RSS:

	Статьи
	Периодика

Beatles.ru в Telegram:

Жак Брель: Интервью радиостанции «Радио Люксембург», 1963 г.

Жак Дануа (Jacques Danois) встречался с Жаком Брелем в бытность свою журналистом «Радио Люксембург», ныне радиостанции RTL. Они были друзьями. Постоянно пребывали в разъездах, и редкие встречи становились праздником для обоих. Иногда эти встречи были сугубо деловыми. Но с другой стороны, насколько профессиональным может быть разговор двух друзей у микрофона, о присутствии которого так быстро забываешь?

Данный текст – точная расшифровка бесед, которые, естественно, велись в устной форме. Тем увлекательнее следить за ходом мысли Бреля, за тем, как он подбирает нужное слово. «Я не люблю отпускать изречения, – говорит он, – отпустить изречение – это полная ерунда.» И все же его речь неизменно образна. Он всегда находит единственно возможный окончательный оборот. Из каждого его ответа, расцвеченного описаниями, могла бы вырасти песня.

Интервью было взято 13 ноября 1963 г. В письменном виде оно публикуется впервые. Мы глубоко признательны Жаку Дануа за предоставленную им расшифровку записи.

Вопросы о возрасте

Жак, в данный момент у тебя есть ощущение, что ты должен заново знакомиться с молодежной аудиторией?

Нет, потому что, похоже… потому что публика сейчас в точности такая же, какая была десять лет назад. Публика не меняется. Меняется поведение публики: например, десять лет назад на концертах никогда не свистели, ну или свистели очень-очень редко, а сейчас это как бы вошло в привычку, но непосредственные реакции остались абсолютно те же.

А эти непосредственные реакции в их теперешнем проявлении тебя раздражают или для тебя это просто некая другая форма?

Нет, это мне не нравится. Просто это что-то совсем другое. На самом деле, важно-то только то, что они говорят потом. А говорят они то же самое. Просто теперь свистят, привыкли производить больше шума. Немножко американизировались. Да. Но в общем-то, это особо… особо ничего не меняет. И потом, ведь все это произошло не с бухты-барахты, это происходило постепенно, так что, думаю, у всех было время привыкнуть, все это менялось очень медленно.

Как ты думаешь, до какого возраста можно любить такую песню, как “Les Vieux” («Старики» (1963))?

На самом деле, я хотел слегка разбередить, создать людям некий дискомфорт, вот что я хотел сделать. Но думаю, что возраст тут ни при чем. Есть определенный образ мыслей, по которому кто-то, кому шестьдесят лет, будет испытывать дискомфорт, а кто-то, кому двадцать, не будет, или наоборот. Это не только вопрос эмоций. Это вопрос эстетики. Это вопрос… это совершенно субъективно.

Как правило, эта песня как минимум расстраивает как раз двадцатилетних, а людей того возраста, о котором речь в песне, задевает гораздо меньше.

Не знаю, может быть… Но я правда не знаю. Честное слово. В любом случае, если это может… если бы это могло немного расшевелить двадцатилетних, я был бы рад. Меня это скорее бы обрадовало. Потому что у «стариков», да даже у пятидесяти-, у сорокапятилетних уже есть какое-то свое собственное представленьице о старости, они уже чаще об этом задумываются. А молодежь о ней не знает. И потом, сейчас, когда они говорят о родителях, они часто говорят «старики». Раньше такого не было, ну, когда мне было двадцать, так не говорили – «старики». А сейчас говорят «старики» или там «предки». Конечно, есть очень много аспектов, как бы сказать, не самых достойных, разумеется, они есть, но это существует, нельзя отрицать, что это существует. Я знаю, что демографические явления в последнее время приобрели очень большое значение, но, в конце концов, сейчас же не всем по восемнадцать лет, стариков полным-полно.

А тебе знакома та обстановка, в которой у тебя живут или заканчивают жизнь эти старики?

Да, но эта обстановка ненастоящая. Что-то надергано там, что-то сям, я сам не знаю, как что получилось. Стенные часы я знал, есть там в тексте стенные часы, вот эти часы я знал. Там есть какие-то вещи, которые мне знакомы, например, закрытое фортепьяно, я думаю, всем приходилось бывать в таких домах, где стоит фортепьяно, на котором давным-давно никто не играет. Когда-то играла дочка, потом, значит, все такое, фортепьяно остается, или, скажем, книжки, которые никто не открывает, это ведь повсюду так. Что-то оттуда, что-то отсюда, вот.

Случалось, что тебе говорили что-то нелестное по поводу этой песни?

