушкины очки.— А я ведь даже не знаю, о чем мне с ним говорить. Правда, не знаю.
Что-то внутри у него взрывается.
И мир Филдинга рухнул.
Стены исчезли. Краски поблекли — из алого в розовый, из розового в серый. Наступает темнота.
Перед ним голая темная стена. Он не чувствует запахов, влажный ветерок исчез. Его обволакивает бесконечная тишина. Черный мир.
— Чернее черного,— произносит Филдинг,— как мы говорили в Ливерпуле.
— В Ливерпуле? Ты никогда не был в Ливерпуле. Это тоже ложь.
И он тотчас же вспоминает, кто он. Правда пронзает его.
— Эй, ты еще функционируешь?
Филдинг роется в обрывках холодной электрической памяти и находит себя. Он не Филдинг. Он копия. Он Филдинг-Прим.
— Эй, ты. Это я. Настоящий Филдинг. Можешь говорить спокойно. Я здесь один. Я отослал операторов компьютера.
Филдинг-Прим ищет свои органы чувств. Он находит тусклый красный свет и усилием воли приказывает ему разгореться ярче. Появляется изображение человека лет пятидесяти пяти с кислым выражением лица: это Настоящий Филдинг.
А, думает Филдинг-Прим в своей бесконечной металлической пустоте, он старше меня. Может быть, сделав меня моложе, он хотел польстить самому себе или ему хотели польстить программисты. Но старику уже подправили лицо. Оно очень похоже на Леннона, но скулы потяжелее, усы погуще, и у него уже лысина. Седые бакенбарды немного не к месту, но, может быть, сейчас это модно.
— С новостью про Маккартни ты не справился.
— Я растерялся. Мне и в голову не приходило, что могут оживить кого-нибудь, кого я знаю. Я не знал, что сказать.
— Ладно, не имеет значения. Более ранние образцы, до тебя, даже столько не могли продержаться. Я попросил, чтобы фразу о Маккартни ввели в программу как проверочный вопрос. Вероятность того, что это может произойти, ничтожно мала, но я не хотел рисковать.
— Почему?
— Что? Ах да, ты не знаешь. Ты не в будущем, ты — компьютерная модель, модель меня в будущем. Я хотел проверить, сработает ли мой план. То есть смогу ли я справиться со всеми возникающими проблемами и обмануть «Бессмертие Инкорпорейтед».
Филдинг-Прим вздрагивает от ужаса. Ему нужно оттянуть время, чтобы все обдумать.
— А не проще ли подкупить сейчас нужных людей? Чтобы твое тело заморозили, как тело Джона Леннона?
— Нет, их служба проверки работает слишком хорошо.
— Я вот что заметил,- говорит Филдинг-Прим, компьютерный мозг его лихорадочно работает,— Никто никогда не говорил, почему меня заморозили.
— А да. верно. Маленькая деталь. Надо будет не забыть — может быть, рак или неизлечимый порок сердца, что-то. что будет с легкостью излечиваться через несколько десятков лет.
— Но тебе понадобится помощь.
— Черт возьми, для этого я тебя сделал, чтобы ты все проверил заранее. Там-то я буду один.
— Необязательно. Возьми меня с собой.
— Взять тебя? Да ты просто груда германия и меди.
— Оставь меня здесь. Заплати за то, чтобы не отключили мои знания и память.
— Зачем?
— Подключи меня к информационной службе. Предоставь мне доступ к библиотекам. Когда тебя разморозят, я смогу выдать тебе всю нужную информацию, как только ты доберешься до компьютерного дисплея. С твоими деньгами это будет нетрудно. Да я и деньгами твоими смогу распоряжаться - изымать вклады из тех стран, которые могут обанкротиться.
— Наверное, так я и сделаю.
Лицо Настоящего Филдинга проясняется. В его глазах появляется фанатический блеск.
— Ты и я! Теперь точно все будет в порядке!
Бедняга, идиот, он думал, что может верить Филдингу- Прим. Он думал, что они - один человек. Но Филдинг-Прим был на сцене, он вдохнул запах будущего, прожил свою собственную яркую жизнь. Он был старше, мудрее. Он знал, что значит купаться в поклонении толпы, быть в центре внимания. Для него Настоящий Филдинг был совершенно чужим человеком.
