Идолы и идеалы (Обманутые)

Ровно заасфальтированное четырехрядное шоссе у Олимпийского спортивного комплекса в токийском парке Ёёги по воскресным дням отдается людям. Здесь играют в бадминтон и катаются на роликовых коньках, гуляют парами и поют под гитару хором. Здесь же выступают с социальными и политическими протестами, и тогда в парке красный цвет знамен заслоняет зелень листвы и над дорогой, до отказа заполненной колоннами демонстрантов, звучат боевые пролетарские песни.

Недовольство буржуазным обществом — его несправедливостью, лицемерием, пренебрежением к интересам молодежи — выражают в парке Ёёги и «Такэ-но кодзоку» (или «Племя детей бамбука», если перевести название на русский язык). «Дети бамбука» делают это по воскресеньям под патоку блюза или рваный ритм рок-н-ролла, не мешая другим играть в бадминтон, кататься на роликовых коньках, гулять в обнимку и петь хором. Когда в парке раздаются пролетарские песни и призывы «Долой безработицу и рост цен!», «Запретить ядерное оружие!», «дети бамбука» прибавляют магнитофонам громкости и в радиусе пяти—десяти шагов блюзы и рок-н-роллы заглушают шум демонстрации.

«Племя» избрало формой протеста танец. Танцуют ребята и девушки не индивидуально, а группами по 10—20 человек, встав в круг. Они облачены в одежду ярких красок и фантастического покроя, придуманную самими «детьми бамбука», — помесь древнеримских тог, индийских сари и европейских подвенечных платьев. Головы «детей» выкрашены в цвета, никак не вяжущиеся с естественным колером волосяного покрова человека: в фиолетовый, зеленый и синий. Замысловатые узоры на лицах приводят на память кадры из фильмов об инопланетянах или о папуасах. В центре круга танцует лидер группы. При помощи свистка он командует танцующими. Невольно думаешь: вспыхни в Японии анархистское движение, оно окажется самым организованным в мире.

«Такэ-но ко дзоку» бросают вызов японскому обществу прежде всего своим внешним видом, столь контрастирующим с обликом японца-дельца, японца-чиновника, коротко постриженного и тщательно выбритого, в костюме-тройке скромной расцветки и строгого фасона. Сотни зевак толпятся вокруг «детей бамбука», фотографируют их, даже рисуют их с натуры. Но никого не задевает вызов «детей». Толпа глазеет на них с тем же любопытством, с каким разглядывает заморскую панду в токийском зоопарке Уэно.

Участники коллективного действа, несомненно, энергичны в жестах, некоторые решительно настроены, но вместе они — безликая, хотя и броская по краскам, толпа, подстраивающаяся под общую музыку и свистки-приказы лидера. И я подумал: не потому ли парк Ёёги включен в «джентльменский набор» токийских достопримечательностей, предлагаемых туристу, что воскресное зрелище являет собой символ умонастроения значительной части нынешней японской молодежи? Она, конечно же, ропщет, но в пределах звукового уровня, допускаемого портативными кассетными магнитофонами. И брожение ее, подчиняющееся свисткам-приказам, не растекается дальше полуторакилометрового отрезка шоссе в парке Ёёги. Не оттого ли туристские фирмы везут иностранных гостей в Ёёги, что там японский правящий класс демонстрирует свои успехи в составлении репертуара молодежного поведения? В нем блюз и рок-н-ролл вытесняют песни борьбы и, следовательно, суетливые танцевальные фигуры в узком кружке заменяют целеустремленное движение в рядах трудящейся массы.

Тридцать лет назад место, где теперь расположился парк Ёёги, называлось «Вашингтон хейтс» — «Вашингтонские холмы», — и здесь была протянута колючая проволока, на которой висели большие фанерные щиты с надписью по-английски и по-японски: «Военная база вооруженных сил США. Вход воспрещен». Тогда тут тоже собиралась молодежь, но не с магнитофонами в руках и не для плясок под музыку. Она приходила заявить протест против японо-американского договора безопасности и против военных баз, размещенных Соединенными Штатами на ее земле. Полиция пускала в ход дубинки, чтобы разогнать молодежь, и юноши и девушки, крепко взявшись под руки, встречали полицейских песней.

Случалось, молодежь хваталась за булыжники, и полицейские отступали, прикрываясь щитами. Пылали полицейские автомашины. Отсвет пожаров на «Вашингтонских холмах» был виден в самых дальних уголках Токио, и в такие дни полицейские патрулировали улицы не по одному, как обычно, а по двое или по трое.

Я помню то время. Тревожное волнение охватывало меня, хотя я и старался держаться подальше от столкновений молодежи с полицией — иностранцу, да еще из Советского Союза, не подобало в них вмешиваться. Но ничего предосудительного не было в том, что иностранный корреспондент интересовался побудительными мотивами молодых людей, бесстрашно вступавших в единоборство с вооруженными полицейскими. Тогда-то я и услышал стихи:

Стихи родились не за письменным столом. Они вылились на бумагу после побоища, устроенного американскими солдатами и японской полицией. Тогда сошлись две силы: народ и власть. Власть применила оружие. И народ вынужден был отступить, оставив убитых и раненых. Пули не задели журналиста Наоки Усами. Полицейские лишь избили его. В тот день Усами написал первые свои стихи. Он озаглавил их: «Посвящается полицейской дубинке».

На перекрестке трех дорог оказываются не только сказочные персонажи. В конце 50-х годов в их положении очутилась японская молодежь. Сказка—ложь, да в ней урок, вынесенный из людской истории. Вероятно, можно таким образом перефразировать известные строки. В реальной жизни, как и в сказке, верное направление выбирает тот, кто правильно разобрался в событиях, приведших на перепутье. А события в Японии первых послевоенных лет были очень непросты для понимания молодыми японцами, нареченными «опоздавшей молодежью» — опоздавшей принять участие в войне. Я уточнил бы: она была не только опоздавшей, но и обманутой.

«Проиграли войну — вранье, вранье все это, — говорит «опоздавший» герой романа писателя Кэндзабуро Оэ. — Его величество император выступал по радио — вранье! А если это правда, что станет с теми, кто погиб на войне? Что станет с теми, кто умер в тылу? Ведь тогда мой отец сгниет, как труп обыкновенного червяка или собаки, и его душа уже не будет жить вечно. И я тоже не смогу умереть за Его Величество императора и подохну, как собака. Мне страшно, мне тошно, тошно, тошно... Я не верю, что война проиграна. Я буду жить так, точно ничего не случилось и война продолжается».

Наоки Усами напомнил мне этот монолог литературного персонажа и сказал:

— Написано будто про меня. Это мои мысли. Они мучили, не давали мне покоя в августе 45-го, когда император зачитал по радио рескрипт о безоговорочной капитуляции. Вы верно подметили, — Усами кивнул в мою сторону, — мы были из «племени опоздавших и обманутых». Настолько сильно обманутых, что нам казалось: поколебать наши представления так же трудно, как сдвинуть статую камакурской Будды, самую, говорят, большую в Азии. Но я не мог даже предполагать, что совсем скоро двери моих мозгов вообще сорвутся с петель.

Усами имел в виду действия американских оккупационных властей в первые месяцы после разгрома Японии. Дух освобождения и справедливости, скрепивший антигитлеровскую коалицию, еще не был выстужен «холодной» войной.

— В 1945 году по приказу штаба оккупационных войск, — сказал Наоки Усами, — нам пришлось в течение одного дня отринуть догму о божественном происхождении императора, о непогрешимости японских милитаристских правителей и о святости борьбы за спасение Азии от англосаксонского империализма — под этим предлогом Япония пыталась поработить азиатские народы. Нам предписывалось, — продолжил Усами, — проникнуться прямо противоположными концепциями демократии и пацифизма. Тут было отчего прийти в смятение.

«Медовый месяц» демократизации продолжался, однако, недолго — пять лет. Но и этого срока было достаточно, чтобы опрокинуть мышление японцев, особенно молодых. Да и как не случиться этому, если в стране, где еще совсем недавно при переводе с иностранного языка не могли найти иероглифы для обозначения термина «социальный», теперь выбирали депутатов в парламент на всеобщих выборах и профсоюзы составляли коллективные договоры с предпринимателями. Разве не о перевороте в умах свидетельствовало, к примеру, то, что японцы, использовавшие слово «росукэ» («русский») только в качестве бранного, вдруг кинулись изучать русский язык. Среди них находился и Наоки Усами.

— Смятение, на сей раз помноженное на отчаяние, охватило японскую молодежь снова, — сказал далее Усами, — когда те же самые оккупационные власти точно так же, в течение одного дня повернули процесс демок-)атизации вспять. В Европе вспыхнула «холодная» война, на Корейском полуострове — «горячая». США приступили к политике ремилитаризации Японии, преследования коммунистов, разгона прогрессивных профсоюзов, возвращения довоенных правых лидеров и финансово-промышленных группировок, поддерживавших военщину. Кто-то из философов прошлого верно подметил, что разочарование — это нравственная смерть. Так вот: многие из нас, молодых, действительно нравственно тогда погибли, — подвел итог Наоки Усами и добавил: — Меня спасла, я думаю, советская литература. В ней я находил силы продолжать борьбу.

Прежде чем начать писать стихи самому, Усами перевел на японский язык Твардовского, Симонова, Межелайтиса. А самой крупной его работой в то время был перевод поэмы Маяковского «Владимир Ильич Ленин», Когда полицейские репрессии сбили накал демократического движения, когда молодежь потеряла веру в его успех и взяла от перекрестка трех дорог кто вправо, кто влево, Наоки Усами уверенно шагнул прямо.

К перекрестку трех дорог японская молодежь двинулась «племенем опоздавших и обманутых». Чувство, что она безнадежно опоздала и бесцеремонно обманута, усиливала в душе молодежи не только, да и, пожалуй, не столько литература. И даже не столько кино. Бурно развивавшееся телевидение особенно активно культивировало это чувство. Вспоминается очерк в газете «Акахата». В нем говорилось о крестьянской семье с острова Хоккайдо: «Комната поражала убогостью. В ней не было ничего, кроме небольшого шкафчика для чайных принадлежностей, печки-времянки и телевизора. Молодой еще крестьянин угрюмо проговорил: «Детей не можем себе позволить, зато телевизор есть». Молодежь проводила тогда у телеэкрана от 2 до 5 часов в день.