Да, говорили, одна женщина мне сказала: «Когда вы наконец перестанете писать неприятные вещи?» Я даже не понял, что, собственно, не так. Да, бывало, люди говорили, что их это как-то напрягает. Не в том смысле, в каком я как раз хотел бы, чтобы их это напрягало, а в том, что это, мол, тупость, писать такие вещи. Ну… 

Поэзия и песня

Жак, в твоих словах часто сквозит мысль, что ты принадлежишь к разряду малых поэтов, что песня, по сути, не является поэзией. Существуют ли в поэзии какие-то градации или можно быть просто поэтом, и все?

Здесь, в сущности, два вопроса. Конечно, в поэзии существуют градации, и можно ли быть просто поэтом – да или нет. Да. Это суровая правда. Есть люди, которые являются поэтами, и есть люди, которые не являются поэтами. И что такое тогда само понятие «быть поэтом»? Мы не знаем. Клодель утверждал, что это значит иметь глаз на спине, Кокто говорил что-то другое. Мы об этом ничего не знаем.

У меня есть свое представление об этом. Можно я объясню? Можно, да? Что такое поэт? Долго объяснять, да и потом, я не люблю отпускать изречения, отпустить изречение – это полная ерунда. У меня свое представление: собственно, поэт – это парень, который живет совсем один, причем уже давно, с ранней юности, потому что в ранней юности у него что-то такое произошло в жизни. Он живет совсем один, у него есть собственный маленький мирок, или, точнее, у него ничего нет, и поскольку он совершенно один, поскольку он думает, что он совершенно один, ему приходится создавать себе такой вот мирок, изобретать его, и так рождается эта своего рода поэзия, он придумывает себе персонажей. Я лично отчетливо ощущаю, что живу на необитаемом острове и сочиняю себе всех этих «стариков», по сути, это мои собственные «старики», тех стариков, которых я вижу, я отвергаю, мне их недостаточно, я их недостаточно хорошо знаю. Так что я придумываю себе персональных стариков, которых я знаю насквозь, потому что я… я отец этих стариков. Придумываю себе «доходягу» (“Le moribond” (1961)), придумываю чувака, который говорит: «Не покидай меня!» (“Ne me quitte pas” (1959)), придумываю всех остальных своих персонажей. Так что на этом необитаемом острове я выращиваю людей, выращиваю растения, птиц, вот.

А почему песня не может быть поэзией?

Потому что она зависит от музыки. Она зависит от музыки, которая не является музыкой слов. Она зависит от музыки. Музыка – это нечто… я знаю, меня часто ругают за то, что я говорю такое… но музыка – это нечто совершенно дурацкое, правда. То есть, поймите правильно, не то чтобы это было что-то отупляющее и глупое, но это, в общем-то, дурацкий материал, в музыке есть что-то такое от математики. Меня за такие слова в грязи изваляют. Но все-таки это правда. Если сравнить, литература гораздо умнее музыки. И вот когда сочиняешь песни, приходится в некотором роде отталкиваться от этого носителя, который, как бы это сказать… который не обладает гибкостью мысли, бархатностью слова, и поэтому это не поэзия.

Если бы тебе нужно было написать или переписать те песни, которые ты писал без музыки, ты бы использовал другие слова?

Другие слова, а главное – другие формы. Другие формы! Музыка требует уложиться в три минуты. Что касается песни, если считать, например, что ты обязан сделать ее длиной ровно в три минуты, так ведь есть масса песен, где я хотел… где я считал, что мысль стоит и шести минут, а в других, по-хорошему, я должен был остановиться на пятнадцати-двадцати секундах, написать или оставить что-то вроде максимы, или предложения, или стиха, или просто слова, но этот механизм затягивает, и ты должен непременно сделать три минуты. Ты мне на это скажешь, что никто никому ничего не должен. Разумеется, не должен, но когда ты выбираешь определенную дисциплину или подобие дисциплины, как в случае с песней, приходится ее придерживаться. Иначе уже смысла нет. Получается полный бред.

А как ты думаешь, ты не мог бы писать просто стихи без музыки, как те, что тебе нравятся?

Да ведь если бы я мог, я бы уже давным-давно писал! Я бы уже давным-давно бросил петь, и даже если бы мне грозило в буквальном смысле умереть с голоду, если бы во мне действительно было такое всепобеждающее стремление писать стихи и если бы я мог их писать, я бы уже давно решился бросить петь, все бросить, чтобы удовлетворить эту насущную потребность.

