RSS:

	Статьи
	Периодика

Beatles.ru в Telegram:

Есть такое место

Есть такое место

1. Как мы не выступили на городском смотре-конкурсе вокально-инструментальных ансамблей, когда я учился на первом, втором, третьем и четвертом курсах

Весь сентябрь студенты иняза – и не только иняза – убирали картошку, так что занятия на первом курсе начались только в октябре, а примерно через неделю нас всех погнали на шинный завод – зарабатывать деньги на новую аппаратуру для факультетского ВИА. Усатый пятикурсник, запихивавший камеры в огромные покрышки рядом со мной, оказался руководителем того самого ансамбля. Звали его Витя Дроздов. Он был вполне профессиональным музыкантом и уже несколько лет по вечерам играл на гитаре в ресторане, а жил на моей же улице, через дом от меня. Ресторанный репертуар Вити меня мало интересовал, и я первым делом стал выяснять, что играет наш факультетский ансамбль из «фирмЫ».

– Да мы на английском не поем, – сказал Витя. – Понимаешь, в ресторане я еще могу какую-нибудь «хоп-хей-хоп» спеть, а у нас в инязе никак.

– Не разрешают, что ли? – удивился я. – Это ведь иняз, почему же нельзя на английском?

– Да нет, не в этом дело…

Оказалось, что у Вити оригинальных текстов песен не было, слова с магнитофонных записей он никогда не «снимал», и если в ресторане он просто изображал английские звуки, то в инязе такой номер бы не прошел. Я предложил Вите свои услуги, – у меня и моих друзей-знакомых пластинок с текстами хватало, – а Витя, в свою очередь, предложил мне присоединиться к их ансамблю. Я понимал, что моих умений для этого явно недостаточно, – я тогда знал несколько гитарных аккордов и мог совсем чуть-чуть барабанить, – но Витя меня успокоил:

– Главное, чтобы человек был хороший, а остальное приложится.

Идея наконец исполнить что-то на английском его вдохновляла. Но только на первых порах. Позже я узнал, что факультетское начальство давно лелеяло мечту о триумфальном выступлении нашего ансамбля с несколькими номерами на чистом английском во время ежегодного городского смотра-конкурса ВИА, но Витя, идя по пути наименьшего сопротивления, исполнял со своими ребятами те же «хиты», которые он каждый вечер пел в ресторане – а кого этим можно было удивить? Думаю, что у него не столько с английским были проблемы, сколько со временем – с утра институт, вечером ресторан, а дома неработающая красавица-жена и маленький ребенок… Насколько я понял, тех денег, что Витя зарабатывал в ресторане, его жене всегда было мало, и он еще подрабатывал, – как и где придется, – поэтому на учебу его уже не хватало. Что там говорить о самодеятельности, за которую вообще ничего не платят…

Месяца через полтора Витя позвал меня на первую в семестре репетицию. Я захватил с собой что-то вроде джентльменского набора – записи «Beatles», Маккартни, «Led Zeppelin», «Deep Purple» и тексты песен. Все это оказалось ненужным. Кроме нас с Витей пришел только ударник Валера Мерц, вечный академический задолжник с четвертого курса немецкого отделения, взъерошенный, со старомодным чубом и редкими усиками пшеничного цвета, сам родом из немецкого села. Витя недолго поболтал со мной, Валера постучал по барабанам, а потом Витя глянул на часы и сказал, что ему нужно ехать в ресторан. Больше Витя репетиций не назначал – он не сдал сессию, и его отстранили от руководства ансамблем.

Витю сменил первокурсник Слава Лапшин. Славик был у нас личностью известной. Родители его жили в Москве, папа был заместителем министра какой-то промышленности, и Славик должен был учиться в Институте иностранных языков имени Мориса Тореза, но перед самым окончанием английской спецшколы влип в скверную историю, о которой собралась писать «Литературная газета» (и написала – сам читал). У номенклатурного папы не хватило могущества, чтобы замять публикацию, и единственное, что он смог сделать, – это срочно, до появления в школе журналиста «Литературки», отправить сына доучиваться в Сибирь, где жили бабушка и дедушка Славика. Славик был не главным героем нашумевшей истории, а, скорее, свидетелем, и, поскольку в той школе он уже не учился, а папины связи все-таки что-то значили, его имя в газетной публикации не всплыло. Чтобы все потихоньку утряслось и забылось, Славику пришлось побыть в ссылке подольше и после школы поступить в наш местный иняз. Знания у него были приличные, мало того – в инязе работала его родная тетя, так что все прошло как по маслу.

Надо сказать, что Славик был популярен в инязе вовсе не как москвич. Веселый и открытый, он легко сходился со всеми, а девочки по нему сохли, потому что он был еще и очень симпатичным. Мало того, Славик закончил в Москве музыкальную школу, отлично играл на фортепиано и уже пару лет был гитаристом и вокалистом одного из полупрофессиональных московских ансамблей – ребята играли на танцах, выступали в клубах и даже один раз победили в каком-то конкурсе, после чего их показали по телевидению.