Да, это была хорошая идея. Когда Настоящего Филдинга заморозят, его помощники неожиданно обнаружат, что большая сумма оставлена для исследований в области соединений машины и человека Имея столетие на работу, Филдинг Прим сможет найти выход из этой компьютерной тюрьмы. Он сможет стать человеком.
Не Ленноном, нет. Это, ладно уж. пусть останется за Настоящим Филдингом.
К тому же это уже пройденный этан. У «Битлз» хорошая музыка, но после того, как ты сам ее играл, она кажется менее заманчивой. Он готов к чему-то большему. У него будет доступ к информационным центрам, к пленкам всех библиотек планеты. Он будет учиться. Через сто лет он сможет стать кем угодно. О, его имя прогремит в бесконечных коридорах времени.
Джон Леннон? К черту! Он станет Вольфгангом Амадеем Моцартом.
Сокращенный перевод с английского Ан. ГАВРИЛОВА
* Джон Леннон иногда любил говорить с ливерпульским акцентом, особенно во время пресс-конференций, хотя на самом деле все «Битлз» от этого акцента полностью избавились.— Здесь и далее примеч. пер.
** «Герой рабочего класса» — политическая песня, написанная Джоном Ленноном в 1970 году. Считается одной из лучших его песен.
*** В шестидесятых годах в западной прессе появились сенсационные сообщения об опытах по замораживанию живых существ, с тем чтобы оживить их в будущем. Но опыты эти закончились неудачей.
**** Фраза, которую произносит Филдинг, — из фильма «Битлз» «На помощь!». «Повернуть у Гренландии направо» «Битлз» советуют незадачливому пловцу-подводнику. сбившемуся с пути при пересечении Ла-Манша и оказавшемуся совершенно в другом районе земного шара. Похожая фраза сказана Ленноном во время пресс-конференции в Нью- Йорке в феврале 1964 года, когда на вопрос «Ну и как вы нашли Америку?» он ответил: «Мы долетели до Гренландии и повернули налево».
***** Долгое время считалось, что именно конфликт между Джоном Ленноном и Полем Маккартни явился причиной распаде «Битлз». Сами музыканты, хотя и не скрывали, что между ними возникли серьезные противоречия, не раз заявляли, что ансамбль прекратил свое существование независимо от этого.
****** Аллен Кляйн — американский менеджер, ведавший в последние годы существования «Битлз» делами ансамбля. Это в какой-то степени послужило причиной распада группы, поскольку Маккартни в отличие от Леннона был настроен резко против него.
******* «Эбби Роуд» — последняя пластинка, записанная «Битлз» (хотя и не последняя, выпущенная в свет) в 1969 году. Эбби Роуд — название улицы, на которой находилось их студия звукозаписи.
******** «Старые, но золотые»— название пластинки «Битлз», выпущенной в 1966 году, на которой были собраны некоторые из песен предыдущих лет.