Каждый вид искусства – это страсть. Надо полагать, во мне этой страсти недостаточно. Я не шибко верю людям, которые говорят: «Ох, вы знаете, мой идеал – это живопись, но, понимаете, сейчас я играю в театре, но это просто ради заработка, а вообще-то мое – это живопись». Так не бывает, это неправда, оправдание себе всегда можно найти, а у меня оправданий нет, впрочем, я же и пишу песни. Я не ищу отговорок, да они мне и не нужны. Я себя чувствую комфортно и, сообразно своей жизни, я счастлив. Но я не… возможно, у меня душа поэта, но на то, чтобы быть поэтом, у меня нет ни умения, ни страсти… Я поэт-песенник.

Жак, а насколько велико различие между тем, чтобы быть наделенным воображением и чувством поэзии и тем, чтобы быть поэтом?

Воображение, для меня, это все-таки… я, конечно, очень схематично говорю… воображение, для меня, это – рассказывать историю. А поэзия – это способ рассказывать. Я думаю, что это совершенно разные вещи. К тому же, на самом деле, не знаю, действительно ли у поэтов есть воображение. Они рассказывают о себе, иногда просто великолепно рассказывают, но это рассказ о себе. А воображение… это, скорее, у романиста есть воображение.

Ты не находишь, что в современных песнях, независимо от музыкального ритма, все же есть какая-то форма поэзии?

Что ты называешь современными песнями?

Не знаю, наверно, лучше сказать, в модных песнях.

Ну конечно, конечно, есть песни, в которых есть поэтический замысел. В том, что называется «твист» или «рок», ну то есть, во всяких таких штуках этот поэтический климат, естественно, напрочь отсутствует, потому что абсолютный приоритет отдается… впрочем, этому и сама музыка мешает… абсолютный приоритет отдается фразировке, а она искусственна. Никто же не говорит: «Привееееееееет!» Когда заходишь к бакалейщику, не говоришь же ему: «Привееееееееееет, госпожа бакалейщица!» или там «…господин бакалейщик!» Получается, фразировка не дает следовать изяществу слов, и к тому же, в плане музыки, эта музыка – это как раз молот, который как бы разбивает поэзию, в этой музыке преимущество отдано тому, что сильнее всего бьет, то есть ритму. Во всякой модной музыке очень пострадал гармонический и мелодический элемент. Ритмический элемент остался, но именно он-то и разбивает слово. Так что не знаю, можно ли здесь говорить о поэзии. Но думаю, что это очень тревожное явление.

Молодежь

Но все же когда молодежь говорит о своей первой вечеринке, может быть, для них это поэзия, это дорогое им воспоминание, какая-то определенная атмосфера сразу встает перед глазами…

Первая вечеринка – может быть, это что-то такое, ну, наверное, это своего рода освобождение, да. Но это юношеские воспоминания. И это ни с чем не сравнимо, потому что это первый раз в мировой истории, что подростки получили право сказать об этом, и мы впервые получили возможность действительно доподлинно узнать – ну, более или менее доподлинно, – что же у них в голове, у этих подростков. Никогда раньше они не записывались на пластинках. Раньше в пятнадцать-шестнадцать лет они пели “Ave Maria” Шуберта, в совершенно ужасных условиях, в приходских школах, воскресными вечерами, но они никогда не могли рассказать о своих страстях, своих желаниях. Очевидно, молодежь моего поколения – послевоенного поколения – не пела бы о вечеринках, а пела бы «я купил велосипед», мы были, как мне кажется, более материалистичны, в нас было больше бой-скаутского из-за войны, мы были более… более жесткими, чем теперешние подростки. Мы бы пели о ночных походах и всяком таком, наверно, мы бы… а они вот поют о вечеринках, конечно, это отвечает каким-то их важным ценностям, но мне это решительно непонятно.

Жак, а ты в молодости был стилягой?

Вовсе нет! Вот уж чего нет, того нет! Кстати, сейчас вот часто говорят: «Так всегда было!», «Сейчас носят черные рубашки, – или что там еще, – а раньше были стиляги!» – так вот это неправда. Потому что тогда, на самом деле, было очень мало людей, которые действительно были стилягами, а сейчас можно сказать, что почти все, ну, я думаю, процентов 80-90, «твистуют», ну, вот эти все. Быть «стилягой» значило – выделяться. Сейчас выделяться – это НЕ «твистовать». Большинство развернулось на сто восемьдесят градусов. Сейчас все следуют моде, а тогда моде следовало меньшинство. 