Так случилось, что Славик тоже жил рядом со мной, в соседнем доме, и мы обычно возвращались с занятий вместе. Свое происхождение и образование Славик никогда не выпячивал, в нем не было ни капли высокомерия номенклатурных детей, с которыми мне приходилось сталкиваться, так что мы быстро подружились. Славик любил приходить ко мне и слушать «пласты». В составе своего ВИА он играл исключительно советскую эстраду и другой музыки, в сущности, не знал, а я с удовольствием приобщал его к настоящему року.

Когда Славик собрал нас на репетицию, то стало ясно, что у нас нет бас-гитариста и есть я, вообще непонятно что делающий среди ребят, которые, в отличие от меня, неплохо умели играть.

– Ничего, – сказал Славик, – пока так порепетируем. Там видно будет.

Теперь я уже и не скажу, какую именно песню начали разучивать первой. Может, «Mary Long» «Deep Purple» – Славик ее полюбил, как только впервые услышал у меня «Who Do We Think We Are». Что я хорошо помню, так это как Славик орал на Валеру Мерца – якобы тот все время барабанил не то и не так. Валера огрызался, много курил, а после репетиции сказал, что больше не придет.

– Зачем ты к нему придирался? – спросил я у Славика. – У вас басиста не было, а теперь и ударника нет. Не так уж плохо Валера играет.

– Играет он, может, и неплохо, но не то, что мне нужно, – улыбаясь, сказал Славик. – И ты на его вид посмотри. Мне человек с такой внешностью на сцене не нужен. Я специально так сделал, чтобы не я его выгнал, а ему самому играть с нами расхотелось. А на барабанах ты будешь стучать.

Ну как я мог после этого не согласиться со Славиком насчет внешности Валеры и его неспособности правильно барабанить? Хотя сейчас, когда я немного лучше разбираюсь в музыке, я понимаю, что Валера на самом деле был хорошим барабанщиком, просто играл он в эстрадно-джазовом стиле, как в 50-е годы. Видимо, так его кто-то научил, а изменить манеру игры он не мог или не хотел.

Посадить меня за барабаны было не самой лучшей идеей. Я представлял, как нужно играть (учился какое-то время в музыкальной студии дворца культуры неподалеку от нашего дома), но опыт и навыки у меня начисто отсутствовали. Кроме того, я пытался, как мог, воспроизводить рисунок игры западных барабанщиков, а Славик воспитывался совсем на другой музыке. Когда мы репетировали «Star Star» «Rolling Stones», Славик объявил мне, что на большом барабане так не играют. Мы пришли ко мне домой, я включил «Goats Head Soup», Славик послушал Чарли Уоттса и признал, что был неправ. «Но мы так никогда не играли», – сказал он.

Как-то раз мы со Славиком возвращались с репетиции и встретили во дворе Витю Дроздова. Тот тоже шел с репетиции – из ресторана.

– Ну, как дела, что играете? – спросил он весело, как будто из ансамбля его не прогоняли, и вообще его учеба в инязе на волоске не висела.

– Что играем? «D’yer Mak’er» «Led Zeppelin», «Find Yourself A Rainbow» «Slade», «One More Kiss» Маккартни, – начали перечислять мы.

– И все с настоящими текстами? По фирмЕ? – прищурившись, сказал он.

– Конечно.

– «One More Kiss» я тоже люблю петь, особенно по пьянке, – сказал Витя.

– А текст? – сказал я. – Хочешь, слова спишу?

– А что текст? Там же все на слух понятно. Ты меня за кого держишь-то? – ответил Витя.

На том и разошлись.

Мы продолжали репетиции без басиста. Что-то у нас получалось, что-то не очень. В «Find Yourself A Rainbow» и «Rocky Raccoon» Славик играл не на гитаре, а на пианино, и он предложил воткнуть в молоточки канцелярские кнопки, чтобы получить звук вроде как у клавесина – его этому кто-то научил, когда он играл со своим ансамблем в Москве. Такое звучание понравилось не только нам, но и отвечавшему за самодеятельность преподавателю, который иногда заглядывал на наши репетиции. Чуть позже я случайно подслушал его разговор с деканом.

– Представляете, – говорил он, – Лапшин придумал воткнуть в молоточки пианино обычные кнопки, и оно теперь так здорово звучит! Вообще, ребята молодцы: уже несколько песен разучили, поют только на английском…

– Кнопки в пианино? – встрепенулся декан. – Кто разрешил? Немедленно вынуть!

Выступить на заветном смотре-конкурсе ВИА в том году нам не удалось, но не из-за козней декана, а прежде всего потому, что у нас не было басиста. Да и ударник, честно говоря, из меня был никудышный. Кроме того, у нас регулярно возникали споры насчет репертуара. Московские друзья присылали Славику аккорды новых советских шлягеров, и он хотел эти песни исполнять, а я был категорически против.