Телевидение верно уловило настроение молодежи. Оно подладилось к нему и, ловко передернув идеологические карты, выбрало из колоды стереотипов комбинацию, убеждавшую, что не по своей вине опоздала молодежь проявить себя в минувшей войне, но обманутой оказалась из-за собственного легковерия: слишком уж прислушивалась к антиимпериалистическим и антимилитаристским призывам.

Нет, телевидение не восславляло порядки, установившиеся в результате «обратного курса», как нарекли в Японии политику отказа от начавшихся было демократических преобразований. Более того, «обратный курс» подвергался, случалось, критике. Однако для изображения деятельности левых сил телевидение расходовало черную краску во сто крат щедрее. Пусть сданные в руки молодежи идеологические карты не побуждают делать ставку на буржуазную мораль и эстетику. Молодежь оставила бы игру, мечи банкометы карты иначе. Но они в то же время отвращают и от мысли отважиться на осознанное выступление в защиту демократии. Примерно таким был ход рассуждений буржуазных идеологов. И появился, по меткому замечанию телевизионных критиков, «мятежный негерой 50-х годов».

Японским идеологам повезло. Им не пришлось самим конструировать образ подобного «негероя». Япония импортировала американский фильм «Бунт без повода» с актером Джеймсом Дином в главной роли, а вместе с фильмом и идею бунта, озлобленного и бездеятельного, выраженного в безнравственных поступках и не преследующего высоких целей. Когда же Джеймс Дин в 21 год погиб в автомобильной катастрофе, он превратился из идола в бога, на колени перед которым рухнули вчерашние «опоздавшие и обманутые».

Нового бога телевидение расплодило в таких количествах, что Джеймс Дин стал появляться на телеэкране по нескольку раз на дню- то в виде постриженного «под Дина» японского певца, уговаривавшего в песне наплевать на все проблемы, как это делал Джеймс Дин, то в облике героя японского телеспектакля или телефильма, почти дословно изрекавшего диновскую хулу на общество, независимо от его политической окраски.

Литературе требуется время, чтобы художественными средствами отобразить жизненное явление. Ореол святости вокруг Дина начал уже меркнуть, когда писатель Синтаро Исихара выпустил в мир героя, который вобрал себя отрицательные черты, что наметились в 50-х горах у японской молодежи, разочаровавшейся в жизни в условиях внешнего подавления и внутреннего разлада демократического движения. Повесть называлась «Солнечный сезон». Исихара не развенчал эти отрицательные черты. Он не предупредил об их опасности. Писатель прославил их. Цели Исихара достиг. Я познакомился с молодыми японцами, еще недавно считавшими себя «опоздавшими и обманутыми», а теперь гордо представлявшимися: «Мы из солнечного племени».

Поначалу они мне импонировали: неожиданностью в суждениях, смелостью в поступках. А когда узнал, что некоторые из них еще сравнительно недавно участвовали в антивоенных выступлениях и однажды подверглись аресту за стычку с полицией, ребята стали мне откровенно нравиться. Правда, мне еще не было тогда известно, что стычку спровоцировали они сами и сами же вызвали полицию на ответные действия, что за решетку попали главным образом профсоюзные активисты, а не «солнечные бунтари». Все это я выяснил позже. Отношение же мое изменилось к ним после того, как наиболее честный, как я считал, и энергичный из «солнечных» оказался под следствием за изнасилование студентки, с которой вместе учился и вместе выходил на демонстрации. Я вспомнил его слова: «солидарность — дерьмо, выдуманное кабинетными философами», «дружба — слюнтяйство экзальтированных девиц, мечтающих и страшащихся переспать с мужчиной», «одиночество и непонимание окружающих — удел подлинного революционера».

Я делал скидку на юношеский максимализм и свойственную молодости браваду, на дань моде на героев «Солнечного сезона». Но потом догадался: мой знакомец копировал у них не только одежду, походку, манеру говорить, но и мысли и поступки. Даже надругался над подругой точно так же, как это описано в повести.

Разумеется, книга Исихары сама по себе не создавала «солнечных» юношей и девушек и не инструктировала, как совершать преступления. Исихара обирал молодые души до полной нищеты и внутренне опустошал их до необитаемости лунного ландшафта, готовя, по выражению одного из персонажей «Солнечного сезона», «к насилию под революционными лозунгами, совершающемуся днем, и к исступленному сексу по ночам».

Кто превращался в «солнечных», я понял во время случайной встречи, происшедшей в то время.

В тупике «Лабиринта»

Вечерние улицы японской столицы уже тогда считались самыми яркими в мире. Во всяком случае, рекламы более богатой, чем в токийском районе Синдзюку, не было, пожалуй, ни в одном городе Европы и Америки. Она осталась такой и теперь. Поменялось лишь содержание световых панно, да иные товары славят сейчас огненные строки. А в ту пору над крышами Синдзюку вспыхивал ослепительно белый стакан, он наполнялся веселой янтарной жидкостью. А когда, вспенившись, янтарь выплескивался из стакана, контуры его вдруг гасли и в черноте неба вспыхивала красная надпись: «Пиво «Асахи». Рядом — огромная корона, какую мы привыкли видеть на головах царей из сказок. Корона, медленно вращаясь, становилась то изумрудной, то рубиновой, то сапфировой, по ней бежала жемчужная вязь японской слоговой азбуки: «Транзисторы «Краун». Красно-желтая надпись говорила о «самом лучшем» чае фирмы «Нитто», голубые иероглифы напоминали, что существовала страховая компания «Хэйва», белый человеческий глаз с красной латинской буквой «А» вместо зрачка был рекламой фотоаппаратов «Асахи-Пентакс». Кафе «Пола», универмаг «Исэтан», школа машинисток «Тора-но мон» — «Ворота тигра», ночной клуб «Кинг», а дальше — поликлиника: «Доктор Кавасаки, прием круглые сутки» — все это горело, переливаясь самыми яркими красками.

В японских городах кинотеатры сосредоточены в увеселительных районах, как этот — Синдзюку. Здесь, на площади, в центре района — сплошь кинотеатры. Их добрый десяток. Как и сейчас, с афиш глядели лица популярных актеров разных стран мира, динамики разносили мелодии из фильмов, которые в тот вечер демонстрировались. Прямо — кинозал-гигант «Миланодза». На его экране совершала дерзкие ограбления и кровавые убийства молодая американская пара — Бонни и Клайд. Слева слышалась песенка из английского кинофильма «Желтый «Роллс-ройс». Его героиня, она тоже молода, уговаривала забыть о завтрашнем дне. Она не грабила, не убивала, но в ней было что-то общее с кинобандитами из соседнего кинотеатра. Она одинока, как Бонни, как Клайд. Голос, доносившийся справа, принадлежал герою снятого в Швейцарии фильма «Город без жалости». Герой фильма тоже пел об одиночестве, о том, что не хочет общения с миром, так как мир жесток и несправедлив.

С рекламных щитов, заслонявших снизу доверху фасады кинотеатров, стреляли ковбои и солдаты в форме армии Соединенных Штатов, палили из пистолетов и запускали ядерные ракеты. На рекламных щитах душили, резали, избивали друг друга люди, национальную принадлежность которых определить было подчас невозможно.

Синдзюку возбуждал интерес к товарам и навязывал услуги. Он предлагал идеологию — и не только средствами кинематографа.

По лестнице, такой узкой, что плечо касалось стены, я спустился в подвал, откуда неслась музыка. «Бар, в котором собираются кандидаты в убийцы или в самоубийцы», — не без горькой иронии рекомендовал мне это место знакомый японский журналист. Довольно просторный зал освещен фиолетовым светом, собственно, даже не зал, скорее, лабиринт с грязно-серыми каменными перегородками, доходившими до пояса. Бар так и назывался — «Лабиринт». В тупичках за низкими столиками мог поместиться только один человек. Присаживаясь к столику, человек исчезал за перегородкой и оказывался, таким образом, изолированным от окружающих. Если посетитель вдруг и захотел бы переброситься словом с соседом за перегородкой, сделать это он не мог: музыка гремела так, что голосов расслышать было нельзя. С официантами объяснялись жестами, благо подавали в баре только пиво.

Посетители — юноши и девушки лет шестнадцати-семнадцати — сидели каждый в своем тупичке. Одни, прикрыв глаза, раскачивались в такт музыке, другие, вперив неподвижный взгляд в стену, словно застыли. Свободных столиков не было, и я остановился у дверей. Рядом, у входа, я заметил парня. Закрыв глаза, он под музыку переступал с ноги на ногу. Парень чем-то заинтересовал меня. Я коснулся его плеча.

Он смотрел мимо меня, взгляд его был устремлен в дверной проем, откуда струился фиолетовый свет. Видно было, мысленно он находился там, где грохотал джаз.

— Поздно, не пора ли тебе домой? — спросил я. Спросил, чтоб как-то начать разговор.

— Ничего, — пожал плечами парень. Разговор не получался. Я сказал:

— Ну-у? Не может быть, чтоб юридические науки были неинтересными, — высказал я сомнение.

— Право, — хмуро процедил парень, — выдумка, ложь. — Он уже проявлял нетерпение, ему хотелось скорее попасть в зал.

— На какие же деньги собираешься пить здесь пиво?

— Ну, ящики. А дальше как собираешься жить? — допытывался я.

В зале освободился тупичок. Кавагоэ оборвал разговор и, даже не кивнув на прощание, скрылся за перегородкой.

Примерно в те же дни в газете прочел, что полиция задержала в вагоне городской железной дороги двух пятнадцатилетних девочек. Они в течение всего дня ездили — круг за кругом — по кольцевой трассе дороги. Выяснилось, что девочки перестали посещать школу, надолго убегали из дому. Другая газета сообщила о девятикласснике, который пять дней подряд провел в кино. Когда сеансы кончались, он прятался за экран. Утром пробирался в зал и снова смотрел один и тот же фильм.

«Футэн» («тронутые») назвали в Японии таких юнцов и девчонок. Нет, не сумасшедшие. «Тронутые» — в смысле «тронуться», «уйти из дому». Их было так много, этих «тронутых», что печать забила тревогу. Журнал «Асахи Гурафу» в обширной корреспонденции о Синдзюку дал портреты двух «тронутых» по кличкам «Бандит» и «Пират».