Детство

Жак, тому, кто тебя плохо знает и пытается найти тебя в твоих песнях, может показаться, что ты был очень несчастным ребенком. Но те, кто с тобой знаком, знают, что все-таки у тебя было достаточно благополучное детство и по сравнению с другими ты был избавлен от многих проблем. Откуда же в твоих песнях вот этот несчастный одинокий ребенок, который, может быть, запирался у себя в комнате и рыдал?

Ну, я не знаю. Я иногда об этом думаю. Я точно не был счастлив. Но в общем-то, у меня не было никаких причин быть несчастным. Разве что то, что я никогда не мог толком понять, зачем живу. Может быть, в этом главная причина. Но это уже… это уже известная роскошь, задаваться вопросами. У меня уже… у меня очень рано появилась возможность задаваться этим вопросом. Если бы я в двенадцать лет пошел работать, никогда бы я не стала задавать себе этот вопрос, ну, по крайней мере, я гораздо позже осознал бы это. Но я хорошо помню, что уже в тринадцать, в четырнадцать лет мне это казалось… мне это казалось невероятно глупым, бессмысленным, я говорил себе: елки-палки, ну как же так, ну зачем, для чего я появился на свет, почему, зачем это все? Это не так-то весело, кстати, мне все это совсем не казалось смешным. Но все это было как-то абстрактно, я вовсе не был заброшенным ребенком. Абсолютно. Просто мне этого казалось недостаточно, мало. Во флоте, когда кто-то проштрафится и недостаточно подробно объясняет в рапорте, в чем причина, на корешке рапорта пишут красными чернилами: «Недостаточно» – и подчеркивают двумя чертами. Вот у меня было ровно такое ощущение.

Остальные

Чего ты в первую очередь ждал от работы, когда пошел работать? Если, конечно, твоя первая профессия тебе нравилась.

В смысле, на картонажной фабрике?

Да.

Сначала меня очень волновали, скажем так, свобода, равенство, братство и всякое такое. Я оказался среди взрослых мужчин, в полном одиночестве. Они были совершенно не такими, как я себе примерно представлял. Это был другой мир, совсем другой. Условно говоря, я думал, что это будут люди, ну, с Луны, а столкнулся с марсианами. Ничего общего, просто небо и земля. Поэтому четыре года у меня ушло только на то, чтобы попытаться понять, какие они. А сейчас, когда я об этом думаю, то понимаю, что я так до сих пор и не понял, какие они. Они опять-таки совершенно другие, чем я думал.

В том, чем ты занимаешься сейчас, ты нашел больше, чем в том, чем ты занимался раньше?

Больше, потому что это гораздо легче, не в плане работы. В плане работы, строго говоря, хотя это вряд ли кого-то интересует, но собственно сама работа тяжелее, чем обычная работа. Но на самом деле, я слегка сжульничал, потому что тут такое дело, сразу можно сыграть на независимости, ведь, по сути, у тебя остается один-единственный серьезный противник во всем мире – ты сам. Так что, получается, это как бы… это форма бегства. И когда я живу себе на своем необитаемом острове, со своими персонажами, и, в общем, люблю несколько человек, потому что я, в каком-то смысле, им доверяю, и, в сущности, я же ничего такого особенного не делаю, не испытываю их, я вообще стараюсь людей не испытывать. Я не хочу знать, такие ли они, как я о них думаю. Мне достаточно представления, того представления, той веры, которую они мне внушают. Так что по отношению к обществу я немного сплутовал, потому что в центре внимания для меня снова оказалось мое «я», снова оказалось мое детство! По сути, занимаясь всем этим, я продолжаю свое детство, и я не хочу больше знать, правда ли третий помощник бухгалтера меня невзлюбил или просто у него сегодня несварение. От этой драчки я отказался, к тому же мне не кажется, что в такого рода гнойниках вызревает нечто занятное.

Вдохновение

Почему большинство авторов, такие как Азнавур, как ты, ну и ряд других, пишут поэтические тексты, но никогда не говорят о вдохновении, а только о «материале»?

Я говорю о материале? Серьезно, я говорю о материале? Да нет, материал – это другое. Я называю «материалом» песни. Материал – это когда я говорю о своей манере петь. Тогда я говорю о некоем материале. Но воображение тоже существует, почему нет, только его очень-очень мало. Во всяком случае, на целую песню его никогда не хватает. Никогда. Франсис Клод всегда говорит, что вдохновение – это пять процентов, а девяносто пять – это пот.

Бельгийскость

Жак, тебе когда-нибудь мешало то, что ты бельгиец?

Да. О да! Мне и сейчас иногда мешает то, что я бельгиец. Ну… Поймите правильно, это совсем не потому, что я живу во Франции, это-то как раз не имеет никакого значения. Сначала это немного неудобно, но неудобно в первую очередь не потому, что ты бельгиец, а живешь во Франции, а потому, что ты живешь во Франции и при этом не француз. Вот это всегда неудобно.

