Франсуаза Арди (Françoise Hardy) - интервью 2005 г.

Встречаться с Франсуазой Арди у нее дома – все равно что встречать Рождество раньше времени. Это чудесный подарок. Принимают нас прямо и искренне, мягко, интересно. Любезная, приятная в обхождении, настоящая ценность – как и ее пластинки, она правдиво и без прикрас рассказывает о своем последнем альбоме [Tant de belles choses], о карьере, о своих вкусах и о цветах, которые ее окружают. Чаровница, независимо от времени года. Спасибо, сударыня.

Я не читаю или почти не читаю современных романов. Объективно говоря, впереди у меня куда меньше времени, чем позади (смеется). Так что читаю я, например, последний роман Патрика Модиано, потому что это мой друг, а главное – величайший писатель: меня всегда завораживал его стиль; а современные романы, в которых по десять страниц постельных сцен, меня не интересуют. Ладно еще Уэльбек: “Расширение пространства борьбы” – это вещь, потому что за сексом там юмор. Но вообще я предпочитаю перечитывать старое. На той неделе я была в Канаде и перечитала “Желание любви” Мориака – совершеннейший шедевр. Мне сразу захотелось прочитать и другие романы этого писателя. Еще я перечитывала “Портрет Дориана Грея”.

Можно сказать и так… А то другая журналистка мне позавчера что-то толковала про букет цветов (смеется), и при этом так на меня таращилась… я уж и не знала, что ей отвечать! А бархат – это все же из области звука.

В буклете Вы указываете дату создания песен. И почти все они написаны в холодное время года.

У меня родилось сразу несколько мелодий в августе 2003 года, но если выбирать одну, самую любимую, то это все-таки Tant de Belles Choses, которую я написала в январе 2004. Это был очень тяжелый для меня месяц. К счастью, пришла эта мелодия, и я смогла выразить в ней все, что накипело тогда у меня на сердце.

Конечно! Это был сознательный выбор. Это не снимает отчаяния, которе испытываешь, когда чувствуешь, что жизнь уходит. В данном случае это было желание заранее возместить ущерб, который может нанести это твое ощущение окружающим. Песня всегда помогала мне выразить то, чем я жила в действительности. Это как вычеркнуть что-то плохое. Здесь действует механизм сублимации. Если вас что-то очень мучает – постараться сделать из этого что-нибудь, не побоюсь этого слова, прекрасное: ведь песня – это прекрасно, когда она удается (смеется), это приносит громадное удовлетворение. В такой момент чувствуешь, что все не впустую.

Эта песня была особенно важна для меня. Мне казалось, что у нее есть определенный потенциал, но что потенциал этот зависит от исполнения. Исполнение должно было правильно его подать. Первоначальный вариант, на мой взгляд, с этой задачей не справился, но поскольку мне не хотелось, чтобы работа Алена Любрано пропала, то я обещала ему включить эту версию в бонус-треки.

Бывает. Признаюсь вам откровенно, я очень люблю переслушивать La Folie Ordinaire. Неровно дышу к этой песне. Мне очень нравится мелодия, и это тем более странно, что когда мы ее только записали, я отнеслась к ней гораздо прохладнее, чем к другим. А в итоге, по прошествии времени, она-то и стала мне больше всего дорога. Мне очень нравится партия Тома [сын Франсуазы Арди - прим. перев.] на электрогитаре. Очень. Его гитарное соло привнесло какое-то волшебство. Он использовал мое пение именно так, как нужно.

Вы работаете с таким количеством разных авторов – как Вам удается совмещать их?

Знаете, очень часто человек, который приносит песню, дает сразу готовую, почти законченную наработку. Например, Перри Блейк отдал мне две песни – там оставалось только струнные добавить, и все. Для Tant de Belles choses – все время я о ней – я хотела подобрать другую манеру, скорее, в духе Жан-Жака Голдмана, к которому я и вообще отношусь с большим уважением, потому что его работы всегда очень точные и воздушные. Вот с Аленом Любрано, например, мне трудно: я считаю, что его песни слишком накрученные, слишком тяжелые. Мне кажется, когда делаешь пластинку, приходится всякий раз подстраиваться под ту или иную песню.

Нельзя подчинять отдельную композицию некоему общему стилю, как поступали, например, продюсеры Джейн Биркин. Ряд ее песен они просто проигнорировали, в том числе ту, что мы исполняем с ней вместе, – Surannée. Они загнали ее в рамки одного стиля, в котором решили делать весь альбом. Но по мелодии и по тексту, я считаю, эти неотобранные песни не заслуживают такого пренебрежения. С Tant de Belles Choses нельзя работать так же, как с Grand Hôtel. Для Grand Hôtel я хотела создать колорит 30-х годов, а-ля бар с пианистом. Мне часто предлагают вещи, которые я отбираю по принципу: лежит душа – не лежит. Если лежит, я беру, и ничего не поделаешь, если они все разнятся между собой. Так даже гораздо лучше (смеется).