Молодой человек, которого в Синдзюку все зовут «Бандит», в прошлом — поэт. Учился в университете на отделении французской литературы. Он перестал ходить на лекции: профессора показались ему глупее, чем он сам. Хоть университета он не окончил, но другу своему написал дипломную работу об исторической драме. Работа получила отличную оценку. «Бандит» сменил много профессий. Последняя — разносчик молока. Уже шесть месяцев не работает.

— Когда-то я с восторгом до рассвета слушал Моцарта, а теперь мне даже дико подумать об этом... — высокомерно признается «Бандит».

Второй, «Пират», учился в художественном институте, но ушел оттуда после того, как у него зародились сомнения в ценности современного искусства. Делал рекламу для телевидения, но бросил: и это дело не понравилось.

Они согласны жить на подаяние. Никакой работы. Выглядят, как оборванцы, не стригутся, упиваются танцами под джаз, щеголяют философскими и искусствоведческими терминами, употребляют наркотики.

И журнал «Асахи Гурафу» сделал вывод, весьма неожиданный для этого буржуазного издания. «Таких, как «Бандит» и «Пират», порождает протест против системы, в которой господствует большой бизнес, — рассуждал «Асахи Гурафу». — Сколько бы молодые люди — выходцы из средних классов — ни пытались сделать карьеру, им все равно не угнаться за морганами и Рокфеллерами. И они обращаются к средствам пассивного протеста: отрицают все авторитеты этой системы, опускаются до положения нищих. Они отказываются от гражданства, покидают родину, становятся космополитами. Ими движет протест против существующего строя, против средств массового уничтожения людей, против войны».

Я читал это и думал: искусство управления коллективным поведением посредством манипуляции символами, каковыми служили Джеймс Дин и герои «Солнечного сезона», принесло итог, к которому стремились манипуляторы. Не исключено, что посетители «Лабиринта», «Бандит», «Пират», прежде чем созреть до «солнечной» спелости, на митингах и демонстрациях протестовали «против существующего строя, против средств массового уничтожения людей, против войны». Наверняка эти ребята или похожие на них сшибались с полицией у ворот американских военных баз, шагали в первых рядах демонстрантов на площади перед парламентом. Иными они сделались теперь. Разочарование, и вправду, — нравственная смерть, вспомнился мне разговор с Наоки Усами.

Однако не сама по себе «солнечная» кондиция молодежного сознания была конечной целью усилий по идеологической обработке. Требовалось довести молодежь до такого состояния, при котором она легко впитала бы мифы, не выдерживающие испытания разумом. На развилке трех жизненных дорог «солнечное племя», состоявшее на самом деле из нравственных мертвецов, поворачивало или вправо, или влево, в зависимости от содержания воспринятых мифов. Оно не пошло прямо, потому что в этом направлении ведет людей только разум.

Последний спектакль самурая

Наше «Общество щита» взращено войсками самообороны. Мы считаем, что они — наш отец и наш старший брат!.. В нынешней гниющей Японии — это единственное место, где освежает атмосфера сурового мужества, где каждый обретает твердость духа!..

Это выкрикивал невысокий, крепко сколоченный человек, облаченный в мундир офицера старой императорской армии: плотный стоячий воротник упирался в подбородок, два ряда блестящих пуговиц сбегали по выпуклой груди, почти сходясь на поясе.

Идя в бой, офицеры той, старой армии, бывало, повязывали голову узкой полоской белоснежной ткани с начертанными на ней словами, в которых выражалась преданность императору и его предкам-богам, «сотворившим великую и непобедимую Японию». И у оратора повязка: на белой ленте краснеет восходящее солнце, от которого расползаются черные пауки иероглифов. «Вечно на службе отечеству», — гласила надпись.

Человек говорил с балкона штаба Восточного военного округа войск самообороны в Токио. Ноябрьское солнце освещало стены штаба, сложенные из серых бетонных плит. Дождь и тяжелый токийский снег оставили на них неровные грязные полосы, и от этого массивное здание приобрело запущенный, мрачный вид. На плацу перед штабом — толпа солдат. Их собрали внезапно, на многих темные рабочие робы и пилотки с мягкими козырьками — одежда, в которой чистят оружие, приводят в порядок технику. Чуть в стороне сгрудились офицеры. Их узнаешь сразу — по голубовато-серым фуражкам и кителям. Кое-где вспыхивали блики — это солнечные лучи играли на касках солдат охранной роты. Толпа неподвижна, и только репортеры сновали между солдатами: то пробирались вперед, чтобы поднять повыше микрофоны на тонких гибких стержнях, то пятились в поисках выигрышной точки для теле- или киносъемки.

Человека на балконе здесь знали все: и солдаты, и офицеры, и репортеры. Это Юкио Мисима. Одни читали его романы, за которые Мисиму прочили в лауреаты Нобелевской премии; другие видели его фильмы — как правило, Мисима выступал в них в качестве и сценариста, и режиссера, и художника, и исполнителя главной роли; третьи смотрели его пьесы. Имелись среди солдат и такие, кто был очень близок к человеку, оравшему с балкона. Время от времени Юкио Мисима и его последователи — юнцы из «Общества щита» с разрешения командования поселялись в казарме, вместе с солдатами ездили на учения, стрельбы, в общем строю маршировали на смотрах.

Я встретился с Мисимой в момент взлета его литературной, театральной и кинематографической славы. Молодой Мисима был кумиром молодых, их героем, даже богом для многих из них. Мисима принял меня в зале для фехтования на мечах. В войсках самообороны члены «Общества щита» овладевали современным оружием, здесь же, в зале для фехтования, постигали военное искусство самураев. Мисима, надо сказать, весьма преуспевал в этом искусстве: ему был присвоен высокий — четвертый — дан по фехтованию. Однако фехтование на мечах Мисима рассматривал вовсе не как спорт.

Самурайский меч в сегодняшней Японии отнюдь не экзотическая архаика. В синтоистском храме в Никко облаченные в ослепительно белые одежды красивые девушки с суровым выражением на лицах исполняют перед восторженно замершей толпой воинственный ритуальный танец с мечами. Собравшиеся с напряженным вниманием следят за каждым их жестом. Большинство пришедших сюда — настоящие знатоки и ценители искусства владения самурайским мечом. Некоторые из них еще и сейчас могут показать, как в годы войны убивали мечами пленных: ударом «полет ласточки» разрубали человека горизонтально пополам, ударом «опускание журавля» рассекали туловище сверху наискось, от плеча к бедру, ударом в стиле Мусаси Миямото раскалывали тело, словно полено, от макушки до копчика. Они могут поведать о том, как, разрубив пленного, съедали его печень, чтобы стать храбрым, — тоже самурайский обычай.

Один из организаторов японской агрессии генерал Араки, за военные преступления приговоренный международным трибуналом к пожизненному заключению, говорил, обращаясь к народу Японии по случаю начала войны в Китае: «Путь меча есть твердая воля к непременному осуществлению справедливости и человеколюбия. Это есть могучая сила для устранения всех препятствий. Когда нам что-нибудь мешает, мы принуждены пустить в ход меч...».

Словом, меч для некоторых японцев — до сих пор философский символ, некое воплощение самурайского духа. Неспроста остается меч излюбленным оружием японских гангстеров, хотя они и оснащены карабинами, автоматами, даже пулеметами, иногда более совершенными, чем те, какие находятся на вооружении полиции.

В тренировочном кимоно из плотной ткани, с мечом за поясом, Юкио Мисима сидел на циновке в середине зала, скрестив под собой ноги. Глаза его скользнули по моей визитной карточке, и он устремил взгляд куда-то поверх меня. Я даже обернулся, чтобы узнать, на кого он смотрит. Но позади никого не было — только стена и белое полотнище на ней с огромным иероглифом «тамасий» — «дух». Это полотнище, как потом мне объяснили, вывешивали каждый раз, когда Мисима и его молодые соратники приходили в зал. На мои вопросы Юкио Мисима не обратил внимания. Он говорил сам. Даже не говорил — изрекал то, что, видимо, представлялось ему истиной. И глаза его не отрывались от иероглифа за моей спиной. Временами мне казалось, что он погрузился в сомнамбулический транс.

«Я не терплю слово «любовь», — медленно произносил Мисима. — Особенно когда речь идет о любви к отечеству наших предков. Родина должна ассоциироваться у японцев с иным словом — твердым и сильным...»

Юкио Мисима вещал долго. И постепенно я начал понимать, каким предкам поклоняется он: завоевателям Кореи и Маньчжурии, поработителям народов Юго-Восточной Азии. Мне стало ясно и слово, по которому он тоскует. «Война — отец созидания и мать культуры», — провозглашали почитаемые Мисимой предки. «Война» — вот с чем должна ассоциироваться у японцев мысль о родине, это слово имел в виду Мисима.

«Человеческая жизнь — легче лебединого пуха, — продолжал Мисима. — Почетно умереть на поле боя, сражаясь во имя славы предков, за императора, за истинно японские традиции и честь нашей расы...»

Сомнения не было: Юкио Мисима излагал кодекс самурайской чести «Бусидо». Я вспомнил японскую хронику XIV века «Тайхэйки» — «Повесть о Великом мире». Один из героев этой хроники, самурай Ёсимицу, потерпев поражение в битве против мятежных вассалов императора, покусившихся на честь и достоинство государи, забрался на крепостную башню, чтобы оставшиеся в живых воины хорошо видели его, и обратился к ним, если верить хронике, с такими словами: «Я покажу вам, как умерщвляет себя настоящий воин! Да послужит это примером для вас, когда кончится наше воинское счастье и вы станете готовиться вспарывать себе животы!»

«Сказав так, — продолжает хроника, — он снял доспехи и сбросил их с башни. Он спустил с плеч парчовую накидку, бывшую под латами, обнажил верхнюю часть туловища, вонзил меч в свое белое, блестящее тело и сделал слева направо по животу прямой надрез, выхватил оттуда внутренности и бросил их к подножию башни; потом взял острие клинка в зубы и упал лицом вниз».

Голос Мисимы звучал ровно и бесстрастно. Он по-прежнему смотрел мимо меня. Уж не виделся ли ему за моей спиной, там, где растопырился жирными штрихами иероглиф «тамасий», Ёсимицу — верный императору самурай?..

— Только в войсках самообороны остался истинно японский дух, истинный дух «Бусидо... — продолжал свою речь Мисима с балкона штаба Восточного военного округа.