Но кое-что мне действительно немного неприятно – когда я приезжаю в Бельгию, у меня ощущение, что я как бы становлюсь свидетелем собственного недопонимания. Потому что, на самом деле, у меня сейчас, ну, старые друзья говорят, что у меня сейчас французский выговор, что я думаю… думаю уже не как местный, не как бельгиец. И это понятно, потому что я стремился ассимилироваться.

И к тому же, есть целый ряд вещей, который меня в Бельгии очень раздражают. Я считаю, что в чем-то бельгийцы нуждаются в хорошей встряске, вот, в этом плане. Так что иногда… Хотя я все равно ее очень люблю, я очень люблю свою страну, это даже должно ощущаться в том, что я пишу. Но многое меня злит, очень злит, и я бессилен что-либо изменить. И от этого мне иногда больно. Я бельгиец, но не до конца. Вот. Это трудно объяснить, трудно сказать.

Популярность

Скажи, Жак, ведь иногда, наверно, очень раздражает, что многие люди говорят: «А, Жак Брель, это прекрасный человек!» – и автоматически воспринимают тебя как идеального человека?

Да, в любом случае, это… Ну, во-первых, я не прекрасный человек. Это совершенно точно, и я говорю это не из скромности, я говорю это из эгоизма. Я действительно совсем не прекрасный человек. Так что когда они начинают свое «Брель, ах, какой прекрасный человек!» – это ужасно неудобно, потому что, с одной стороны, ну да, это неловко, меня это смущает, я просто не знаю, куда деваться, мне сразу хочется им сказать: «Да нет, слушайте, никакой я не прекрасный человек!» – а с другой стороны, я боюсь обидеть их, если так скажу… Мне тут сразу приходит на ум одна старая книга Леона Блуа под названием «Последние опоры Церкви». Конечно, мы все нуждаемся в каких-то опорах. И я думаю – елки-палки, если я начну этому чуваку что-то объяснять, он же мне не поверит, мы просто не сможем друг друга понять!

Одно меня утешает, возможно, это некая абсолютная позиция, когда о ком-то говорят: «Это прекрасный человек, это совершенно замечательный человек!» – это абсолютная позиция, а абсолютные позиции невозможно отстаивать, и рано или поздно они рушатся сами собой. Вот. Дело не в том, я не хочу и чтобы меня считали хулиганом, но просто от высокогорного воздуха у тех, кто любит им дышать, начинает кружиться голова, и в конце концов их убежденность рухнет. Без посторонней помощи. Вот. Но меня это действительно раздражает.

А люди, которые ищут встреч с тобой, хотят с тобой познакомиться, тебя тоже раздражают?

Нет, смотря как. Нет, меня это не… Нет… Нет, при условии, что я тоже ищу встречи с ними. Это должен быть какой-то обмен. Я не хочу сидеть в клетке, чтобы вокруг меня ходили кругами и допрашивали: «У вас моча достаточно светлая?» «Что вы думаете об этом, что вы думаете о том?» Так – нет. Надо, чтобы все было обоюдно, иначе меня это действительно будет раздражать. Если я должен один отдуваться, тогда да, раздражает.

Для тебя возможно иметь друзей вне твоей профессии?

О, да, да, конечно! К тому же, у меня ведь есть друзья вне профессии. Я не говорю, что среди коллег у меня нет друзей, но вне профессии их, безусловно, больше. О да.

Авантюра

А сама эта профессия – не обременяет ли она тебя иногда? Или это действительно линия, без которой ты уже не можешь жить?

Ну, это не профессия. Это не профессия. На самом деле для меня это авантюра. Вообще-то это профессия, но для меня это не профессия. Это не профессия. Она меня… В любом случае, на плаву меня держит не она, нет. И иногда она действительно меня обременяет, да, потому что у меня ведь тоже бывают искушения. Я хочу, причем уже давно, много лет, сделать такой финт ушами, попробовать куда-нибудь уехать пожить совсем одному. Вот. И вот от этого моя профессия меня как бы удерживает. В меру этого – это действительно профессия, ремесло. Но в сущности, я заметил, мне тут пришлось сделать перерыв на пару месяцев, я болел, – и я совершенно не скучал по пению. Абсолютно. Вот если бы мне пришлось какое-то время не писать, тогда да, этого мне бы не хватало. Перестать о чем-то мечтать, ну, хотеть чего, хотя бы просто хотеть писать, – этого я не могу. Но не выступать на сцене – да запросто.