Когда первый курс был позади, Славик поехал в «турне» с немецким хором иняза. Этот хор каждое лето гастролировал по селам, прежде всего немецким. (Немцев в наших местах расселяли после их депортации из Поволжья в 1941 году.) Ребята, сами по происхождению почти все немцы, на немецком и пели, а у Славика было что-то вроде сольного номера: пока хор отдыхал, он исполнял под гитару несколько модных песен на русском, а также свою любимую «Mary Long» «Deep Purple». От последней, впрочем, вскоре пришлось отказаться. «Представляешь, – рассказывал Славик, – пацаны на первых рядах начинают заводиться – просто от голоса и гитары. Я даже не ожидал. Кто головой трясет, кто топать начинает. Ну, и хлопают в такт, конечно». Этот эффект заметил не только Славик, но и руководитель хора. Ничего подобного раньше во время выступлений хора не наблюдалось, и Славику было велено «Mary Long» из своего репертуара исключить. От греха подальше.

Потом Славик уехал в Москву, а я провел все лето дома с новой двенадцатиструнной гитарой, которую мне привез друг. В то время акустических гитар лучше этой в СССР, наверное, не выпускали. Стоила она дорого, порядка 100 рублей, и продавалась только там, где и делалась, в Ленинграде (впрочем, может, и в Москве тоже – не знаю), и то больше одного дня на прилавке не задерживалась. Гитара была довольно тяжелой, но звучала изумительно – чисто, прозрачно и громко. Играть на этой двенадцатиструнке было сплошным удовольствием, так что я ее целыми днями не выпускал из рук.

Начался новый учебный год, и на первом курсе появилось два новых музыканта: гитарист Саша Буньков и ударник Леня Борисов. Саша был способен воспроизвести любое – или почти любое – соло Блэкмора, а Леня технично и, я бы даже сказал, изобретательно играл на барабанах. У обоих, правда, сразу же обнаружились проблемы: Саша выпивал, причем почти каждый день и помногу (как мы позже узнали, это у него было наследственное), а Леня был наркоманом. И Саша, и Леня пропускали занятия, их обсуждали на комсомольских собраниях, и, само собой, они могли не сдать первую же сессию и вылететь из института, не проучившись в нем и года, но для нашего ансамбля это не имело значения, потому что самого ансамбля больше не было. Славик Лапшин, приехав из Москвы, походил пару недель на занятия и исчез, а примерно через месяц стало известно, что он перевелся на второй курс того самого Института иностранных языков имени Мориса Тореза, куда изначально и должен был поступать – отцовские связи сработали.

Я в то время уже вполне мог бренчать на ритм-гитаре, Саша Буньков был отличным соло-гитаристом, но у нас по-прежнему не было басиста, а с отъездом Славика не стало человека, который бы мог нас всех объединить. Короче, и в том году, и в следующем, и еще через год на городском смотре ВИА иняз представлен не был.

Между тем, наша со Славиком дружба на этом не закончилась. Мы еще несколько лет переписывались и даже встречались, когда я приезжал в Москву. Благодаря Славику у меня появились копии книг с текстами, нотами и аккордами песен «Beatles», и через какое-то время я многие из них уже играл.

2. Как мы не выступили на городском смотре-конкурсе вокально-инструментальных ансамблей, когда я учился на пятом курсе

Пришел пятый и последний год учебы. Буквально через пару дней после начала занятий меня позвал к себе в гости на пиво мой однокурсник Капа – Паша Капустин, который поступил в иняз на год раньше нас, но на втором курсе так усердно валял дурака, что не вылетел только благодаря влиятельной маме, сумевшей оформить ему академический отпуск задним числом. Как это ни странно, урок пошел Капе на пользу: он повторно проучился вместе с нами второй курс и на это раз закончил его без особых проблем, на третьем курсе был одним из лучших, на четвертом женился и стал серьезным мужиком, а на пятом руководство факультета оказало ему особое доверие и поручило собрать ВИА для выступления на городском смотре. Я к тому времени уже почти три года руководил инязовской дискотекой и делами наших музыкантов не интересовался.

Капа снял полиэтиленовую крышку с трехлитровой банки разливного «Жигулевского», наполнил стаканы, с треском разодрал рыбу и выдал без всяких предисловий:

– Будешь играть с нами. А то мне больше положиться не на кого.

– Ты что? Во-первых, я только на акустической гитаре играю, – начал я.

– Поставим микрофон.

– Во-вторых, как мы будем играть без басиста?

– Может, не только без басиста, но и без ударника, – успокоил меня Капа. – Если Леня Борисов летнюю сессию не досдаст, его отчислят.

– Ну, вот, видишь, – сказал я.

– Ничего, мы с тобой в крайнем случае вдвоем что-нибудь сбацаем, я на электрогитаре, ты на акустической, – ответил Капа. – Главное, Фридланду нужно, чтобы на хорошем английском.