Позади Мисимы — окна кабинета начальника штаба округа. Генерал Кэнри Масита привязан к креслу, к его горлу приставлен меч, и холодок отточенного клинка разбегается по телу неприятной дрожью. За каждым движением генерала настороженно следит юнец в фуражке, явно скопированной с нацистского головного убора. Фанатично горящие глаза не сулят пощады, и генерал старается не шевелиться. Только что четверо таких же юнцов, одетых подобно солдатам старой императорской армии, искололи мечами шестерых офицеров — те пытались помочь генералу.

Генерал Масита растерян. Он оскорблен. Он мучительно переживает свое унижение. Ведь Юкио Мисима его друг! Да и физиономия этого юнца ему знакома. Наверное, видел в компании Мисимы. Генералу вдруг пришел на память банкет по случаю выхода в свет романа Мисимы о людях с извращенной психикой. Генерал назвал тогда писателя «японским Мопассаном», и газеты подхватили его высказывание.

Когда сегодня утром Масита сообщили из проходной о том, что пришел Мисима, он немедленно распорядился пропустить друга. Не смутило генерала и то, что Мисима явился в сопровождении четырех молодых людей, вооруженных мечами. Члены «Общества щита» обладали привилегией появляться в штабе при оружии. Кто-то из бывших начальников Управления национальной обороны назвал «Общество» «частной армией, напоминающей труппу женского варьете «Такарадзука», и эта издевка обидела генерала Маситу. Конечно, молодые люди из этого «Общества» излишне экзальтированны, но есть в них черты, которые очень нравились Масите, да и не только ему: вера в высокое предназначение Японии править миром и готовность умереть во имя этого. Генерал и сам в кругу друзей не раз высказывал мысль о необходимости воспитания такой веры у солдат войск самообороны.

Возможно, генерал Масита задумался, откуда взялись у Юкио Мисимы столь слепо следующие за ним последователи, чем привлек он молодых людей в «Общество щита». Может быть, генерал вспомнил о тысячах юношей, не выдержавших испытания неравной борьбой с властями, разуверившихся в идеалах, что предлагало им окружающее общество, и вставших на путь пассивного протеста: уход из дому и из школы или из университета, отказ работать, презрение к авторитетам, к старшим.

Мисима увлекал таких вот опустошенных, потерявших цель в жизни. Ведь он проповедовал культ подвига, отваги, мужества. Мисима, правда, звал к подвигу во имя императора, являвшегося знаменем милитаризма и агрессии, но в нынешней Японии говорить об этом не любят и у молодого поколения весьма смутные представления о минувшей войне, о сокрушительном поражении, постигшем Японию. Известная с детства легенда о Масасигэ Кусуноки — храбром воине, который вступился за честь императора, но был разбит предателями, — приобретала в устах Мисимы новое звучание, становилась ближе. Оказывается, и сейчас можно совершать подвиги вроде тех, что прославили героя легенды.

«Масасигэ, — рассказывал Юкио Мисима, — обратился к своему младшему брату Масасуэ и спросил егоз «Последнее желание человека перед смертью определяет его судьбу в грядущем. Чего же из всего, что есть в девяти мирах, хочешь ты теперь?» Масасуэ хрипло рассмеялся: «Все семь раз родиться на свет снова человеком и каждый раз истреблять государственных врагов».

Братья Кусуноки сражались с врагами императора — феодалами. Сейчас у императора другие враги — «красные», коммунисты. Они тоже покушаются на вековые традиции и предают дух предков. Значит, беспощадная борьба с ними — подвиг, равный тому, что совершили Масасигэ и Масасуэ. Ну а где бороться — в «Обществе щита» или, скажем, в войсках самообороны, — дело случая.

...В кабинет начальника штаба округа Юкио Мисима ворвался, а не вошел. В мгновение ока генерала Маситу связали и прикрутили к креслу. Шестеро офицеров, обливаясь кровью, бежали прочь. И генерал приказал собрать солдат. Этого потребовал Мисима. Генерал услышал его срывающийся голос:

— Мы видим, что послевоенная Япония потеряла голову от экономического расцвета. Она забыла о своем величии. Она утратила национальный дух. Япония движется к пропасти. Мы скрежещем зубами, глядя, как политики лицемерят, как обманывают нас и не желают смыть позор поражения, как пачкают историю Японии и ее традиции.

Среди репортеров — движение. Один из них торопливо занес в записную книжку для будущего репортажа: «Демагогия. Игра на национальных чувствах. Методы нацизма».

...«Мой друг Гитлер» — так называлась пьеса, которую написал Юкио Мисима. Чтобы поставить ее, он создал театр «Роман-гэкидзё». Премьера собрала немало зрителей. И по тому, как они раскланивались в фойе, сомневаться не приходилось: пришли люди, давно и хорошо знавшие друг друга. Так это и было. Члены «Общества бывших морских офицеров». А те, в свою очередь, приветствовали членов «Национальной лиги защиты прав бывших солдат» и «Лиги друзей родины». На церемонных стариков почтительно поглядывали те, кто помоложе, — из «Всеяпонского совета патриотических организаций» и других ультраправых объединений. Их в одном лишь Токио около трехсот.

Мальчики в нацистских фуражках вносили в фойе цветы. Они устанавливали корзины у стены, на которой размашистой кистью был выведен все тот же иероглиф: «тамасий» — «дух». Под иероглифом висел портрет Гитлера, а над иероглифом широко распласталась свастика.

На корзинах с цветами белели прямоугольники визитных карточек — от концерна «Мицубиси», от «Мицуи», от «Сумитомо». Тех самых концернов, что перед тихоокеанской бойней вложили в руки нынешних членов милитаристских лиг и обществ оружие, чтоб покорить Азию. Концерны не поскупились на знаки внимания: цветами было заставлено не только фойе, но и сцена, и проходы между рядами кресел.

«Мы должны пробудить в себе истинно японское сознание, призывающее нас непрерывно продолжать и утверждать блестящую историю и традиции нашей родины, почитать императорский дом, уважать предков». Не правда ли, какое созвучие мыслям Юкио Мисимы, с которыми он выступал с балкона штаба войск самообороны? Эта фраза принадлежит генералу старой императорской армии Тэйдзи Окамото. Он тоже был на премьере пьесы «Мой друг Гитлер»...

— Конституция ставит войска самообороны вне закона. И с этим нельзя смириться... Конституция наш враг! — кричал Мисима собранным на плацу солдатам. — И нет более почетного долга, чем изменить конституцию, чтобы она не мешала создать мощную армию, достойную великой Японии!..

Мало сказать, что мысли, с которыми Мисима обращался к солдатам, близки правящей в Японии либерально-демократической партии. Его мысли текстуально совпадают с положениями партийных документов. «Продолжение традиций, унаследованных от предков, развитие и защита своей страны являются нашей святой обязанностью», — записано в «Основной хартии» ЛДП. А в цругом программном документе — «Миссия партии» — сказано: «Задача партии состоит в осуществлении реформ, включая поправки к конституции...» Пройдет немногим более двух месяцев, и на совместном совещании «Совета либерально-демократической партии по пересмотру конституции» и «Лиги борьбы за чисто японскую конституцию» будет выдвинута конкретная программа пересмотра основного закона. Двести шестьдесят четыре депутата от правящей либерально-демократической партии из обеих палат парламента троекратным «банзай!» встретят предложение вернуть императору статус главы нации, узаконить существование армии.

— Мы негодуем, что Япония так долго спит после войны, — неистовствовал на балконе штаба военного округа Юкио Мисима. — Мы надеемся, что, когда проснутся войска самообороны, проснется и Япония. Проснитесь! Если существующая парламентская система не позволяет пересмотреть конституцию, то вот отличная возможность для вас вмешаться и силой добиться этого. Мы готовы стать вашим авангардом!..

Девять месяцев готовился к этому дню Юкио Мисима. И пока все шло по его плану. Вместе с сообщниками он проник в штаб Восточного военного округа. Захвачен заложником начальник штаба. Теперь нужно вывести на улицу солдат. Во главе с Мисимой они должны двинуться к парламенту и осадить его. Под дулами автоматов депутаты не посмеют отказаться проголосовать за пересмотр конституции.

Юкио Мисима неплохо выучил историю. В 1936 году группа офицеров, недовольных медленной, как они считали, милитаризацией Японии и нерешительностью японского правительства в отношении захвата Китая, поступили точно так же. Правда, они пошли дальше, чем теперь планировал Мисима: прикончили нескольких министров. Но в случае необходимости Мисима готов был и на крайние меры.

Мисима сделал паузу. Он выжидающе оглядел солдат. На их лицах — любопытство, удивление, даже иронические улыбки, но ни на одном нет того выражения, какое Мисима привык видеть на лицах членов «Общества щита», когда выступал перед ними. И вдруг — выкрики: «Брось валять дурака!», «Слезай с балкона, идиот!» Мисима видел, как офицеры двинулись было к кричавшим, но потом остановились и снова сбились в кучу.

Подняв правую руку вверх, Юкио Мисима бросился в последнюю атаку:

— Я вижу, вас превратили в защитников конституции!.. Мы долго ждали, раздастся ли в войсках самообороны голос протеста против унизительной конституции, и, я вижу, не дождались. Куда девался ваш самурайский дух? В каком военном складе вы его похоронили? Мы ждем еще тридцать минут, последние тридцать минут! Неужели среди вас нет настоящих мужчин, кто пошел бы на смерть, чтоб уничтожить конституцию, которая лишила Японию того, что делало ее Японией? Если есть, то подымите ваши головы и умрите вместе с нами, как подлинные воины!..

Фильм «Скорбь о родине» Юкио Мисима поставил по собственному сценарию. В фильме рассказывалось о событиях 1936 года. Путч не удался. Офицеру Синдзи Такэяме, его играл Мисима, поручается казнить участников путча. Но Такэяма сочувствует им и, чтобы не участвовать в казни, вспарывает себе живот. Харакири длится в фильме почти десять минут. На широком цветном экране — месиво кишок, струи крови. Жена Такэямы, хладнокровно отрубив голову мужу, тоже кончает с собой. Трупы постепенно превращаются в мраморные изваяния. Символика прозрачна: героическая пара будет жить в веках.