Концерты

Но для людей твоей профессии карьера часто очень важна. И собственно пение автоматически превращается из удовольствия во второстепенную работу. Два часа на сцене – часть рабочего дня, выход, поклон…

Нет! У меня это совсем не так! Абсолютно не так! Как тебе объяснить… Ну, скажем, пение – это как бы экзамен, который ты сдаешь публике… нет, даже не так, это экзамен, как бы это сказать… экзамен, который ты сдаешь некоему высшему экзаменатору, или даже просто самому себе, да, хотя бы самому себе. Так вот бывают моменты, которые не зависят ни от карьеры, ни от моды на то, ни от моды на се. Просто моменты, когда ты начинаешь сомневаться в своих ответах. А для меня ответы – это мои песни, прямо или косвенно, а главное, все то, что есть во мне вокруг этих песен. Потому что песня задействует, скажем, одно слово из ста, но эти сто слов ведь тоже есть во мне, когда я пою эту песню. И в какой-то момент я начинаю колебаться, я двигаюсь ощупью, я спрашиваю себя, а не ошибаюсь ли я, спрашиваю себя, а не ошибся ли я где-то раньше? И бывают дни, когда я спрашиваю себя, не фальшивлю ли я, не в исполнении – это-то нет, – а в выражении каких-то чувств, в том, что живу так, а не иначе. В такие минуты пение действительно становится нудной, тяжелой работой, это как зубная боль души.

Застенчивость

Иногда, когда ты встречаешь малознакомых людей, ты сразу начинаешь засыпать их шутками, хохочешь во все горло. Это форма застенчивости?

Да. По сути, это форма застенчивости. Я довольно застенчив, даже очень застенчив, но к выступлению перед двумя или там двадцатью тысячами человек это не имеет никакого отношения. Я очень застенчив, и к тому же очень часто я замечал, что отношения сразу становились какими-то натянутыми из-за того, что… это сейчас такая такая тенденция из-за радио, телевидения и долгоиграющих пластинок… в общем, людей, которые знают меня, значительно больше, чем людей, которых знаю я. Так что если я, как правило, выгляжу серьезным, люди сразу начинают говорить: «Смотри ты, какой он гордый, какой он весь такой-растакой!» А ведь будь я местным аптекарем, никому бы и в голову не пришло говорить, что я гордый или какой-то там еще. Так что для простоты я первые десять минут, ну, плюс-минус, слегка валяю дурака.

Смех

Много ли вещей, которые могут тебя рассмешить?

Очень мало! Правда, очень, очень мало! Так вот сразу, в лоб, я смешного не замечаю. Есть какие-то, ну, совершенно абсурдные вещи, но мне всегда нужно, чтобы это было как рисунок: слова меня не смешат, разве что очень редко, нужно, чтобы это было как рисунок, тогда это может меня рассмешить. Скажем, какая-нибудь совершенно дурацкая линия может меня рассмешить. Что еще… а, вот, удивление, когда люди удивляются, мне всегда смешно. Потому что удивляться – это же так просто! Вот.

Рисовать песни

Так вот почему во многих твоих песнях есть что-то от картины, что-то живописное, что-то рисованное?

Да, потому что я, скорее, именно так все вижу. Я рисую. Кстати, некоторые песни я сначала нарисовал, а только потом написал. Помнится, например, песню “Bruxelles” (1962) я целиком нарисовал, да, со всеми персонажиками… Да, некоторые песни я рисовал, мне нравится, когда это происходит как в кино, наплыв камеры… То есть из массы персонажей какой-то один выделяется или с ним что-то происходит. Так мне очень нравится. Но это все, я думаю, какие-то рабочие моменты. Это, наверно, происходит неосознанно.

Какую из своих песен ты считаешь самой удачной?

Самой удачной? Ой, не знаю, есть удачные, конечно… не знаю… Какие-то я люблю больше других. Из удачных, есть такая песня, которая никогда не пользовалась особым успехом, – “Les Biches” (1962), вот, я думаю, она очень удачная. “Les Vieux”, мне кажется, тоже удачная, она мне тоже нравится. “Le Moribond” удачная. “Ne me quitte pas” удачная. “Madeleine” (1962) удачная. Немало так, если порыться! По-честному! Хотя менее удачные все-таки тоже есть.

Какими песнями ты обязан именно вдохновению?

