|
RSS:
Beatles.ru в Telegram:
|
|
Солнцедар
Тимур Кибиров
О. Хитруку и С. Кислякову
Серо-черной, не очень холодной зимою
в низкорослом райцентре средь волжских равнин
был я в командировке. Звалося 'Мечтою'
то кафе, где сметаной измазанный блин,
отдающий на вкус то ли содой, то ль мылом,
поедал я на завтрак пред тем, как идти
в горсовет, где, склонясь над цифирью унылой,
заполнял я таблицы. Часам к девяти
возвращались мы с Васькой в гостиницу 'Волга',
накупивши сырков, беляшей и вина (в городке, к сожалению, не было водки).
За стеною с эстампом была нам слышна
жизнь кавказцев крикливых с какою-то 'Олгой' и с дежурною по этажу разбитной.
Две недели тянулись томительно долго.
Но однажды в ларьке за стеклянной 'Мечтой'
я увидел - глазам не поверив сначала -
'Солнцедар'! В ностальгическом трансе торча,
я купил (как когда-то) портфель 'Солнцедара', отстояв терпеливо почти два часа.
Возмущенный Василий покрыл матюками мой портфель и меня. Но смирился потом.
И (как Пруста герой) по волнам моей памяти вмиг поплыл я, глоток за глотком...
.......................................................
Видишь - медленно топчутся пары в спортзале.
Завуч свет не дает потушить.
Белый танец. Куда ты, Бессонова Галя?
Без тебя от портвейна тошнит.
Быстрый танец теперь. Чепилевский и Филька беззаветно ломают шейка.
А всего-то одна по 0,8 бутылка, да и та недопита слегка.
Но, как сомовский Блок у меня над диваном, я надменно и грустно гляжу.
Завуч, видно, ушла. В этом сумраке странном за Светланою К. я слежу.
И проходит Она в темно-синем костюме, как царица блаженных времен.
Из динамиков стареньких льется 'Май вумен'.
Влагой терпкою я оглушен.
Близоруко прищурясь (очков я стесняюсь),
в электрическом сне наяву
к шведской стенке, как Лермонтов, я прислоняюсь, высоко задирая главу.
Я и молод, и свеж, и влюблен, и прыщами я не так уж обильно покрыт.
Но все ночи и дни безнадежное пламя у меня меж ногами гудит.
И отчаянье нежно кадык мне сжимает.
Тесно сердцу в родимом дому.
Надвигается жизнь. Бас-гитара играет.
Блок взирает в грядущую тьму.
И никто не поймет. На большой переменке,
'Яву' явскую с понтом куря,
этой формой дурацкой сортирную стенку
отираю... Настанет пора,
и тогда все узнают, тогда все оценят,
строки в общей тетради прочтут
с посвященьем С. К. Но семейные сцены утонченную душу гнетут.
И русичка в очках, и физрук в олимпийке,
и отец в портупее, и весь
этот мир, этот мир.. О моя Эвридика
О Светлана, о светлая весть,
лунный свет, и пресветлое лоно, и дальше
в том же духе, строка за строкой -
светоносная Веста, и Сольвейг, и даже
влага ласк Но - увы - никакой
влаги ласк (кроме собственноручной) на деле наяву я пока не видал.
Эвридика была не по возрасту в теле, фартук форменный грудь не вмещал.
И, конечно, поверьями древними веял ниже юбки упругий капрон.
Ей бы шлейф со звездами, и перья, и веер...
В свете БАМовских тухлых знамен
мы росли, в голубом и улыбчивом свете
'Огоньков', 'Кабачков', КВН.
Рдел значок комсомола на бюсте у Светы,
и со всех окружающих стен
(как рентген, по словам Вознесенского) зырил человечный герой 'Лонжюмо'.
Из Москвы возвращались с колбаской и сыром, с апельсинами - даже зимой.
Дети страшненьких лет обуревшей России,
Фантомасом взращенный помет,
в рукавах пиджаков мы портвейн проносили, пили, ленинский сдавши зачет.
И отцов поносили, Высоцкого пели, тротуары клешами мели.
И росли на дрожжах, но взрослеть не взрослели, до сих пор повзрослеть не смогли...
ВИА бурно цвели. И у нас, натурально, тоже был свой ансамбль - 'Альтаир'.