Мисима умолк. Подождал еще немного. Толпа под балконом переговаривалась, топталась, но желавших выступить с оружием или умереть вместе с Мисимой не было. Резко повернувшись, Мисима покинул балкон. Он возвратился в кабинет начальника штаба. Медленно расстегнул мундир. Так же медленно принял ритуальную позу. Поднял короткий меч и с силой всадил его себе в живот. Морита, самый рьяный почитатель писателя, отсек Юкио Мисиме голову и сделал харакири себе. Голова Мориты покатилась под ударом меча третьего участника неудавшегося путча...

«Поступок психически ненормального человека», «Спектакль, разыгранный сумасшедшим» — так оценили японские буржуазные газеты то, что произошло в штабе Восточного военного округа войск самообороны. «Юкио Мисима совершил великий акт, который заставит прозреть японское общество», — через громкоговорители кричали на улицах Токио лидеры правых и фашистских организаций уже через час после случившегося.

Юкио Мисима — психически ненормальный человек? Мисима — сумасшедший? Вспарывая себе живот мечом, Мисима рассчитывал, и, как показывает дальнейшее развитие событий, не без оснований, что средневековый самурайский фанатизм еще сослужит службу, еще расцветет пышным цветом. Обращаясь к войскам самообороны с призывом силой оружия ликвидировать мирную конституцию, он не ошибся адресом. Минет всего неделя, и начальник академии войск самообороны публично скажет: «Только из-за ненормальной обстановки в послевоенные дни японская конституция не смогла ясно определить, что Япония может обладать армией». А еще некоторое время спустя управление национальной обороны и представители деловых кругов договорились о краткосрочном военном обучении молодых рабочих и служащих в рядах японской армии. Ежегодно тысячи юношей, принятых на работу, прежде чем приступить к своим обязанностям, проводят месяц в казармах. В тех самых, которые обожал Юкио Мисима и члены его молодежной организации «Общество щита».

После трагического лицедейства Юкио Мисимы минули годы. В Японии уже не помнят и забыли, скорее всего сознательно, какой была первая, по горячим следам, оценка печатью, телевидением происшедшего на импровизированной сцене — балконе штаба Восточного военного округа: «поступок психически ненормального человека», «спектакль, разыгранный сумасшедшим». Сейчас в лучших залах организуются выставки, посвященные Мисиме.

На них можно увидеть фотографии писателя, его личные вещи, рукописи, прижизненные издания романов и пьес. И здесь же продаются эти же романы и пьесы, выпущенные только что. Проводятся кинофестивали кинокартин Мисимы, недели фильмов посвященных ему, симпозиумы и конференции, смахивающие на пышные юбилейные торжества. Я напомнил устроителю одного из таких симпозиумов, как отзывалась когда-то пресса о выходке Мисимы в Восточном военном округе.

Очень респектабельный публицист взглянул на меня, словно услышал непристойность, и отошел, обиженно поджав губы.

Гамельнский крысолов умер, но дудка его сохранилась. Милитаристскими мелодиями, сочиненными Юкио Мисимой, японский правящий класс пытается увлечь молодое поколение на дорогу, двинуться по которой фашиствовавшему литератору призвать солдат самообороны не удалось.

Правящий класс хочет, чтобы последователи Мисимы все же пустились по его стопам — строем и не сбивались с шага.

Левый поворот, ведущий вправо

Послевоенные годы характеризовались в Японии ростом городского населения. Подобный процесс происходил и в других капиталистических странах, но в Японии он принял специфический характер: города наводнили вчерашние крестьяне, главным образом молодые. Земельная реформа, осуществленная американскими оккупационными властями, открыла путь для развития капитализма в деревне, являвшейся прежде помещичьей. Высвобождавшееся сельское население пополнило рабочий класс и внесло в него мелкобуржуазные привычки и взгляды. Мелкобуржуазной стихией оказалось охваченным и студенчество, выходцы из среды мелкой буржуазии составляли его большинство.

Япония вприпрыжку догоняла США и Западную Европу, добиваясь рекордных темпов увеличения промышленного производства более жестокой, чем в других капиталистических странах, эксплуатацией трудящихся. Низкая на первом этапе гонки за лидерами заработная плата, кошмарные жилищные условия, отвратительное социальное обеспечение, инфляция и загрязнение окружающей среды, которыми характеризовались первые шаги Японии к мировым экономическим высотам, приводили в панику мелкую буржуазию и рабочих, попавших в плен мелкобуржуазных представлений. Паника оборачивалась вспышками безрассудного бунтарства.

Трепетавшие перед сегодняшней жизнью и с ужасом думавшие о дне завтрашнем, студенты и часть рабочих искали кумира, который бы подсказал, научил, что делать. Первым откликнулся кинематограф.

«Обнаженные девятнадцатилетние» — так назывался вышедший на экраны фильм — были плоть от плоти тогдашней молодежи, никак не защищенной перед жестокостью общества. Герой картины нашел способ выместить на окружающих свою ненависть за голодную юность, за обиды, оскорбления, за постоянный леденящий страх. Герой принялся стрелять в каждого, в ком видел виновного в своих бедах. Поклонники кинематографического героя решили расстрелять все общество сразу.

С молодежью, избравшей левую от перекрестка дорогу, судьба свела меня под Новый год.

Направляясь к студенческому общежитию университета в Киото, я не видел ни одного дома, не украшенного «кадомацу» — букетом из веток сосны и сливы и побегов молодого бамбука. Сосна — символ долголетия, потому что сохраняет свою зелень многие годы. Слива олицетворяет собой жизнелюбие — ведь ей не страшны ни холод, ни снег. Бамбук означает стойкость под уда-)ами судьбы — он хоть и склоняется от порыва ветра, но никогда не ломается. Навстречу шли нарядно одетые люди — женщины в кимоно с замысловатыми разноцветными узорами по подолу, широкие пояса завязаны бантами; мужчины в кимоно поскромнее, с мелким неярким рисунком.

В комнате же студенческого общежития — сумрак и запустение. Давно не мытое узкое окно с решетчатой рамой почти не пропускало света. Студенты — в грязных джинсах, бахромящихся у щиколотки, в мятых форменных тужурках с оторванными пуговицами. «Они отрицают национальную одежду как «наследие феодальной аристократии», — догадался я. О празднике напоминала лишь «симэнава» — соломенная веревка. Вывешенная снаружи, над входом, она показывала, что дом чист и ничто злое войти в него не может. «Симэнава» валялась на полу у порога.

Визитную карточку дал только один, двое других представились так: «революционный бунтарь» и «борец за чистоту марксизма». А четвертый, напыжившись, сказал: «Я — боец революции» — и совершенно неожиданно добавил, едва не заставив меня рассмеяться: «Но мой отец — контрреволюционер, а мать — домашняя хозяйка». Эти студенты не имели, конечно, ничего общего с марксистами-ленинцами. В Японии одни называли их троцкистами, другие — «леваками». Они пригласили меня к себе, чтобы «поговорить о марксизме и революции». Я согласился.

Через несколько лет после этой встречи Япония содрогнулась, узнав о преступлениях «левацкой» группы «Рэнго сэкигун». И, хотя моих собеседников среди «рэнгосэкингуновцев» не оказалось, их духовное родство очевидно, и я с полным правом провожу параллель между ними.

Из журнала «Сюкан Асахи». «На совместном заседании, устроенном неподалеку от горного озера Харуна, был создан верховный орган группы «Рэнго сэкингун» — центральный комитет из семи человек во главе с председателем, его заместителем и генеральным секретарем. Образовался подпольный «корпус».

Какие причины побудили участников группы искать убежище в горах?

Их вынудила к этому полиция, устроившая массовые облавы в городе. Кроме того, для подпольной военной организации «Рэнго сэкингун» глухие горы служили безопасным местом для изготовления бомб и тренировки в стрельбе. Горы привлекали экстремистов и с точки зрения идеологии — они исповедовали идеи «народной войны». Но самой важной причиной «исхода в горы» была изоляция «Рэнго сэкингун».

— Вы у себя, в России, совершили социалистическую революцию, но не хотите, чтобы такая же революция произошла и у нас — сразу же взял быка за рога тот, кто вручил мне свою визитную карточку, — Итиро Иосида.

— Да, да! Вы добились хорошей жизни для рабочих: они имеют свои машины, холодильники, телевизоры, а нам не даете добиться того же! — поддержал его сын «отца-контрреволюционера и матери — домашней хозяйки».

— Почему же вы решили, что мы против социалистической революции в Японии? — возразил я. — Но для успеха революции требуется революционная ситуация. Так учил Ленин. Есть ли такая революционная ситуация в Японии?

— Есть! — выкрикнул «революционный бунтарь». — Я говорю вам — есть! Дайте нам оружие, и мы выступим!

Из журнала «Сюкан Асахи». «Рэнго сэкингун» собиралась отметить восстанием годовщину своего удачного нападения на оружейный магазин. Потом, уже в ходе следствия, один из участников группы рассказал о подготовке налета на полицейский участок. Не ясно, как отнеслись к этому плану отдельные члены «Рэнго сэкингун», известно только, что «член ЦК» Ямада стал жертвой «подведения итогов». Его казнили на том основании, что он «только рассуждает, пренебрегая практикой» Ямада осмелился возражать председателю Мори и его заместительнице Нагате, настаивавшим на немедленном вооруженном восстании с применением уже имевшегося запаса винтовок и бомб. Ямада считал восстание преждевременным и призывал начать с организационной работы.

«Подведением итогов» Мори и Нагата называли линчевание. По их словам, «подведение итогов» помогает «искоренять остатки буржуазного мировоззрения и воспитывать борцов революции». «Когда дискуссия не дает возможности довести «подведение итогов» до конца, то приходится помогать силой. Если же насилие приводит к гибели критикуемого, то это означает его поражение», — говорили Мори и Нагата на следствии. На деле же «подведение итогов» всегда означало смерть. Один из членов «Рэнго сэкингун» подвергся «подытоживанию» за то, что «слишком любил женщин и не обращал внимания на революционную практику», другой — потому, что «вел себя, как супруг, а не революционный боец: при переездах с места на место помогал жене укладывать пеленки».

— Я хочу напомнить вам, что говорил Ленин о революционной ситуации, — продолжал я. — Чтобы быть точным, я даже прочту вам высказывание Ленина. Я специально выписал его, так как предполагал, что разговор наш коснется именно этого вопроса.

— Нечего нам лекцию здесь читать! — продолжал кипятиться «революционный бунтарь». — Время лекций кончилось. Говорите прямо: хотите, чтобы мы совершили социалистическую революцию, или нет?