Фридланд был новым заведующим кафедрой, и он же курировал художественную самодеятельность. Мне – да и не только мне – Фридланд нравился: молодой и даже, как сейчас бы сказали, либеральный (по вечерам регулярно играл со студентами в баскетбол), он выгодно отличался от большинства наших преподавателей.

Особого желания изображать на пару с Капой Саймона и Гарфанкела у меня не было, и я сказал, что еще подумаю.

Через пару недель мы проводили для первокурсников традиционное посвящение в студенты. Едва мы закончили, как на сцену вышли два парня из числа только что «посвященных» и объявили, что сейчас в качестве сюрприза для пятикурсников состоится короткий концерт. После этого они вытащили из каморки за сценой нашу аппаратуру и вдвоем исполнили пять или шесть песен. Один из этих ребят играл на бас-гитаре, второй – то на гитаре, то на пианино. Когда бас-гитарист запел «Silly Love Songs» и сыграл один к одному – натурально, «по фирмЕ» – партию баса Маккартни, мы с Капой переглянулись. Наконец-то у нас был полный состав. Можно было приступать к репетициям.

Первокурсников звали Коля и Толя. Они были неразлучными друзьями с самого детства, жили по соседству, учились в одном классе, вместе ходили в музыкальную школу и вместе поступили в иняз. Со стороны они казались братьями, тем более, что были примерно одного роста. Играли и пели они очень здорово, и поэтому обоих тут же запрягли в крупномасштабную институтскую самодеятельность, где их ожидал комсомольско-патриотический репертуар.

А для нашего выступления на городском конкурсе ВИА я сразу предложил две песни «Beatles»: «There’s A Place» и «Misery». Все шло неплохо, если не считать того, что Саша Буньков приходил на репетиции выпивши или просто пьяным, причем иногда настолько, что играл, упираясь грифом в стену – вероятно, он полагал, будто мы не заметим, как его шатает. Потом стало ясно, что Леня Борисов слишком хорош для «Beatles». Вернее, это он так думал. Я хотел, чтобы Леня не демонстрировал свою технику, а просто играл партию Ринго Старра, но Лене было скучно, и он начинал валять дурака – например, постепенно убыстрял, а потом резко замедлял темп. Кроме того, он вечно опаздывал на репетиции – то минут на пятнадцать, а то и на полчаса. Но других ударников в инязе не было, и нам приходилось все это терпеть.

И все-таки дело постепенно шло на лад. «There’s A Place», «Misery» и еще пару песен «Beatles» мы уже играли на ура, – легко и без сбоев, – а потом я добавил к ним «You’re Going To Lose That Girl». Коля и Толя вдвоем подпевали мне в один микрофон, прямо как Пол и Джордж – ну, по крайней мере, так нам хотелось думать. Я с особым удовольствием пропевал «gonna», потому что на занятиях нам все эти вульгарные сокращения – «wanna», «gonna», «gotta» – было запрещено употреблять (так же, как и «you’re», кстати). Басист Коля, поклонник Маккартни, решил спеть «I’ve Just Seen A Face», и для этого он одалживал у меня двенадцатиструнку. Каждый раз после репетиции Коля говорил мне как бы в шутку:

– Слушай, продай мне свою гитару, а?

– Друзей не продают, – всегда одинаково отвечал я.

Хотя в то время в моде была уже совсем другая музыка, мы получали огромное удовольствие, играя песни «Beatles». Леня на барабанах и Коля на басу создавали пульсирующую основу, а остальные добавляли к ней свои партии. Мы не воображали себя «битлами» (да и настоящих поклонников «Beatles» среди нас было только двое – я и Коля), но наша примитивная имитация мерсибита все равно рождала ту особую свинговую энергию, которой в популярных тогда хард-роке и арт-роке уже не было.

Нашего репертуара для конкурса было практически достаточно, когда мне пришло в голову добавить еще и medley из классических рок-н-роллов. Что-то подобное делала одна из выступавших у нас гэдээровских групп (может, это были «Puhdys»), и мне тоже захотелось вернуться, так сказать, к корням. Остальным моя идея понравилась, я принес записи десятка рок-н-роллов, из них мы отобрали штук шесть, «сняли», как могли, недостающие тексты и распределили, кто что будет петь. Я решил исполнить «Roll Over Beethoven» и «Everybody’s Trying To Be My Baby». Гитаристу и пианисту Толе поручили «Long Tall Sally», и надо сказать, что она у него здорово получалась – Толя голосил что твой Литтл Ричард или Маккартни. Басист Коля отлично справился с «Kansas City», Капа взял на себя «Shake, Rattle And Roll» и «See You Later Alligator», а соло-гитарист Саша Буньков петь отказался.