Признаюсь, и вокально, и инструментально
он чудовищен был. Но не жир
(как мой папа считал) был причиной того, что мы бесились. Гормоны скорей.
И желание не соответствовать ГОСТу хоть чуть-чуть, хоть прической своей.
'Естердей, - пел солист, - ол май трабыл...', а дальше
я не помню уже... 'Фар эвэй...'
Фа мажор, ми минор... Я не чувствовал фальши.
'Самсинг вронг...' Ре минор. Естердей.
А еще были в репертуаре пьесенки
'Но то цо' и 'Червонных гитар'.
'Нэ мув ниц', например. Пели Филька и Венька.
Я завидовал им. Я играл
на басу. Но не пел. Даже 'Ша-ла-лу-ла-ла' подпевать не доверили мне.
Но зато уж ревела моя бас-гитара, весь ансамбль заглушая вполне.
Рядом с Блоком пришпилены были к обоям
переснятые Йоко и Джон,
Ринго с Полом. Чуть ниже пятно голубое -
огоньковский Дега... Раздражен
грохотанием магнитофонной приставки
'Нота-М', появлялся отец.
Я в ответ ему что-то заносчиво тявкал.
Вот и мама. 'Сынок твой наглец' -
сообщает ей папа. Мятежная юность
не сдается. Махнувши рукой,
папа с 'Красной звездой' удаляется. Струны вновь терзают вечерний покой.
А куренье? А случай, когда в раздевалке
завуч Берта Большая (она так за рост и фигуру свою прозывалась)
нас застукала с батлом вина?
(Между прочим, имелась другая кликуха у нее - Ява-100). До конца
буду я изумляться присутствию духа, доброте и терпенью отца.
Я, конечно же, числил себя Альбатросом
из Бодлера. В раскладе таком
папа был, разумеется, грубым матросом, в нежный клюв он дымил табаком.
(Это - аллегорически. В жизни реальной папа мой никогда не курил.
Это я на балконе, в тоске инфернальной, притаившись, во мраке дымил.)
Исчерпавши по политработе знакомый
воспитательных мер арсенал, 'Вот ты книги читаешь, а разве такому
книги учат?' - отец вопрошал.
Я надменно молчал. А на самом-то деле не такой уж наивный вопрос.
Эти книги - такому, отец. Еле-еле я до Пушкина позже дорос.
Эти книги (особенно тот восьмитомник)
подучили меня, увели
и поили, поили смертельной истомой, в петербургские бездны влекли.
Пусть не черная роза в бокале, а красный
'Солнцедара' стакан и сырок,
но излучины все пропитались прекрасно, льется дионисийский восторг.
Так ведь жили поэты? Умру под забором, обывательских луж избежав.
А леса криптомерий и прочего вздора заслоняли постылую явь.
Смысл почти что неясен, но отзвук прекрасен.
Темной музыкой взвихренный снег.
Уводил меня в даль Крысолов сладкогласый, дурнопьяный серебряный век.
Имена и названья звучали как песня -
Зоргенфрей, Черубина и Пяст
Где б изданья сыскать их творений чудесных,
дивных звуков наслушаться всласть
И какими ж они оказались на деле,
когда я их - увы - прочитал
Даже Эллис, волшебный, неведомый Эллис
Кобылинским плешивым предстал
Впрочем, надо заметить, что именно этот
старомодного чтения круг
ледяное презрение к Власти Советов
влил мне в душу. Читатель и друг,
помнишь? 'Утренней почты' воскресные звуки.
Ждешь, что будет в конце, но опять
Карел Готт За туманом торопится Кукин.
Или Клячкин? Не стоит гадать.
Пестимея Макаровна строила козни.
К пятой серии Фрол прозревал.
И опять Карел Готт А совсем уже поздно
соблазнительно ляжки вздымал
Фридрихштадт незабвенный Палас О детанте
Зорин, Бовин и Цветов бубнят.
Масляков веселится и ищет таланты.
Фигуристки красиво скользят.
'Литгазета' клеймит Солженицына. Там же врет поэт о знакомстве с Леже.
И описана беспрецедентная кража.
Впрочем, стрелочник пойман уже.
И когда б не дурацкая страсть к зоргенфреям, я бы к слуцким, наверно, припал.
Что, пожалуй, стыдней и уж точно вреднее.
Я же попросту их не читал.