— Все же я прочту слова Ленина о том, какие признаки характерны для революционной ситуации, — сказал я и начал читать: — Во-первых, «невозможность для господствующих классов сохранить в неизменном виде свое господство...» Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы «низы не хотели», а требуется еще, чтобы «верхи не могли» жить по-старому. Затем — «обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов». И наконец, «значительное повышение в силу указанных причин активности масс». Есть ли все эти признаки в Японии? Думаю, что нет. Можно ли сказать, что сейчас в Японии «низы не хотят, а верхи не могут жить по-старому»? Нет, нельзя. Продолжающийся рост японской экономики ведет к некоторому улучшению Жизни трудящихся, и они не готовы к революционному выступлению. Государственный аппарат же крепок, полиция и войска самообороны достаточно сильны, чтобы противостоять такому выступлению...

— Оружие! Оружие дайте! — впервые подал голос «боец за чистоту марксизма».

Из журнала «Сюкан Асахи». «Подножие горы Харуна превратилось в братскую могилу «Рэнго сэкингун». Здесь обнаружили восемь трупов тех, кто подвергся «подытоживанию». «Бойцы», которым «подвели итог», — это солдаты, а не командиры. Стоило главарям «Рэнго сэкигун» сказать, что тот или иной «боец» допускает «контрреволюционное отношение» к делу, как над ним устраивали коллективный самосуд.

«Бойца» Тэраоку усадили на колени, и Бандо вонзил в его бедро нож, который торчал там пятнадцать минут. Затем Сакагути вытащил нож и вонзил его в левую руку Тэраоки — снова на пятнадцать минут. Потом Мори ударил ножом в сердце «подытоживаемого», а Сугидзаки оглушила Тэраоку ледорубом и задушила его веревкой.

Годовщина нападения членов «Рэнго сэкингун» на оружейный магазин стала не днем восстания, а днем краха группы. Полиция обнаружила убежище «Рэнго сэкингун» и арестовала Мори и Нагату. Оставшаяся пятерка «рэнгосэкигуновцев» забаррикадировалась в горном пансионате «Асама сансо».

Полиция начала поливать здание пансионата водой из мощных автомобильных брандспойтов, забрасывать в окна гранаты со слезоточивым газом. На десятый день полиция пошла на штурм пансионата. К подъезду подкатили автокран и чугунной болванкой, прикрепленной тросом к крану, разбили входную дверь. Преступники отстреливались с чердака, потом укрылись в спальне. Их мучил слезоточивый газ. Они высадили окна, и в комнату хлынул свежий воздух. Когда тридцать полицейских ворвались в спальню, они увидели пятерых молодых людей, которые, укрывшись с головой ватными одеялами, стреля ли без разбору, высунув наружу одни только руки. Преступников вытащили из-под одеял и связали».

— Предположим, найдутся такие, что возьмутся за оружие, но многого ли они добьются? Что они сумеют сделать против полиции, наконец, против американской армии, которая немедленно придет на помощь японским властям? Ведь в японо-американском договоре безопасности подобная помощь предусмотрена, — напомнил я студентам.

Они ненадолго притихли. Потом вдруг Итиро Иосида сорвался с места, разметал кипу журналов, сваленных в углу, достал один — это был порванный, измятый номер журнала «Советский Союз», — развернул его и, тыча пальцем в фотографию, злорадно сказал:

На фотографии был изображен спуск на воду танкера, построенного на японской верфи для Советского Союза. Традиционная бутылка шампанского уже разбита о борт корабля. Советский посол пожимает руку представителю компании.

— С кем это ваш посол, а? С монополистическим капиталом?

Я понял, что дальнейшая дискуссия бессмысленна, и вышел из комнаты. У порога случайно наступил на соломенную веревку. «В дом вошло зло, и «симэнава» действительно не место над входом», — мелькнула мысль. Меня никто не провожал...

И члены группы «Рэнго сэкингун», и студенты, с кем я разговаривал о «марксизме и революции», были выходцами из зажиточных семей, никогда не знавшими, что такое труд. «Революционный» опыт, который они успели накопить за свои неполных двадцать лет, исчерпывался драками с полицией во время стихийных студенческих демонстраций. И тех, и других привлекли «архиреволюционная» «левацкая» терминология, утверждения типа «винтовка рождает власть», однако и те, и другие не двинулись дальше зазубривания цитат из «левацкой» литературы. Когда па суде «рэнгосэкингуновцу» предложили изложить свои политические взгляды, он не смог, как написано в газетном отчете, «свести концы с концами и назначенный судом адвокат вынужден был помочь ему привести в порядок аргументы».

Репортаж в «Сюкан Асахи» заканчивался комментарием известного японского писателя Сэйтё Мацумото. «Никого так не обрадовали массовые убийства, осуществленные «Рэнго сэкингун», как существующий режим», — написал он. И это действительно так. Власти немедленно поставили знак равенства между выступлением «Рэнго сэкингун» и рабочими забастовками, митингами, демонстрациями.

Кино, а вслед за ним телевидение немало способствовали появлению у молодежи «леворадикального зуда». Они же вызвали и озлобление у общества в отношении этой молодежи. Кинематографические новости, демонстрировавшиеся на широкоформатном экране перед художественным фильмом, документальные телевизионные программы, превосходившие по продолжительности телеспектакли, показывали выступления «леваков» подробно, как бейсбольные матчи, и живописно, как рекламу кулинарных рецептов. И обыватель при виде полицейских, прикрывавших головы щитами от летевших в них булыжников и бутылок с горючей смесью, окон, разбитых «леваками» в драках с полицией, наливался ожесточением против «этих красных», которые нарушали его душевный покой. А покой появился, поскольку к тому времени экономический рост дал толчок повышению жизненного уровня, и мелкой буржуазии совсем расхотелось стрелять. К «этим красным» обыватель причислял и тех, кто выступал за социальную справедливость, за мир и состоял в коммунистической или социалистической партиях. Власти охотно откликнулись на затаенное желание обывателя и обрушили репрессии не только на «левацкие» группы, но и на организации трудящихся. Левый поворот привел «леваков» в лагерь крайне правой реакции.

Снова парк Ёёги

Название «парк Ёёги» окончательно закрепилось в языке токийцев после того, как бульдозеры смели здесь американские казармы, сравняли с землей укрытия, где располагалась военная техника, и уничтожили ограду из колючей проволоки и щитами на ней, на которых значилось: «Вашингтон хейтс» — «База вооружен ных сил США». В парке приступили к сооружению спортивного комплекса для самых многолюдных в ту пору и самых, по тогдашним меркам, пышных Олимпийских игр.

Япония поражала мир самыми высокими темпами роста промышленного производства, самыми большими танкерами, самыми скоростными поездами, самыми дешевыми транзисторными приемниками. И значительная часть молодежи заключила, что «крупные фирмы могут предложить больше, чем революция», — я процитировал высказывание известного в то время «левака-троцкиста», сделавшегося менеджером на большом заводе. Фирмы с готовностью принимали к себе таких, как он, поскольку рассчитывали, что решительность бывших вожаков студенческих и молодежных групп, их организаторские способности и умение увлекать за собой людей помогут наращивать прибыли. Фирмы не ошиблись. Один из вчерашних «леваков», швырявших в полицейских бутылки с горючей смесью, со временем превратился в главу преуспевающего концерна, в который вошли железная дорога, сеть универмагов, компании, торгующие недвижимостью и ценными бумагами. Среди членов советов директоров промышленных и торговых фирм я не раз встречал людей, в юности очень походивших на тех, что в студенческом общежитии в Киото требовали оружие для совершения в Японии революции.

Кумиром молодежи сделался «Завтрашний Дзё». Нет, Дзё не был реальной фигурой. Не являлся и литературным персонажем. Не слыл героем кино- или телеэкрана. «Завтрашнего Дзё» породили авторы «манга» — так в Японии именуются комиксы.

Уличный перекресток. Школьник в черной форменной тужурке, фуражке с кокардой и с ранцем за спиной ждет зеленого света светофора, уткнувшись в раскрытый «манга». Набитая людьми утренняя электричка. Подняв над собой руку с зажатым в ней «манга», студент задирает голову, разглядывает картинки с коротким текстом и не замечает, что со всех сторон его толкают, что наступают ему на ноги. Парк Еёги. На траве — стайка девочек-подростков. Их лица склонились к раскрытому на земле «манга». Японцы книг читают меньше, чем смотрят кино. Кино смотрят меньше, чем телевизор. Телевизору отдают времени меньше, чем комиксам. Ежегодно в Японии издается почти 4 миллиарда экземпляров книг и журналов. Треть из них — «манга».

Надо отдать должное художникам. Они добиваются в «манга» экспрессии и драматизма. Бывает, картинки способны захватить читателя и держать его в напряжении. Но одного художественного мастерства мало, что бы превратить комиксы в предмет такого повального увлечения, каким в Японии обойдены другие формы массовой культуры, хотя они тоже отмечены искусностью и воображением. Сергей Эйзенштейн подметил принцип киномонтажа в комбинациях иероглифов, этих предельно условных рисунков, выражающих ту или иную мысль. Может, «внутренняя», как выразился великий режиссер, «кинематографичность японской культуры» и в самом деле причина приверженности японцев к «манга»? Не исключено. Однако следует иметь в виду и другое.

«Левак-троцкист», ставший менеджером, сказал верно: крупные фирмы действительно предлагали немало своим постоянным работникам. Но попасть в их число можно было, лишь окончив престижный университет. Чтобы очутиться в престижном университете, нужно пройти «экзаменационный ад», как нарекли в Японии вступительные экзамены в высшие учебные заведения. И это поистине ад, потому что от абитуриента не требуется понимания внутренней сути явлений и событий. Он должен продемонстрировать хорошую память да умение быстро и четко изложить чужие суждения, независимо от того, понятны они экзаменующемуся или нет. Оттого главный принцип школьного учебного процесса в Японии — зубрежка.