Почти сразу стало ясно, что «Roll Over Beethoven» в попурри не вписывается, и мы решили исполнить ее после песен «Beatles», а потом – вроде как на бис – сыграть остальные рок-н-роллы. С «Roll Over Beethoven» у меня возникла еще одна проблема: я не мог толком понять, как именно Харрисон произносит имя «Beethoven» (до этого я слышал оригинальную версию Чака Берри и cover «Electric Light Orchestra», но в записи у меня была только версия «Beatles»). В каком-то из моих словарей было два варианта транскрипции, и ни один из них не совпадал с тем, что я слышал. Теперь-то я знаю, что американцы называют Бетховена «Бейтоувен», но тогда я почему-то этого разобрать не мог, и мне пришлось выбрать одно из словарных произношений – чтобы никто из факультетской комиссии, которая должна была нас прослушивать, не смог прицепиться. Рефрен в самом конце Толя пел со мной в терцию, и мне это так нравилось, что аж мурашки по коже иногда пробегали.

Мы оговорили последовательность песен в medley и переходы между ними и записали все это на школьной доске, которая стояла в актовом зале у стены. Если «Roll Over Beethoven» мы исполняли полностью, то для medley взяли из каждой песни по паре куплетов с припевом. Немного позднее, когда весь список был уже хорошо освоен, мы решили примерно в середине, не переставая играть, поменяться ненадолго инструментами: Толя брал бас-гитару, Коля садился за пианино, а я – за барабаны. Ничего сложного в этом не было, но смотрелось эффектно.

Потом мы разучили еще несколько песен «Beatles» и добавили к medley пару рок-н-роллов. По продолжительности наша программа была уже намного длиннее, чем это допускалось регламентом конкурса, но мы решили, что пока будем играть все это как бы для себя, а потом отберем столько песен, сколько положено.

Еще когда мы только начинали репетиции, на них обычно сидели наши подруги и кое-кто из друзей. Затем начали приходить целые компании, и когда в актовом зале стало собираться несколько десятков человек, мы почувствовали, что происходит нечто большее, чем просто подготовка к конкурсу. По городу, особенно среди студентов, пошли разговоры о ребятах, которые играют «битлОв» и рок-н-роллы, и любители старого доброго рока приходили, чтобы нас послушать.

Как-то раз я заметил в первом ряду Володю Круглова, ударника из ВИА «Славяне» с филологического факультета. Это был известный в городе ансамбль – особенно после их победы на городском конкурсе за год или два до того. Официальный репертуар у них состоял из песен в стиле «Песняров» или «Ариэля», а на танцах, вечерах и свадьбах они играли советские шлягеры. Когда мы сделали перерыв или, вернее, перекур, Володя подошел ко мне, поздоровался и сказал:

– Можно с вами сыграть? Я все эти вещи хорошо знаю, проблем не будет.

Сказать по правде, я был удивлен. Во-первых, Володя говорил со мной как с равным, хотя мы с ним практически не были знакомы, и к тому же, он был известным в городе музыкантом, можно сказать, профессионалом, а я в этом смысле был, откровенно говоря, никем. Во-вторых, нашим ансамблем официально руководил Капа, а Володя обращался ко мне, и тогда мне стало понятно, что я постепенно взял все в свои руки и отодвинул Капу, а это было с моей стороны некрасиво. В дальнейшем я попытался как бы уйти в тень, вести себя незаметнее, но от этого ничего уже не изменилось. Впрочем, Капа, вроде бы, на меня не обижался.

Леня Борисов не любил по много раз играть одно и то же, поэтому он был только рад уступить место за барабанами Володе. Я сразу же почувствовал разницу между любителем – даже таким техничным, как Леня – и профессионалом. Можно было подумать, что мы сменили не только ударника, но и барабаны, потому что звук у них стал совсем другой. Володя играл ровно, четко и жестко, нанизывая наш звук на свой «бит», как бусы на нитку. Когда мы закончили играть, то впервые за все время услышали из зала аплодисменты.

Между тем, пришло время показать нашу программу факультетской комиссии по самодеятельности. Мы побаивались тетки из партбюро, которую прозвали Единорогом за то, что она начинала лекции по страноведению со слов «на гербе Соединенного Королевства Великобритании и Северной Ирландии изображены два льва». Я уверял всех, что Фридланд нас защитит. У меня к тому времени сложились с ним чуть ли не дружеские отношения: сначала он предложил мне писать под его руководством дипломную работу, а позднее – работать на его кафедре после окончания института. Несколько раз мы с ним говорили по душам, за жизнь. Он, узнав о моих еврейских корнях, рассказал, как тяжело было защитить диссертацию из-за интриг антисемитов, а я поведал ему про своего репрессированного дедушку, отбывшего в лагерях и на поселении больше двадцати лет, и про старшего брата, которого недавно выгнали с работы. А еще я узнал, что родители Фридланда могли бы «отмазать» его от армии, но он пошел служить, так как другого пути в КПСС у него не было. Честно говоря, мне тогда от этого признания стало не по себе, но я решил Фридланда не осуждать – будучи советским человеком, я понимал, что без членства в партии карьеры не сделаешь.