Был я юношей смуглым со взором горящим,
демонически я хохотал
над 'Совдепией'. Нет, я не жил настоящим,
Гамаюну я жадно внимал.
Благодарность за глупое это презренье я в душе навсегда сберегу.
Но, как сказано в сиринском стихотвореньи:
'Перечитывать их не могу'.
Впрочем, все эти бездны, и тайны, и маски
не мешали щенячьей возне
С Чепилевским, и Филькой, и Масиным Васькой в мутноватой сенежской волне.
Или сенежской - как говорили в поселке,
обустроенном на берегу,
огороженном - чтобы дары Военторга не достались лихому врагу.
Старшеклассники, мы с дембелями якшались,
угощали их нашим вином
и, внимая их россказням, мы приучались приблатненным болтать матерком.
Как-то так уживалась Прекрасная Дама
с той, из порнографических карт, дамой пик с несуразно большими грудями.
На физ-ре баскетбольный азарт
сочетался с тоскою, такою тоскою,
с роковою такою тоской,
что хоть бейся о стенды на стенах башкою
или волком Высоцкого вой
Зеркала раздражали и усугубляли
отвращение к жизни, хотя
сам я толком не выбрал еще идеала, перед старым трельяжем вертясь.
- Иль утонченность, бледность, круги под глазами,
иль стальной Гойки Митича торс,
или хаер хипповский с такими очками,
как у Леннона... Дамы и герлс,
и индейские скво, и портовые шлюхи,
и Она... Но из глуби зеркал
снова коротко стриженный и близорукий толстогубый подросток взирал.
Но желаннее образов всех оставался тот портрет над диваном моим.
Как старался я, как я безбожно кривлялся, чтоб хоть чуточку сблизиться с ним.
Как я втягивал щеки, закусывал губы.
Нет. Совсем не похож. Хоть убей.
И еще этот прыщ на носу этом глупом.
Нет, не Блок. Городецкий скорей.
Все равно, совпадений без этого много
Ну, во-первых, - родной гарнизон
не случайно почти что в имении Блока
был по воле небес размещен
Не случайно, я знал, там, за лесом зубчатым,
километрах в пяти-десяти,
юный Блок любовался зловещим закатом
в слуховое окно, и - гляди -
не случайно такие ж багровые тучи
там клубятся, в безбрежность маня
Как Л. Д. Менделееву, друг наилучший
не случайно увел у меня
Свету К. И она не случайно похожа
толщиной на предтечу свою,
не случайно, отбив ее четвертью позже,
я в сонетах ее воспою
Воспою я в венках и гирляндах сонетов,
вирелэ, виланелей, секстин,
и роделей, и, боже ты мой, триолетов,
и рондо, и октав, и терцин
И добьюсь наконец. Незабвенною ночью
на залитой луной простыне
Света К., словно Вечная Женственность, молча отбивалась и льнула ко мне.
А потом отдалась. Отдавалась грозово.
Отдается. И ждет, что возьму.
Я стараюсь, я пробую снова и снова.
Я никак не пойму почему.И в предутренней мгле, благовонной и знойной,
обвиваясь горячей рукой,
в раж войдя, повторяет она беспокойно:
'Что с тобою, возлюбленный мой?'
В чем же дело? Ворота блаженства замкнуты.
Ничего - как об стенку горох.
Силюсь вспомнить хоть что-нибудь из 'Камасутры'.
Смотрит холодно сомовский Блок.
Чуть не плачу уже. Час разлуки все ближе.
Не выходит Не входит никак...
................................................ и во сне я шептал: 'Подними, подними же,
подыми ей коленки, дурак'
Я проснулся - на мглистом, холодном рассвете безнадежного зимнего дня.
И двойник в зазеркалии кафельном встретил нехорошей усмешкой меня.
За стеной неуемные азербайджанцы
принимались с утра за свое и орали, смеясь, про какую-то Жанку...
Что ты морщишься, счастье мое?
Душ принять не хватало решимости. Боже, ну и рожа... Саднило в висках.
И несвежее тело с гусиною кожей вызывало брезгливость и страх.
И никак не сбривалась седая щетина.
В животе поднималась возня.
И, смешавшись во рту, никотин с поморином, как два пальца, мутили меня.
Видно, правда пора приниматься за дело, это гиблое дело свое.
Оживал коридор. Ретрансляция пела и хрипела, как сердце мое.
Лето-осень 1994
|
|
|