Зубрежка в школе, все 240 учебных дней в году. Зубрежка при подготовке домашних заданий. Зубрежка в так называемых «дзюку», т. е. на платных курсах. Каждый вечер до полуночи, иногда и в воскресенье, школьники учат, не учатся, а именно учат, исторические факты — все подряд по хронологической таблице, английские слова — по словарю, страница за страницей, названия станций на главных железнодорожных магистралях — по расписанию поездов, маршрут за маршрутом. «Будешь спать четыре часа — в университет поступишь, будешь спать пять часов — провалишься» — бытует в Японии поговорка. На литературу, на кино, даже на телевизор почти нет времени. Остаются «манга». Семисотстраничный комикс можно проглядеть за 20 минут. Да и стоит он всего 180—200 иен, в отличие от книги того же объема, цена которой 2—2,5 тысячи иен.

Об американском кинофильме «Рокки» у нас писали довольно подробно. И мы имеем некоторое представление о нем. Для меня бесспорно: «Рокки» — плагиат.

Он списан со страниц японского «манга», с «Завтрашнего Дзё». Дзё — бесшабашный парень из бедного токийского предместья, который, упорно тренируясь, стоически перенося невообразимые лишения, становится чемпионом Японии по боксу. Мораль предельно обнажена: усердно трудитесь, старайтесь изо всех сил — и вам достанется кусок от пирога, именуемого экономическим процветанием. Что сам-то пирог окажется на столе у хозяев компаний и фирм, из «манга», разумеется, не вытекает.

В эпоху «Завтрашнего Дзё» возникли мифы и о необыкновенном японском трудолюбии, и о монолитности японского общества, в котором, по словам бывшего премьер-министра Дзэнко Судзуки, «рабочие и руководство всегда находятся в одной упряжке».

Я нисколько не преувеличиваю влияния «манга» на сознание японской молодежи. Когда в 30-м выпуске «Завтрашнего Дзё» авторы убили Рикииси, другого героя рисованного сериала, токийские школьники устроили многотысячное траурное шествие по улицам и издательство, выпускавшее «манга», организовало во дворце спорта, на специально воздвигнутом для этого случая боксерском ринге заупокойную службу с участием настоящего буддийского священника.

В 1973 году капиталистическую экономику поразил энергетический кризис. Захватил он и Японию. И, хотя она довольно быстро кризис преодолела, прежних головокружительных темпов роста промышленного производства достичь уже не смогла. Дзё из «завтрашнего» превратился во «вчерашнего». Молодежь увидела, что в условиях экономического спада, сколько ни старайся, успеха все равно не добьешься. Бездумный энтузиазм Дзё вызывал теперь желчную иронию. Разочарование и озлобленность на несправедливый мир подтолкнули молодежь к насилию.

Снова парк Ёёги. Суббота. Вечер. По одному, по два съезжаются сюда мотоциклисты. Место их сбора угадываю по реву моторов, то взрывающих вечернюю тишину, то возвращающих ее ненадолго парку, да по ослепительно горящим фарам, образовавшим неровный круг. Это «босодзоку» — «племя диких скоростей». Так окрестили их в Японии. Так они и значились в полицейских протоколах о нарушениях общественного порядка и правил уличного движения, о дорожных происшествиях, после которых улицы еще долго оглашались сиренами машин «скорой помощи».

«Босодзоку» не жаловали журналистов. Случалось, разбивали видеокамеры. С «черными ангелами» я договорился о встрече заранее, а их лидер — Сёдзи Нисияма — согласился дать мне интервью.

«Черных ангелов» чуть больше двух десятков. Все — в черных кожаных куртках с изображением, в котором, если очень напрячь фантазию, можно распознать ангела. Черные кожаные штаны. Черные, похожие на солдатские, ботинки. У некоторых на головах каски: японские периода второй мировой войны, германские со свастикой, плоские английские.

— Ты работаешь? — спросил Нисияму. Под враждебными, а то и ненавидящими взглядами «черных ангелов» задавать вопросы спокойным тоном было нелегко. Но Нисияма отвечал ровным голосом, и это ослабило напряжение.

— Работаю. На складе. Гружу ящики. Взрослым, может, и ничего, а мне трудно. Особенно летом, когда жарко.

— Вот купил мотоцикл... А так — на что придется. Мне все равно.

— Вы собираетесь только по субботам? — Я обвел взглядом обступивших нас ребят.

— Да. Многие из нас работают или учатся, — сказал Нисияма. — Мне трудно объяснить почему, но приятно ездить компанией: втроем лучше, чем вдвоем, вдесятером лучше, чем впятером... Может, оттого, что на работе или в университете нам все кажутся чужими? Или потому, что чужими кажемся мы? А здесь мы друг другу свои.

— На работе все только и твердят: деньги, деньги! — вступил в разговор парень с тяжелой цепью через кожаную грудь.

— А разве кто-нибудь из нас станет Рокфеллером? Раз богатым никогда не сделаешься, зачем стараться работать, учиться?

— Все ругают нас: «босодзоку», «босодзоку»... А что они предприняли, чтобы нам было интересно с ними? — звенящим голосом выпалил мотоциклист в германской каске.

— Ты веришь в фашизм? — задал я ему вопрос, указав на свастику.

— Нет, конечно! — Юноша, мне почудилось, возмутился. — Свастика — это им назло, — объяснил он и махнул рукой в сторону электрического зарева над темными деревьями. Там располагался увеселительный рай-

— Они, наверное, завидуют нам, — продолжил Нисияма. — Завидуют, что на скорости сто километров мы становимся свободными.

— Тебе не приходит мысль, что погибнешь на дороге?

— Приходит, — согласился Нисияма. Он повел плечами, словно пытался что-то сбросить с них. — Некоторые из нашей компании погибли... Когда выжимаешь больше ста километров в час, достаточно маленькой ложбинки или камня, чтобы упасть и разбиться. Мне часто кажется, что я прожил тысячу лет. Может быть, уже хватит?

Нисияма сделал знак рукой, и «черные ангелы» вскочили в седла. Разом взревели моторы, и двадцать мотоциклистов, вздыбив, будто диких мустангов, машины, рванулись с места. Кто-то развернул большой флаг — красный с белым кругом в центре и с нацистской свастикой в круге. «Босодзоку» ринулись в Сибуя, чтобы своим вызывающим видом и грохотом мотоциклов привести в смятение «их», т. е. общество, безразличное к молодым. Они мчались, держась, казалось, дружно. Но это была иллюзия. Они держались просто своим стадом.

«Босодзоку» исчезли за деревьями, и я зашагал к выходу из парка. В темноте наступил на книжку. Видно, ее обронил кто-то из «черных ангелов». Это оказался «манга», журнал «Прыжок». В метро раскрыл. В первой истории повествовалось, как Кэн Сиро, бывший мастер фехтования на мечах, — а этим искусством владели все самураи — остался в живых после ядерной войны. Он встречает одичавших людей, зверски убивающих тех, кто сохранил человеческий облик, и начинает карать душегубов. Метод у Сиро один — мечом голову с плеч долой. Но Кэн Сиро одинок. Даже защищаемые им люди не вступают в дружбу с ним. Однако он силен и ловок и не нуждается ни в ком, потому что чувствует себя выше всех.

«Племя диких скоростей» насчитывало 40 тысяч человек. Сорок тысяч обитателей сорока тысяч разных планет — так разобщено было племя и такими одинокими были его члены, словно Кэн Сиро из «манга», которому «босодзоку» подражали и могуществу которого завидовали. И стоило полиции запретить езду на мотоциклах более чем по двое, как «племя» распалось и исчезло, оставив после себя лишь название «босодзоку» — им бранят теперь шоферов-лихачей.

Возможно, полиции пришлось бы повозиться дольше с «племенем диких скоростей», если бы японская экономика после депрессии не вступила в цикл оживления и положение молодежи не улучшилось. В начале 80-х годов, судя по опросу телерадиокорпорации Эн-эйч-кэй, 80 процентов японцев в возрасте от 13 до 29 лет считали счастливым свое настоящее и надеялись, что таким сохранится и их будущее. Подобный оптимизм питался, по мнению аналитиков из Эн-эйч-кэй, тем, что каждый второй молодой японец обладал высококлассной стереофонической звуковой системой или дорогостоящим видеомагнитофоном, каждый четвертый имел автомобиль, а каждый двадцатый — персональный компьютер.

Без сомнения, приятно жить в окружении совершенных и полезных предметов. Но не слишком ли мало этого для подлинного счастья? Значительной части тогдашней японской молодежи представлялось, что вполне достаточно. Ведь она подражала новым идолам, соответствовавшим новой обстановке. Они населяли ромам Ясуо Танаки «Зовите нас кристаллом», разошедшийся фантастически огромным для Японии тиражом — более миллиона экземпляров.

Все и всяческие «измы» — чушь, уверяли со страниц романа идолы. Единственное, ради чего стоит жить, — это удовольствие, приносимое обладанием шикарных вещей и доставляемое сексом. Кредо «кристального племени» заключалось в следующем. «Мы не читаем много книг и не стремимся постигать истину, как наш сумасшедший профессор, — провозгласил герой романа. — Но мы и не пустоголовы и не нищи духом. Мы не надменны, но и не льнем к людям. И мы не простаки, кто принимает на веру чужое мнение». Наподобие кристалла, эта молодежь отражала чужие лучи, однако не испускала своих собственных.

«В 60-х и 70-х годах студенты имели дурные манеры, но их можно было понять. В 80-х годах студенты сделались учтивыми и предупредительными, но апатичными и унылыми, разочарованными в идеалах и явно задушенными обществом», — посетовал в разговоре со мной профессор университета Кэйо.

«Кристальное племя» просуществовало недолго. В конце 80-х годов оно переродилось в тех, кого называют сейчас в Японии «синдзинруй». Это слово я перевел бы как «новые люди», ибо нынешнее молодое поколение японцев столь сильно отличается от всех предыдущих, что иной эквивалент вряд ли сыскать.

Статистика, которая в Японии знает все, выяснила, что среди начавших работать в 1984 году юношей — выпускников высших учебных заведений 72 процента считали семью важнее работы, т. е. отдавали предпочтение семье, а не фирме. Годом раньше таких юношей было 66 процентов. Что касается девушек, то назвали главным в своей жизни дом, семью, а не работу 87 процентов из них. «Я хочу жить для себя, а не для завода, где тружусь», — откровенно сказала одна из участниц опроса. На заводе автомобильной фирмы «Ниссан» я услышал от высшего менеджера: «Еще одно-два поколения будут преданными фирме, как мы. Потом Япония лишится своего богатства...»