Когда мы оказались лицом к лицу с комиссией, то слегка растерялись. К тому времени мы уже привыкли играть перед какой-никакой аудиторией, пусть даже состоящей всего из пары десятков человек, а сейчас в зале сидело трое: Фридланд, Единорог и представитель комитета комсомола – молодая преподавательница, в прошлом году закончившая институт. Поначалу мы чувствовали себя зажатыми, но постепенно разошлись и отыграли всю программу чисто, без сбоев. Сказались все-таки многочисленные репетиции. Правда, Толя неожиданно спел «Long Tall Sally» на октаву ниже. Потом он нам объяснял: «Ну, я это… начальство увидел и как-то... В общем, подумал: мне тут еще почти пять лет учиться, а я орать буду?».

Пока мы играли, я внимательно следил за реакцией каждого из сидящих в зале. По выражению лица Фридланда что-то понять было трудно. Единорог, как ни странно, улыбалась и даже, вроде бы, слегка притопывала ногой в такт. Комсомолка насторожилась, услыхав слова «roll over, Beethoven, and tell Tchaikovsky the news», но я был уверен, что она проблем нам создавать не станет – слишком долго и хорошо мы с нею были знакомы.

Когда мы закончили, Фридланд встал и объявил:

– Нет, это никуда не годится. Тут даже говорить не о чем.

Похоже, что для женщин, сидевших рядом с ним, это заявление было таким же неожиданным, как и для нас, но они решили промолчать.

– А что вам не нравится? – сказал я. – Всё на английском.

– Ну и что? Кому это понятно? Вы могли бы с таким же успехом на китайском петь, все равно ничего не разобрать – сплошной крик. Надо было взять несколько медленных, тихих песен и продемонстрировать красивое английское произношение. Нет, так не пойдет.

Мы растерялись.

– Так что, звук тише, что ли, сделать? – спросил я, сам не знаю зачем.

– При чем тут звук? Репертуар не тот. Что вы тут какой-то рок-концерт устроили? Никому это не нужно, – отрезал Фридланд.

– Как это не нужно? – громко возмутился Толя, который за несколько минут до того побоялся прокричать «I’m gonna tell Aunt Mary about Uncle John», как это делали Литтл Ричард и Пол Маккартни. – Это же корни рока. «Битлз», рок-н-ролл. Да я, между прочим, впервые настоящее удовольствие получаю от игры. А то все «БАМ» да «товарищ сердце»…

– Вы не забывайте, что прежде всего пришли сюда учиться, а не удовольствие получать от буржуазной музыки, – мгновенно отозвалась Единорог.

– Ну, все ясно, – сказал я. – Можно на этом закончить.

Я выключил усилители, и мы начали убирать аппаратуру.

– Что вам ясно?! – взвился Фридланд. – За кого вы меня принимаете? Вы что, думаете, я ничего в рок-музыке не смыслю? Да я рок-н-ролл танцевал, когда вы под стол пешком ходили! И «Битлз» я слушаю часто! Потому что, если хотите знать, они у меня здесь, вот в этом месте! – выкрикнул Фридланд и стукнул себя по нагрудному карману слева. – Но это дома, а на работе я помню, что у меня в этом самом месте – партбилет, и я должен делать то, что надо, а не то, что хочется!

Комсомолка сидела, опустив глаза. Единорог молча смотрела на Фридланда. Может, ей и хотелось что-то добавить, но ее казенные клише вряд ли могли сравниться с его откровениями.

– Я вижу, вы по-хорошему не хотите понимать, – сказал Фридланд. – В общем, так: берете несколько нормальных песен – можно без ударных, – разучиваете и через неделю снова нам показываете.

– Этого мы делать не будем, – сказал я и потащил со сцены усилитель. Я не посоветовался с остальными, но был уверен, что они со мной согласны. Потом, правда, я сообразил, что подвел Капу, отвечавшего за выступление нашего ансамбля на смотре.

Совет Фридланда подготовить что-то без ударных был не случайным. Незадолго до этого разыгрался скандал из-за того, что наш ударник, Леня Борисов, повесил на шею монету – советский рубль (кажется, какого-то юбилейного выпуска). «На этой монете герб СССР, – кричала Единорог на комсомольском собрании, устроенном по этому поводу, – а вы в нем дырку просверлили!» Дырка в советском гербе в сочетании с академическими задолженностями и регулярными пропусками занятий, по идее, обеспечивала Лене исключение из комсомола, а затем он должен был вылететь и из института, но почему-то тогда этого не произошло. Уж не знаю, как было на самом деле, – Леня и сам, наверное, не понимал, когда говорил правду, а когда врал, – но он мне признался, что согласился быть стукачом в обмен на покровительство КГБ. Я был склонен Лене верить. Ни для кого в городе не были секретом проблемы, возникшие несколько месяцев назад у него и других наркоманов из его компании. У них нашли и «план», и маковую соломку, и «колеса», а потом ребята стали друг друга закладывать (что интересно, после окончания этой истории все они продолжали общаться, как ни в чем не бывало). Дело обещало быть громким, но большинство подследственных было детьми номенклатуры или начальства помельче (только Леня был среди них белой вороной – отца у него не было, а мать работала преподавательницей), и в конце концов все спустили на тормозах. Леня уверял, будто обещал стать доносчиком, только чтобы выкрутиться, а после этого никакой информацией КГБ не снабжал. Как раз в те дни, когда проходили наши последние репетиции, Леня рассказал мне, что у его ангела-хранителя в штатском лопнуло терпение, и он угрожает принять меры. И меры были приняты: примерно через неделю после скандала с прослушиванием нашей программы появился приказ об отчислении Леонида Борисова из-за академической задолженности.