Если говорить о таких композициях, как Sur quel Volcan или Tard Dans la Nuit, то нет. За последние сорок лет в мире стало гораздо больше проблем. А вот Coté Jardin, Coté Cours да, своего рода итог. При этом если я пою: “А я-то бегаю за вами”, – это неправда. Иногда из соображений ритмической благозвучности приходится говорить что-то уже морально устаревшее по смыслу. В целом, мои альбомы автобиографичны, но что-то всегда, скорее, подсказано воображением, чем опытом. Или скорее прошлым, чем настоящим.

Куда ж без этого! (смеется) Вообще, чтобы писать, нужно очень много всякого разного прожить.

Когда я услышала My beautiful Demon, у меня снесло крышу. Я обратилась к продюсеру Бена, и он, завидев такой мой энтузиазм, дал мне его электронный адрес. Мы стали переписываться, и дальше все как-то пошло само собой. Не знаю, кто из нас первым предложил поработать вместе, он или я. Но вживую мы с этим юношей не встречались. Это виртуальная дружба.

Мне ужасно нравится этот слегка роковый альбом. Тогда я сама просто влюбилась в него и была страшно горда. Это был очень некомфортный для меня период жизни – некомфортный в плане чувств. Как будто в личной жизни мне уже ничего не светило. И альбом был как последние трепыхания в попытке этому противостоять (смеется).

Я очень далека от этого мира, и все же мне безумно нравятся эти группы! Пусть это нелогично. В последнее время я стала их слушать поменьше – без памяти влюбилась в классику, особенно в Элен Гримо. Настоящая сокрушительная любовь с первого… вслуха. За 4-5 лет я открыла для себя изумительные вещи, например, Рихтера. В манере игры, вообще, как он держится, как относится к жизни, – на мой взгляд, он очень рок-н-роллен. Конечно, метаться от Radiohead к Рихтеру – это некий раздрай в голове (смеется). Последнее мое открытие – английская рок-группа Muse. Как бы я хотела спеть Absolution! (смеется)

Конечно. Меня всегда очень трогает, когда кому-то нравится сочиненная мною песня и ему хочется спеть ее самому.

(Решительно) Нет! Год назад мы выпустили подарочное издание (long-box), и хватит. Я была бы счастлива, если бы все песни, записанные до моей поездки в Англию, словом, все, что было до Mon ami la Rose, ухнули куда-нибудь подальше и навсегда. Ой, вы себе даже не представляете. Мне стыдно! Противно! Пою отвратительно, оркестровка плохая, да и сами вещи, можно сказать, просто смехотворные.

Понимаете, полное собрание – это хорошо для кого-нибудь типа Нугаро, кто практически сразу начал с бессмертных произведений. Для Брассенса – пожалуйста. Но только не для меня! (Смеется) Я перепортила массу черновиков, когда писала Love Song. И хотя Жак сейчас вот собирается выпускать эту компиляцию в “Вог”… она же состоит из очень посредственных фрагментов, обрывков, которые мы еще и записывали черт-те как.

К примеру, я заметила, что очень у многих Козерогов тонкий голосок: Этьен Дао, Карла Бруни, Бет Гиббонс. Я родилась в противостоянии Венеры к Сатурну – отсюда мой мазохизм. Все эти годы это была моя главная тематика, моя глубинная основа.

Я его еще не видела. Знаете, легко раскрывать душу, когда тебе задают правильные вопросы, – правда ведь? (смеется) У меня нет привычки уклоняться от поставленного вопроса и уводить разговор в сторону. Ты полностью зависишь от того, что у тебя спрашивают другие и что они с тобой делают. Я очень беспокоюсь насчет этого фильма (смеется).

Нужно доверие. Что я, что Жак, если мы видим, что человек работает серьезно, мы включаемся в процесс. И ты тем больше расскажешь о себе, что знаешь: ты в надежных руках. А вот плугастелевская биография [Ян Плугастель. Hardy-Dutronc. Paris: Flammarion, 2004. – прим. перев.] – самопальная. Ладно когда он пользуется хорошими источниками, еще куда ни шло, но когда ему не хватает сведений и он начинает тыкаться туда-сюда, получается не пойми что.

Глупо, но у меня иногда случаются приступы суеверия. Как индейцы не любят фотографироваться. Я не стала портить этому журналу верстку. В 60-е годы был такой потрет Сильви Вартан: художник взял ее фотографию и что-то изменил, исказил. Почти сразу же вслед за тем она попала в аварию; пострадало лицо, причем именно в тех местах, по которым прошелся художник. Честное слово, я сразу вспомнила эту историю и поэтому ничего не стала трогать – чтобы не превратиться в MP3-плейр (смеется). Я даже рвать фотографии боюсь.

Надеюсь, он вообще не задается этим вопросом. Он просто чудо. Я всегда чувствую, что виновата перед ним. Я во что бы то ни стало хотела иметь детей, он был очень желанным ребенком, но я корю себя, что не подумала, какую тяжесть возлагаю на него: быть сыном Арди и Дютрона. Он, наверно, здорово мучается с такими родителями. До меня это дошло, когда я брала интервью у Жана д’Ормессона и он заявил мне: “Не хотел бы я быть сыном Франсуазы Арди и Жака Дютрона!”

http://www.m-la-music.net
9 января 2005 г., Пьер Деранси (Pierre Derensy)
Фотографии Жана-Мари Перье (Jean-Marie Périer)

Перевод (с) Halloween