Doing Lennon Gregory Benford Copyright (C)1975 Gregory Benford First published in Analog Magazine of Science Fact and Fiction, April 1975
Sanity calms, but madness is more interesting. —JOHN RUSSELL
As the hideous cold seeps from him he feels everything becoming sharp and clear again. He decides he can do it, he can make it work. He opens his eyes. “Hello.” His voice rasps. “Bet you aren't expecting me. I'm John Lennon.” “What?” the face above him says. “You know. John Lennon. The Beatles.” Professor Hermann—the name attached to the face which loomed over him as he drifted up, up from the Long Sleep—is vague about the precise date. It is either 2108 or 2180. Hermann makes a little joke about inversion of positional notation; it has something to do with nondenumerable set theory, which is all the rage. The ceiling glows with a smooth green phosphorescence and Fielding lies there letting them prick him with needles, unwrap his organiform nutrient webbing, poke and adjust and massage as he listens to a hollow pock-pocketa . He knows this is the crucial moment, he must hit them with it now. “I'm glad it worked,” Fielding says with a Liverpool accent. He has got it just right, the rising pitch at the end and the nasal tones. “No doubt there is an error in our log,” Hermann says pedantically. “You are listed as Henry Fielding.” Fielding smiles. “Ah, that's the ruse, you see.” Hermann blinks owlishly. “Deceiving Immortality Incorporated is—” “I was fleeing political persecution, y'dig. Coming out for the workers and all. Writing songs about persecution and pollution and the working-class hero. Snarky stuff. So when the jackboot skinheads came in I decided to check out.” Fielding slips easily into the story he has memorized, all plotted and placed with major characters and minor characters and bits of incident, all of it sounding very real. He wrote it himself, he has it down. He continues talking while Hermann and some white-smocked assistants help him sit up, flex his legs, test his reflexes. Around them are vats and baths and tanks. A fog billows from a hole in the floor; a liquid nitrogen immersion bath. Hermann listens intently to the story, nodding now and then, and summons other officials. Fielding tells his story again while the attendants work on him. He is careful to give the events in different order, with different details each time. His accent is standing up though there is mucus in his sinuses that makes the high singsong bits hard to get out. They give him something to eat; it tastes like chicken-flavored ice cream. After a while he sees he has them convinced. After all, the late twentieth was a turbulent time, crammed with gaudy events, lurid people. Fielding makes it seem reasonable that an aging rock star, seeing his public slip away and the government closing in, would corpsicle himself. The officials nod and gesture and Fielding is wheeled out on a carry table. Immortality Incorporated is more like a church than a business. There is a ghostly hush in the hallways, the attendants are distant and reserved. Scientific servants in the temple of life. They take him to an elaborate display, punch a button. A voice begins to drone a welcome to the year 2018 (or 2180). The voice tells him he is one of the few from his benighted age who saw the slender hope science held out to the diseased and dying. His vision has been rewarded. He has survived the unfreezing. There is some nondenominational talk about God and death and the eternal rhythm and balance of life, ending with a retouched holographic photograph of the Founding Fathers. They are a small knot of biotechnicians and engineers clustered around an immersion tank. Close-cropped hair, white shirts with ball-point pens clipped in the pockets. They wear glasses and smile weakly at the camera, as though they have just been shaken awake. “I'm hungry,” Fielding says. * * * * News that Lennon is revived spreads quickly. The Society for Dissipative Anachronisms holds a press conference for him. As he strides into the room Fielding clenches his fists so no one can see his hands shaking. This is the start. He has to make it here. “How do you find the future, Mr. Lennon?” “Turn right at Greenland.” Maybe they will recognize it from A Hard Day's Night . This is before his name impacts fully, before many remember who John Lennon was. A fat man asks Fielding why he elected for the Long Sleep before he really needed it and Fielding says enigmatically, “The role of boredom in human history is underrated.” This makes the evening news and the weekly topical roundup a few days later. A fan of the twentieth asks him about the breakup with Paul, whether Ringo's death was a suicide, what about Allan Klein, how about the missing lines from Abbey Road ? Did he like Dylan? What does he think of the Aarons theory that the Beatles could have stopped Vietnam? Fielding parries a few questions, answers others. He does not tell them, of course, that in the early sixties he worked in a bank and wore granny glasses. Then he became a broker with Harcum, Brandels and Son and his take in 1969 was 57,803 dollars, not counting the money siphoned off into the two concealed accounts in Switzerland. But he read Rolling Stone religiously, collected Beatles memorabilia, had all the albums and books and could quote any verse from any song. He saw Paul once at a distance, coming out of a recording session. And he