МЫ И ЛЕННОН Записки москвича Александр ЧЕРКУДИНОВ Рис. Вячеслава ЛОСЕВА
В 1973 году корреспондент газеты «Таймс» остановил на московской улице парня, спросил его: «Тебе нравится Англия?» «Естественно», — услышал в ответ. «Почему естественно?» Удивление во взгляде: «Ну как — это же родина Леннона, родина «Битлз». Англичанин был поражен.
...нельзя войти дважды. Родившись, попадаешь ты в реку своего поколения. И как бы неотчетливы и причудливы ни были очертания ее берегов, она всегда одна, всегда с тобой. И что бы ты ни пел, что бы ни писал... Декабрьским вечером 1980 года я попил чаю и, закурив сигарету, принялся крутить ручку настройки отчаянно хрипевшего радиоприемника. С трудом пробивавшиеся сквозь стрекот нашего глушака слова прервали размеренный ход вечера. Я еще не успел очухаться, как задребезжал телефон. — Леннона убили, — сказала трубка. — Леннона убили, — говорило радио. — Леннона убили, — машинально повторил я. Не помню точно, что там было за окном. Но декабрь есть декабрь — мерзость какая-нибудь, конечно. За стеной бубнила программа «Время». Я стоял, уставившись в собственное отражение в темном стекле, и как-то неспешно, несуетно осознавал, что — все, прошла изрядно подзатянувшаяся пора моего тинейджерства, слегка омрачавшаяся необходимостью работать дворником или сторожем, или кем тогда я работал?.. Отражение дрожало от холодного ветра, а я стоял в тепле и дрожал от собственной никчемности. А может, наоборот. Зазеркалье какое-то. Любимая книга Леннона «Алиса в Зазеркалье». Леннон в Зазеркалье. Все мы... А там — в ранних 70-х, все было по-другому. И рок-н-ролл еще жив, и Леннон еще жив, и мы еще живые и такие молодые-зеленые, джинсовые-битловые, цинично-восторженно-наивные... Если бы меня спросили, кем из битлов я хотел бы быть... — Уж, конечно, не смазливым Полом. Ринго и Харрисон вообще не в счет. О, эти круглые очки. О, предел мечтаний!.. Вот они лежат в ящике стола. И это все, что осталось от тех 70-х?! Нет, еще смутные ощущения, воспоминания. Булькающие события дня сегодняшнего, подобно лампе, направленной в глаза, мешают разглядеть, что там — вдали. В Москве. Собственно, это могло быть и в Ленинграде, и в Новосибирске, и в Свердловске... Но я — москвич...
Битломания дошла до нас (как водится, изрядно подзадержавшись) в виде бобин с тусклой пленкой (тип — 4 и тип — 6) и зеленоглазых, разогревающихся, как электроплиты, «Комет». А еще в виде где-то переписанных (и претерпевших изрядные изменения) текстов песен, десятки раз переснятых статей и фотографий из бог весть как попавших к нам журналов и газет и просто всяких рассказиков за кружкой пива, частично, а иногда и полностью придуманных. Благодаря задержке битлы 60-х и 70-х приходили к нам одновременно. Вчетвером и поодиночке... Они стали тем сквозняком, который распахнул форточку, дал возможность ощутить себя не только гражданином Советского Союза, но и жителем этой, в сущности, утлой планеты. Именно бобины с тусклой пленкой стали неким подобием волшебного клубочка, протянувшего нить в мир, где отнюдь не вся жизнь замыкалась на выполнении очередного пятилетнего плана. У нас не было своих «Каверн» и Гамбургов. Не было и не могло быть ернических «последних 50 тысяч фунтов», как у Джона. Но дело не в деньгах. Наш герой был героем, которого не спасал ореол славы. Он не спасал его от злобы религиозных фанатиков, сжигавших диски. Не спасал от непонимания, когда поклонники-журналисты упрекали его в развале «Битлз». Не спасал от ненависти тех, кто признает оригинальность лишь в умеренных дозах и под кисло-сладким соусом шоу-бизнеса. Зазеркалье шоу-бизнеса, конечно, куда роскошнее нашего быта. Но это всего лишь Зазеркалье. Оно не любит, когда нарушают... Кто-то из биографов Леннона сказал, мол, если Джону нравилось по-настоящему, то он делал это до упора. А если не нравилось, то мог валять дурака до бесконечности. Понравилось ему играть на гитаре, и он создал ансамбль. «Я никогда не прислушиваюсь к текстам песен», — говорил он. А потом ему понравилось прислушиваться и писать их. А потом он устал от потогонного придумывания шлягеров, потому что понял — его жизнь потихоньку превращалась в Зазеркалье. Он тонул в море ранее ненавистного ему истэблишмента. И скоро, очень скоро «Битлз» не стало. А Джон предпочел безысходным наркотическим странствиям — путешествия любви... Сломать отлично отлаженную машину по производству денег и песен, под названием «Битлз», ради женщины по имени Йоко. Вернуть орден Члена Британской империи. Написать «Revolution» в 1968 году, против моды осудив звучавшие из Парижа левацкие призывы к насилию. Бывать на королевских приемах и петь «Героя рабочего класса». С «Земляничных полей» переходить к «Дать миру шанс!». Давать интервью журналистам, лежа с Йоко в постели, и, не прислушиваясь к эстрадной моде, петь то, что хочешь. А главное, быть самим собой, не вступающим ни в какие мафии и кланы, всегда оставлять за собой право и способность сказать, что король голый. Таким был для нас Джон Леннон. Это весьма актуально — не научиться, не привыкнуть «думать хором» (как пассажиры поезда, везущего Алису по Зазеркалью).