Например, “Madeleine”. Это чистое вдохновение. Я только что сказал, что она удачная, в смысле, удачно сделанная, но все же это вдохновение. Потому что она действительно пришла мне в голову, когда я стоял перед вокзалом, так что обстановка мне, конечно, помогла, но все-таки пришло как-то само. Настоящее вдохновение – это была “Quand on a que l’amour” (1956). Она написалась сама собой, очень быстро. Еще одна песня, новая, она называется “Les Bonbons” – это вдохновение, может, не лучшего разряда, но вдохновение, безусловно.

Я несколько раз слушал в твоем изложении рассказ о том, как родилась “Ne me quitte pas”, и всякий раз была новая версия. А настоящая есть?

Нет. Нет! Не помню, чтобы я рассказывал что-то другое. Музыкальная тема – это аранжировка Мусоргского. Там труба исполняет одну музыкальную фразу в до: та-та-ра-ра, та-та-ра-ра-ра, та-та-ра-ри-ри… вот отсюда она и родилась. И поскольку эта мелодия ко мне прицепилась намертво, да собственно, даже не мелодия, три ноты, – я подумал, что это, наверно, огромной силы чувство, пароксизм, и так я пришел к “Ne me quitte pas”. Вот. На самом деле, это происходило даже в два этапа, я помню, что начало мелодии я нашел в гостиничном номере в Бордо, во время карнавала. В три часа утра в ко мне ввалились какие-то музыканты и стали швыряться в меня конфетти. Это я помню. На этом песня на какое-то время остановилась. Довольно-таки надолго. Ее откатывали на репетициях. И вдруг ко мне пришло продолжение – другая музыкальная тема: па-ра-ра-ра-па, па-ра-ра-ра-па, па-ра-ра-ра-ра… Это было на репетиции в Кане, недалеко от Перпиньяна. Но значительно позже. Думаю, месяцев пять-шесть спустя. Вот.

Гастроли для тебя – это тяжкая повинность или это входит в удовольствие открывать для себя нечто новое?

Это входит в гастроли!

Дочери

Ты отец семейства. С какого возраста ты стал видеть в своих дочерях самостоятельные личности?

Мне нужно, чтобы… скажем так, на стадии детского лепета я к малышам абсолютно безразличен, никаких струн во мне они не задевают, они меня совершенно не интересуют. И я не стыжусь признаться в этом, не сказать, конечно, что на младенцев у меня аллергия, но они не вызывают у меня никаких эмоций. К тому же грудные дети мне никогда не казались красивыми. Маленькие дети красивыми никогда не бывают. Я так и слышу, как заливаются всякие кумушки: «Какой он хорошенький», «До чего он…» А я вот никогда не мог сказать про какого-нибудь малыша, что он красивый. Маленький ребенок – это уродство, да к тому же он вечно пачкает пеленки и все вокруг. Меня это ничуть не умиляет. Но вот когда пройдет, допустим, лет десять, когда он уже способен рассуждать и у него появляется своего рода тяга к независимости, потому что первый шаг, ну, что я всегда наблюдаю у детей, это выраженное желание свалить, хотя бы постепенно, но устроиться в жизни самостоятельно, – вот это мне уже кажется очень занятным.

Какие вопросы задают тебе дочери?

Никогда, никогда ничего не спрашивают, скажем, о профессии. Максимум, они меня иногда спросят, мол, знаешь такого-то? Но никогда не спрашивают, что я о нем думаю, потому что, на самом деле, подозреваю, им абсолютно безразлично мое мнение. К тому же они вовсю «твистуют». Сходили вот на концерт Джонни Холлидея, он им очень нравится.

Они испытывают какую-то гордость, что они – дочери Жака Бреля?

Поскольку я делаю все возможное и невозможное, чтобы с ними этого не случилось, то имею слабость полагать, что такого за ними и не водится. По крайней мере, скажем так, я мог бы заметить в них это только пока они вращаются в моей орбите. А я ничего такого не замечал. Может, конечно, пока они там резвятся на вольном воздухе со своими сверстниками, что-то такое в них и появляется, но мне так не кажется. Например, этим летом я их взял с собой на гастроли, на десять дней, и ничего такого не было.

У тебя не создается впечатления, что твоя профессия отнимает тебя у них?