Мы еще пару раз собрались, уже без Лени, и поиграли – просто так, для удовольствия. Я вспомнил «Rocky Raccoon», которую мы разучивали на первом курсе, а басист Коля решил изменить своему любимому Маккартни и исполнить песню Леннона «Julia». Естественно, для этого Коле снова приходилось брать у меня гитару.

Когда мы отыграли в последний раз, я предложил Коле купить мою двенадцатиструнку. К тому времени такие гитары стоили уже по 120 рублей, поэтому Коля мне столько и предложил.

– Хоть заработаешь на своей гитаре, – сказал он.

– Давай сто, – сказал я. – На друзьях не зарабатывают.

3. Что было потом

Попробую рассказать о том, что произошло в дальнейшем с героями этой истории.

Витю Дроздова, бывшего руководителя нашего ансамбля, не допустили до защиты диплома, выдали ему справку об окончании института и послали работать в какую-то горную деревушку. Жена и ребенок остались в городе. Через несколько месяцев жена подала на развод, а еще через пару месяцев вышла замуж за шведского инженера, который что-то налаживал на одном из местных заводов. Да, как гэбисты ни пасли десяток шведов, временно живших в нашем городе, а все, кто приехали холостыми, вернулись домой женатыми на наших красавицах. Потом Витя все-таки защитил диплом, но, отбыв срок по распределению, опять играл в ресторане. С женой он поддерживал партнерские отношения – она отдавала ему на реализацию вещи, привезенные или полученные ее новым мужем из Швеции. Именно таким образом у меня появилось несколько пластинок, только что выпущенных там, за железным занавесом.

Валера Мерц, троечник и вечный академический задолжник, вернулся в свое немецкое село и сразу стал директором школы. Он оказался умелым руководителем, и школа при нем работала как хорошо смазанный механизм. Во второй половине 80-х Валера с семьей уехал в Германию. У него с женой теперь своя консалтинговая фирма – они помогают людям платить налоги. Или уклоняться от них. Дела у фирмы идут не хуже, чем у той сельской школы.

Славик Лапшин, будучи студентом Института иностранных языков имени Мориса Тореза, попал летом на практику на автомобильный завод в Тольятти, там мигом подружился с каким-то итальянским инженером, потом вернулся в Москву, а осенью его вызвали в деканат. Рядом с заместителем декана сидел человек, который представился Иваном Петровичем и протянул Славику открытку, написанную тем самым итальянским инженером и отправленную Славику по почте. Славик не пытался выяснить, почему открытка оказалась не в его почтовом ящике, а у человека в штатском, – он был рад, что отделался написанием объяснительной и профилактической беседой. Однако на самом деле последствия были намного серьезнее. Получив дипломы, сокурсники Славика разъехались по Лондонам, Парижам и Нью-Йоркам, а Славика послали военным переводчиком в Эфиопию, которая тогда с кем-то в очередной раз воевала – кажется, с Сомали. Или он был в Сомали, воевавшей с Эфиопией? В общем, он обслуживал наших военных советников в районе боевых действий. К счастью, так продолжалось недолго: советские посольские работники заметили музыкально-развлекательные таланты Славика и перевели его в столицу, где он руководил художественной самодеятельностью посольства и советской колонии, пока не вернулся в Москву. Я видел Славика в последний раз, когда мы с женой были в Москве не то сразу после, не то незадолго до нашего переезда в Минск. На этот раз Славик нас домой не позвал, сославшись на ремонт. Мы посидели недолго в каком-то ресторане на Старом Арбате, выпили шампанского за встречу, поговорили о том, о сем. После этого мы уже не общались.

Саша Буньков, закончив институт, по специальности работать не стал, а вел курсы игры на гитаре в каком-то дворце культуры и там же подрабатывал на танцах. Через несколько лет он окончательно спился и пропал.