Наших родителей сейчас ни за что не «расколешь». Они никогда не признаются, что жизнь, которую они проживали тогда, казалась им совершенно нормальной. Нормальным казался птичий язык партсобраний и съездов. Нормальными казались учебники. («Почему если мы по ним учились и все нормально, то вы этого не можете. Скучно? Что ж, зато НАДО».) Нормальным казалось устроить по блату в институт и приглашать противных, но нужных гостей. Нормально: кто смел, тот и съел (изобилие-то жалкое — на всех не хватает). Нормально: тот, кто не с нами, — против нас. Последнее раздражало особенно. Нашим родителям оно досталось по наследству от их родителей. («За просто так не сажают. Значит, было за что», — отгораживали они свой нормальный мир от страшного и непредсказуемого. И строили, строили свое мировоззрение, без которого человек просто сходит с ума.) Да, были и те, кто позволял себе пофилософствовать на кухне, правильно ли были введены наши танки в Чехословакию. Были и те, кто считал все вокруг не таким уж нормальным. Но с нами, своими детьми, особенно не распространялись. («Для вашего же блага».) Ну а что касается остальных, то они предпочитали верить своим глазам, когда читали газеты и смотрели, «как у них негров бьют» по телевизору, и закрывать глаза, идя по улицам своего города, где уже были и проститутки, и бездомные, и наркоманы. «— Чем вы объясняете свои длинные волосы? — Они просто растут из моей головы». Эта фраза из интервью с Ленноном. Или это ответ директору школы, нещадно отсылавшему нас стричься? Зачем? А затем, что длинные волосы — НЕЛЬЗЯ! Как нельзя задавать слишком много вопросов по курсу истории СССР и говорить о том, что любишь Гумилева. Как нельзя детям до 16 лет (что там в те годы было нельзя?), и нельзя читать Достоевского, не учитывая марксистско-ленинской теории классовой борьбы. НЕЛЬЗЯ, ПОТОМУ ЧТО НЕЛЬЗЯ! ...да не судимы будете. Мы не ходили босиком по морозу, не голодали, не шли в 12 лет работать в забой. Родительская ли вина, что у нас было много времени, чтобы поразмыслить над убогостью учебников и, увы, многих учителей. Родительская ли вина, что многие книги, которые они приобретали и не читали, читали мы. И понимали... Понимали, что нам вешают лапшу на уши! Впрочем, как ни парадоксально это звучит, мы и тогда были отчаянно свободны. И прежде всего в безделье, ведь, окончив школу, поступали на работу, где никто не работал, в институт, где почти никто не учился... «Жизнь — это то, что с тобой происходит, пока ты строишь совсем другие планы» — напутствие Шону Леннону с последнего диска Джона — «Двойной фантазии». Я стоял, уставившись в отражение, дрожавшее от холодного ветра. Потом я отвернулся и пошел на кухню. Я не оборачивался. Мне все время казалось, что мое отражение осталось на том же месте. Дрожа на декабрьском ветру... Что я думаю о Ленноне сейчас? Он был обычным парнем из Ливерпуля, попавшим в лучи прожекторов и не ослепленным ими. А кто из наших «дворников» и «сторожей», попавших в эти лучи сегодня, сможет так же? Мы выбираемся из Зазеркалья? Но не попадем ли в Страну чудес?