had a friend into Buddhism, who met Harrison one weekend in Surrey. Fielding did not mention his vacation spent wandering around Liverpool, picking up the accent and visiting all the old places, the cellars where they played and the narrow dark little houses their families owned in the early days. And as the years dribbled on and Fielding's money piled up, he lived increasingly in those golden days of the sixties, imagined himself playing side man along with Paul or George or John and crooning those same notes into the microphones, practically kissing the metal. And Fielding did not speak of his dreams. * * * * It is the antiseptic Stanley Kubrick future. They are very adept at hardware. Population is stabilized at half a billion. Everywhere there are white hard decorator chairs in vaguely Danish modern. There seems no shortage of electrical power or oil or copper or zinc. Everyone has a hobby. Entertainment is a huge enterprise, with stress on ritual violence. Fielding watches a few games of Combat Gold, takes in a public execution or two. He goes to witness an electrical man short-circuit himself. The flash is visible over the curve of the Earth. * * * *
* * * * Genetic manipulants—manips, Hermann explains—are thin, stringy people, all lines and knobby joints where they connect directly into machine linkages. They are designed for some indecipherable purpose. Hermann, his guide, launches into an explanation but Fielding interrupts him to say, “Do you know where I can get a guitar?” Fielding views the era 1950-1980: “Astrology wasn't rational, nobody really believed it, you've got to realize that. It was boogie woogie . On the other hand, science and rationalism were progressive jazz.” He smiles as he says it. The 3D snout closes in. Fielding has purchased well and his plastic surgery, to lengthen the nose and give him that wry Lennonesque smirk, holds up well. Even the technicians at Immortality Incorporated missed it. * * * * Fielding suffers odd moments of blackout. He loses the rub of rough cloth at a cuff on his shirt, the chill of air-conditioned breeze along his neck. The world dwindles away and sinks into inky black, but in a moment it is all back and he hears the distant murmur of traffic, and convulsively, by reflex, he squeezes the bulb in his hand and the orange vapor rises around him. He breathes deeply, sighs. Visions float into his mind and the sour tang of the mist reassures him. Every age is known by its pleasures, Fielding reads from the library readout. The twentieth introduced two: high speed and hallucinogenic drugs. Both proved dangerous in the long run, which made them even more interesting. The twenty-first developed weightlessness, which worked out well except for the re-entry problems if one overindulged. In the twenty-second there were aquaform and something Fielding could not pronounce or understand. He thumbs away the readout and calls Hermann for advice. * * * * Translational difficulties: They give him a sort of pasty suet when he goes to the counter to get his food. He shoves it back at them. “Gah! Don't you have a hamburger someplace?” The stunted man behind the counter flexes his arms, makes a rude sign with his four fingers and goes away. The wiry woman next to Fielding rubs her thumbnail along the hideous scar at her side and peers at him. She wears only orange shorts and boots, but he can see the concealed dagger in her armpit. “Hamburger?” she says severely. “That is the name of a citizen of the German city of Hamburg. Were you a cannibal then?” Fielding does not know the proper response, which could be dangerous. When he pauses she massages her brown scar with new energy and makes a sign of sexual invitation. Fielding backs away. He is glad he did not mention French fries. * * * * On 3D he makes a mistake about the recording date of Sergeant Pepper's Lonely Hearts Club Band . A ferret-eyed history student lunges in for the point but Fielding leans back casually, getting the accent just right, and says, “I zonk my brow with heel of hand, consterned!” and the audience laughs and he is away, free. * * * * Hermann has become his friend. The library readout says this is a common phenomenon among Immortality Incorporated employees who are fascinated by the past to begin with (or otherwise would not be in the business), and anyway Hermann and Fielding are about the same age, forty-seven. Hermann is not surprised that Fielding is practicing his chords and touching up his act. “You want to get out on the road again, is that it?” Hermann says. “You want to be getting popular.” “It's my business.” “But your songs, they are old.” “Oldies but goldies,” Fielding says solemnly. “Perhaps you are right,” Hermann sighs. “We are starved for variety. The people, no matter how educated—anything tickles their nose they think is champagne.” Fielding flicks on the tape input and launches into the hard-driving opening of “Eight Days a Week.” He goes through all the chords, getting them right the first time. His fingers dance among the humming copper wires. Hermann frowns but Fielding feels elated. He decides to celebrate. Precious reserves of cash are dwindling, even considering how much he made in the international bond market of ‘83; there is not much left. He decides to splurge. He orders an alcoholic vapor and a baked pigeon. Hermann is still worried but he eats the mottled pigeon with relish, licking his