Леню Борисова я потом видел только один раз, когда он и пара его друзей явились к моей подруге и просили пустить их на кухню – что-то там себе сварганить. У них с собой был здоровый полиэтиленовый пакет – по-моему, с маковой соломкой. Хорошо, что я оказался, как говорится, в нужном месте в нужное время и выгнал их в шею. Потом Леня исчез из города – уехал не то в Ташкент, не то в Алма-Ату. Те, кто его знал, думали, что он там и сгинул навсегда, но вот, лет двадцать спустя, в городе открылось роскошное казино и выяснилось, что его владелец – Леня Борисов. Злые языки, правда, утверждают, что Борисов – всего лишь «зитц-председатель», а на самом деле хозяева казино – какие-то выходцы из Средней Азии. Леня за эти годы почти не изменился, только поседел, но все равно выглядит прекрасно. Как и раньше, на него ни в чем нельзя положиться.

Капа, получив диплом иняза, устроился работать метрдотелем в ресторан. Когда я через много лет приехал в свой город, чтобы повидаться с родными и друзьями, то случайно услыхал от кого-то, что самый известный и высокооплачиваемый репетитор по английскому у них там сейчас Павел Капустин. Да, тот самый Капа, мой старый друг, у которого всегда находился для нас столик, даже если ресторан был набит до отказа, и который был готов одолжить трешку, пятерку, а то и десятку, если нам не хватало денег, чтобы расплатиться по счету.

Коля и Толя после неудачи с рок-музыкой стали бардами. Как-то я увидел их на городском смотре-конкурсе самодеятельной песни. Оба к тому времени женились, и каждый из них выступал на сцене дуэтом со своей подругой жизни. Слегка покруглевшие, они красиво пели о собачках и ежиках, дожде и кострах. У Коли в руках была двенадцатиструнка, на которой я когда-то играл «Beatles» и рок-н-роллы.

Володя Круглов, ударник из «Славян», по пьянке разругался с женой – то ли она на самом деле строила кому-то глазки, то ли ему показалось – и выбросился из окна. С девятого этажа. Утром в больнице он пришел в себя, спросил, что с ним произошло, заплакал и через пару минут умер.

Фридланд мне мстить не пытался и был искренне удивлен, когда я сказал ему, что не стану работать на его кафедре. Он объяснил мне, что в системе приоритетов карьера должна находиться на порядок выше увлечения рок-музыкой, а я ответил, что дело не в карьере и не в рок-музыке, а в принципах. Он остался моим научным руководителем, и, надо отдать ему должное, палок в колеса не вставлял, так что защита дипломной работы прошла как по маслу. Однако, когда через несколько месяцев мне предложили место в райкоме комсомола, Фридланд сначала устроил взбучку комсомольскому лидеру факультета за то, что тот посмел дать мне положительную характеристику, а потом позвонил в горком комсомола, где я должен был проходить собеседование, и доложил, что у меня был репрессированный дедушка, что я обижен за это на советскую власть, что моего старшего брата выгнали с работы из-за проблем с КГБ, и что я недостоин быть комсомольским работником. Второй секретарь горкома рассказал мне об этом со смехом, однако я думаю, что он наверняка вспомнил звонок Фридланда, когда всего через девять месяцев разразился скандал, закончившийся моим увольнением.

Между тем, Фридланд быстро стал деканом факультета, а едва грянула перестройка, как он оказался в ее первых рядах. Может, он даже вышел из КПСС и вернул партбилет. Нет, вряд ли. Скорее, он спрятал заветную книжечку в укромном месте – вдруг еще пригодится? Когда вузам разрешили самостоятельные контакты с иностранными учебными заведениями, Фридланд быстро завязал отношения с каким-то американским университетом, и теперь инязовские преподаватели регулярно отправляются туда на стажировку, американцы приезжают преподавать на нашем факультете, а сам Фридланд проводит в США два-три месяца в году. Один мой минский друг и коллега, который несколько раз бывал в командировках в моем родном инязе, поехал пару лет назад в США и встретил Фридланда в Вашингтоне на Пенсильвания-авеню.

4. Вместо эпилога

А свою программу мы все-таки сыграли, причем целиком – все, что успели отрепетировать.

Когда мы заканчивали пятый курс, первокурсники, согласно факультетской традиции, устроили для нас прощальный концерт. На нем мы и решили выступить. Программа концерта никакой комиссией не утверждалась, никто в наши планы не вмешивался, и оставалась только одна проблема: Леню Борисова уже давно отчислили, и у нас снова не было ударника. Тогда я разыскал Володю Круглова и попросил его нам помочь.

– Без вопросов, – сказал Володя.

Мы вышли на сцену, и я посмотрел в переполненный зал. Из первого ряда мне улыбалась та самая преподавательница, которая была в комиссии от комитета комсомола. Чуть подальше с безразличным видом сидела Единорог. Фридланд и еще несколько преподавателей стояли сбоку, прислонившись к стене, и разговаривали.

Конечно, мы начали с «Beatles». И я пел «There’s A Place», и Володя за моей спиной громко и четко, один к одному, выдавал партию Ринго, и большой барабан, казалось, стучал во мне – примерно в том месте, где у Фридланда был партбилет.

© 2007 Vassily Buryanau