Вовсе нет! Нет, нисколько, нет. Потому что, хотя я не так часто с ними вижусь, каждая встреча – своего рода саммит. И мне кажется, что я лучше ими занимаюсь – и это не блеф на публику и не блеф перед самим собой, – может быть, так лучше, чем если бы я возвращался каждый вечер в шесть часов и мало-помалу привыкал бы к ним до того, что потом мне уже нечего было бы им сказать. Вот это было бы ужасно. Я думаю, для ребенка самое ужасное – это иметь отца, который не существует. То есть он рядом, но вот – не существует. А у меня до ужаса стойкое ощущение, что я существую, по крайней мере в их глазах. Когда я возвращаюсь домой или забираю их с собой, это каждый раз потрясение, происходит что-то значительное. И я думаю, а может, так и лучше? К тому же, наверно, я все-таки даю им что-то… При этом, например, они мне уже заявили, что никогда в жизни не выйдут замуж за певца. Но с другой стороны, они уже понимают, и мне это приятно, они запросто могут сказать про какого-нибудь парня: «Ой, нет, только не этот, он тряпка!» – про какого-нибудь чувака моего возраста. Стало быть, очевидно, им нравится что-то такое авантюрное. Это просто замечательно. Потому что, в сущности, благодаря мне они, может быть, вырастут не мещанками, в этом плюс. Но из-за меня же они, возможно, станут немного диковатыми, это минус. Хотя, в общем, женщины сегодня такие одомашненные, что лучше им, я думаю, быть скорее дикарками, чем мещанками.

Если через год-другой твоя старшая дочь решит, что хочет стать певицей и делать музыкальную карьеру в твисте, тебя это раздосадует?

Стоп-стоп, через год-другой она в любом случае не будет петь твист. Твист – это отдельный разговор. Нет, через два года я наложу строжайшее вето! Через два года ей будет тринадцать лет [хохочет], нет, я буду категорически против! Я буду против. Если этот вопрос встанет, когда ей будет, скажем, восемнадцать… скажем, восемнадцать… придется все-таки принять это как… я сделаю все возможное, чтобы не возражать, но меня это расстроит. Но не думаю, что я буду возражать. 

Музыкант или поэт?

Ты бы мог стать просто музыкантом?

Нет. Мог бы – стал бы, мне это больше нравится!

Почему?

Потому что музыка – это настоящее искусство. Мы возвращаемся к вопросу о том, что такое песня. Я бы предпочел, да, писать струнные квартеты. Я бы предпочел быть либо поэтом, либо музыкантом. Но опять-таки, я совершенно не жалуюсь, потому что раз я пишу песни, значит, меня не хватает на струнные квартеты или там на стихи или романы, ну, всякое такое. Я выбрал средний путь, который позволяет мне не озлобляться ни на музыку, ни на поэзию, не говорить «Вот блин!», жизнь не удалась, я так и не смог написать струнный квартет, или, вот блин, я так и не смог написать, скажем, «Чуму» или там, я не знаю, прустовскую «мадлену», – нет! Ну да, я пописывал песенки. Но зато у меня было ощущение, что я куда-то как-то двигаюсь. Вот.

Как тебе удалось превратить профессию певца – без уничижительного оттенка – в настоящую мужскую профессию?

Я не превращал. Я был в ней честен, ну, это мое личное впечатление, но мне кажется, что я был честен, то есть я могу заверить, что никогда не писал того, в чем не был полностью уверен. Конечно, я уверен, что я и ошибался очень часто. Но я никогда не был исполнителем песен. Я всегда был певцом, то есть я – я пел свои собственные песни. Поэтому мне это всегда казалось таким своего рода современным приключением. Я бы очень хотел быть Сантосом-Дюмоном [бразильский летчик, конструктор дирижаблей], но в наши дни я бы стал посмешищем, если бы занимался тем же, что он. Елки-палки, я бы хотел быть Блерио [французский летчик, авиаконструктор, первым пересек Ла-Манш]. Я бы очень хотел пересечь Атлантику, ну и тому подобное. Сейчас вот находятся ребята, которые пересекают Африку, но ведь это надо же вообще никакого воображения не иметь, чтобы в наше время пересекать Африку. Так какие тогда приключения? Как раз приключение стало вот таким. Оно не в ногах, не в трудностях, по которым надо молотить кулаками и расталкивать плечами, это все в прошлом! Но эпоха, например, эпоха Кесселя [французский писатель и журналист], – я как раз читал на днях одну из его книг – такое было возможно только в ту эпоху. Сейчас это невозможно. В общем, такого больше не бывает. Вот я и выбрал форму приключения, которая мне показалась доступной, но она опасна, потому что в ней полно искушений и приключение может в момент превратиться в рутину, в средненькую профессию. В спокойную такую аккуратненькую работку средней руки, в синекуру. Жалкое зрелище. К этой работе надо действительно относиться как к авантюре. И бывают такие удивительные, великие концерты – может, у меня таких было с десяток, но, по-моему, это было потрясающе. Десять раз за десять лет я ложился спать, чувствуя себя Христофором Колумбом.

http://www.interdits.net