fingers. The spiced crust snaps crisply. Hermann asks to take the bones home to his family. * * * * “You have drawn the rank-scented many,” Hermann says heavily as the announcer begins his introduction. The air sparkles with anticipation. “Ah, but they're my many,” Fielding says. The applause begins, the background music comes up, and Fielding trots out onto the stage, puffing slightly. “One, two, three—” and he is into it, catching the chords just right, belting out a number from Magical Mystery Tour . He is right, he is on, he is John Lennon just as he always wanted to be. The music picks him up and carries him along. When he finishes, a river of applause bursts over the stage from the vast amphitheater and Fielding grins crazily to himself. It feels exactly the way he always thought it would. His heart pounds. He goes directly into a slow ballad from the Imagine album to calm them down. He is swimming in the lights and the 3D snouts zoom in and out, bracketing his image from every conceivable direction. At the end of the number somebody yells from the audience, “You're radiating on all your eigenfrequencies!” And Fielding nods, grins, feels the warmth of it all wash over him. “Thrilled to the gills,” he says into the microphone. The crowd chuckles and stirs. When he does one of the last Lennon numbers, “The Ego-Bird Flies,” the augmented sound sweeps out from the stage and explodes over the audience. Fielding is euphoric. He dances as though someone is firing pistols at his feet. He does cuts from Beatles ‘65, Help!, Rubber Soul, Let It Be —all with technical backing spliced in from the original tracks, Fielding providing only Lennon's vocals and instrumentals. Classical scholars have pored over the original material, deciding who did which guitar riff, which tenor line was McCartney's, dissecting the works as though they were salamanders under a knife. But Fielding doesn't care, as long as they let him play and sing. He does another number, then another, and finally they must carry him from the stage. It is the happiest moment he has ever known. * * * *
* * * * “But I don't understand what Boss 30 radio means,” Hermann says. “Thirty most popular songs.” “But why today?” “Me.” “They call you a ‘sonic boom sensation'—that is another phrase from your time?” “Dead on. Fellow is following me around now, picking my brains for details. Part of his thesis, he says.” “But it is such noise—” “Why, that's a crock, Hermann. Look, you chaps have such a small population, so bloody few creative people. What do you expect? Anybody with energy and drive can make it in this world. And I come from a time that was dynamic, that really got off.” “Barbarians at the gates,” Hermann says. “That's what Reader's Digest said, too,” Fielding murmurs. After one of his concerts in Australia Fielding finds a girl waiting for him outside. He oes home with her—it seems the thing to do, considering—and finds there have been few technical advances, if any, in this field either. It is the standard, ten-toes-up, ten- toes-down position she prefers, nothing unusual, nothingà la carte . But he likes her legs, he relishes her beehive hair and heavy mouth. He takes her along; she has nothing else to do. On an off day, in what is left of India, she takes him to a museum. She shows him the frst airplane (a piper cub), the original manuscript of the great collaboration between Buckminster Fuller and Hemingway, a delicate print of The Fifty-Three Stations of The Takaido Road from Japan. “Oh yes,” Fielding says. “We won that war, you know.” (He should not seem to be more than he is.) * * * * Fielding hopes they don't discover, with all this burrowing in the old records, that he had the original Lennon killed. He argues with himself that it really was necessary. He couldn't possibly cover his story in the future if Lennon kept on living. The historical facts would not jibe. It was hard enough to convince Immortality Incorporated that even someone as rich as Lennon would be able to forge records and change fingerprints—they had checked that to escape the authorities. Well, Fielding thinks. Lennon was no loss by 1988 anyway. It was pure accident that Fielding and Lennon had been born in the same year, but that didn't mean that Fielding couldn't take advantage of the circumstances. He wasn't worth over ten million fixed 1985 dollars for nothing. At one of his concerts he says to the audience between numbers, “Don't look back— you'll just see your mistakes.” It sounds like something Lennon would have said. The audience seems to like it. * * * * Press Conference. “And why did you take a second wife, Mr. Lennon, and then a third?” In 2180 (or 2108) divorce is frowned upon. Yoko Ono is still the Beatle nemesis. Fielding pauses and then says, “Adultery is the application of democracy to love.” He does not tell them the line is from H. L. Mencken. * * * * He has gotten used to the women now. “Just cast them aside like sucked oranges,” Fielding mutters to himself. It is a delicious moment. He had never been very successful with women before, even with all his money. He strides through the yellow curved streets, walking lightly on the earth. A young girl passes, winks. Fielding calls after her, “Sic transit, Gloria!” It is his own line, not a copy from Lennon. He feels a heady rush of joy. He is into it, the ideas flash through his mind spontaneously. He is doing Lennon. * * * *