Племя «новых людей» плодится так быстро, что богатство, за счет которого японские предприниматели добиваются высокой эффективности производства и, следовательно, высоких прибылей, окажется утраченным гораздо раньше. Богатство это — система патерналистских отношений, при которых в ответ на весьма эфемерную заботу предпринимателя-отца рабочий-сын трудится с самоотверженностью, какую только и может вызвать в человеке преданность родителям и любовь к ним.

Социологи указали на следующие характерные черты «новых людей». Это молодежь между двадцатью и тридцатью годами, имеющая образование в объеме 12-летней повышенной средней школы или университета. Она выполняет на производстве все правила и предписания, но ровно настолько, чтобы не вызвать нареканий и не подвергнуться увольнению. С окончанием официально установленного рабочего дня «новые люди» спокойно покидают завод или контору, не желая трудиться сверхурочно. Они не являются на работу в субботу и в воскресенье, берут положенный отпуск полностью, т. е. «новые люди» поступают так, как никогда не осмелилось бы действовать прежнее поколение японцев.

Известный в Японии консультант крупных фирм по вопросам организации производства Кэнъити Омаэ привел типичный, с его точки зрения, пример поведения «новых людей». «Начальник приказал обойти 13 клиентов и уговорить их приобрести продукцию фирмы, — написал Омаэ в журнале. — Представитель «новых людей» исправно побывал по всем 13 адресам. Клиенты отказались от товаров фирмы. Представитель «новых людей», не приложив ни малейших усилий, чтобы клиентов переубедить, с чистой совестью вернулся в фирму и безмятежно доложил начальнику о неудачной поездке».

Публицист Тэцуя Тикуси откликнулся на статью Кэньити Омаэ предостережением: «Следует срочно принять меры, пока «новые люди» не превратили Японию в руины».

И меры были приняты. Прежде всего меры идеологические. На сей раз молодежи дали в Вольтеры героя не из «манга». Ей предложили для подражания персонажей, обитающих под обложками журналов с названиями, которые говорят сами за себя: «Деньги», «Сумма в итоге», «Президент», «Денежная Япония», «Деловая Япония», «Бизнес». Как быстро делать деньги, стали учить на специальных университетских курсах, на лекциях, устраиваемых страховыми фирмами, в консультационных пунктах при универмагах, в теле- и радиопередачах. «О чем больше всего думают 20-летние японцы? — задалась вопросом газета «Джапан Таймс» 21 января 1986 года и сама же ответила: — Они думают, как разбогатеть, причем в кратчайшие сроки. А еще совсем недавно, — меланхолично продолжила газета, — японцы считали неприличным говорить о деньгах».

Я полистал некоторые из журналов, ставшие популярными среди «новых людей». В одном из них на 20 страницах излагалось, как сколотить капитал в 10 миллионов иен за 8 лет. В другом приводились 24 способа разбогатеть, прибегая только к законным мерам. В третьем я вычитал, что, живя на зарплату, денег не накопишь.

Лучший способ приобретения капитала — женитьба на дочке богатых родителей. И далее приводился список 50 семей с большими состояниями и дочерьми на выданье. Журнал советовал, как с девушками познакомиться, что им подарить, каким образом понравиться родителям. Этот номер журнала был распродан в количестве 600 тысяч экземпляров.

Видный японский публицист Маруо Сиода с горечью написал: «Когда мы были молоды, то часто говорили о смысле жизни, о судьбе общества. Мы проводили время в жарких спорах по поводу возвышенных проблем. В теперешней Японии утеряны духовные ценности. Если вы почитаете современные журналы для молодежи, то найдете в них статьи только о деньгах да еще о сексе. В телевизионной программе, которую я веду, однажды принял участие студент, заработавший на изготовлении порнографии 400 миллионов иен. Вот нынешний герой. В мое время на него смотрели бы с отвращением».

Чтобы сейчас такого не случилось, «новым людям» внушают мысль об уникальности японской души, т. е. души «новых людей», то же об избранности японской нации, о ее превосходстве над всеми другими нациями и народами. Внушают не без успеха. В 1973 году на вопрос обследователей общественного мнения, считаете ли вы себя превосходящими европейцев, положительно ответили 38 процентов опрошенных японцев, в 1978 году — 65 процентов, в 1983 году — 71 процент.

Я читал книги, рекомендуемые, наряду с журналами о деньгах и бизнесе, «новым людям». В одной написано: «Япония представляет собой образец блистательной цивилизации с целым рядом присущих только ей особых качеств. Япония обладает самой передовой в мире технологией, и уже одно это делает японскую цивилизацию малодоступной для других народов». Кто-то из «новых людей», явно начитавшись подобной литературы, в разговоре со мной сказал: «Мы, японцы, утерли нос белым в области науки и техники». Расистские слова прозвучали обыденно, как если бы этот представитель «новых людей» говорил о предмете само собой разумеющемся.

А ведь восемьдесят лет назад Редьярд Киплинг, отличавшийся невысоким ростом, написал, что в Японии впервые ощутил себя великаном, и объяснил: потому что был белым. Теперь великанами считают себя японцы, причем молодые гораздо более уверены в этом, чем пожилые. С чувством превосходства смотрят молодые японцы на экранах своих телевизоров репортажи о разгуле преступности в США, о расовых волнениях в Англии, о наркомании во Франции или в ФРГ. В дикторском тексте, сопровождающем репортажи, не обнаруживается, разумеется, мысль, которая была в большом ходу в императорской Японии: американская и западноевропейская демократия загнила, и потому США и Западная Европа утратили право главенствовать в мире, это право принадлежит теперь Японии. Но подобные рассуждения бродят в головах многих японцев. И можно понять возмущение журналистов из США, аккредитованных в Токио: «Японские средства массовой информации ведут самую гнусную, самую предательскую антиамериканскую пропаганду».

Было время, когда говорили о засилье американской кинопродукции на японском телевидении. Сейчас ее стало неизмеримо меньше. Если же американские фильмы демонстрируются, то в основном те, что принято называть остросоциальными. Телезрители лишний раз убеждаются в ущербности американского общества. Чарли Чаплин, близко познакомившись в Японии с телевидением и кинематографом, сказал, имея в виду американское влияние на них: «Слишком много кока-колы и всего, что с этим связано». В наши дни Чарли Чаплин отозвался бы о японской массовой культуре иначе: «Слишком много «татами» и всего, что на них происходит». «Татами» — соломенные маты, устилающие японский национальный дом, — символ японской жизни, японского духа. На телеэкране все чаще появляются спектакли и фильмы, в которых благородный и физически сильный японец одолевает американца — голубоглазого блондина или целомудренная, преданная вековым традициям японка карает бесстыжую американку, покусившуюся на счастье и мир в японской семье.

В сентябре 1986 года премьер-министр Японии Ясухиро Накасонэ заявил своим коллегам по либерально-демократической партии: «В настоящее время японское общество поднялось на высокий образовательный и интеллектуальный уровень, который намного превосходит средний уровень в США. Там проживает значительное число черных, пуэрториканцев и мексиканцев и средний интеллектуальный уровень по-прежнему крайне низок».

В Соединенных Штатах взметнулась волна негодозания. И Накасонэ публично извинился перед американцами за, как он сказал, оговорку. Но оговорка эта была не первой у японских руководителей. Серия шовинистических оскорблений в адрес дальних и ближних народов открылась антикорейским и антикитайским заявлением бывшего министра просвещения Масаюки Фудзио. Накасонэ вынужден был в конце концов уволить министра — его высказывание вызвало протесты за границей — и снова извиниться, на сей раз за обнаглевшего националиста.

Не слишком ли много оговорок и неосторожных заявлений? Много. Настолько много, что их нельзя считать случайными. Не следует забывать, что Япония — страна, где молчание считается красноречивее слов и где, прежде чем отрезать, отмеривают не семь раз, а семьдесят семь. Газета «Вашингтон пост» написала: «Эти заявления отражают мнение значительного числа японцев, которые ставят себя выше других рас». «Что особенно опасно, — заключила газета, — так это убежденность в своем превосходстве поколения, родившегося после войны».

В Японии проживает всего 150 еврейских семей. А за последние годы в стране выпущены 82 книги, толкующие о «мировом заговоре евреев против Японии». Двенадцать из них появились на книжных прилавках в одном только 1986 году. Необыкновенная популярность антисемитской литературы среди студентов и интеллигенции выдвинула книги о «еврейском заговоре» в список бестселлеров. Надо ли удивляться, что оправдывания Накасонэ перед американцами, корейцами, китайцами вызвали в Японии отрицательную реакцию. «Хватит извиняться за слоса истины», — написали газеты.

Участие Накасонэ в кампании, проходившей под лозунгом «Покупайте американские товары!», японские средства массовой информации превратили в кампанию пропагандистскую. Накасонэ отправился в универмаг и купил галстук, рубашку и еще несколько пустячков, чтобы «оказать, — как прокомментировал ведущий теленовостей, — посильную помощь слабеющей американской экономике». Специально привезенные из США манекенщицы-блондинки кланялись Накасонэ и благодарили его,

Американский журналист, свидетель этого представления, написал: «Большинство японских обывателей расценили его как доказательство их полного превосходства над белыми». «Я сам слышал, — продолжил журналист, — как японец, глядя по телевидению инсценировку, устроенную Накасонэ в универмаге, прошептал: «До чего же приятно, что Америка на коленях просит нас о помощи».

В послевоенные годы японская молодежь перестала причислять политических деятелей к лику своих кумиров. Накасонэ не исключение. Но умело сыгранный премьер-министром в универмаге спектакль вознес политика до уровня почитаемых всеми японцами средневековых героев — уважаемых за торжество над врагами. Одна из токийских телекомпаний решила закрепить пропагандистский успех, передав сразу после репортажа о покупках премьер-министра сообщение о занятии проституцией жен офицеров с военных баз США. Из-за падения стоимости доллара по отношению к иене американцам не хватает в Японии на жизнь. Не удивительно поэтому, что в среде японской молодежи крепнет убежденность: «Япония победила, а США в конечном счете проиграли». Имеющий либеральные взгляды еженедельник «Асахи дзянару», сообщивший об этом, с тревогой написал затем: «Музыка, танцы, кинофильмы, моды, импортированные из США и воспринятые молодежью, не могут, конечно, вызывать восторг, но, отвергая их, что предлагается молодежи взамен?»

В 1928 году писатель Соити Оя удивительно прозорливо сказал, что массовая культура в руках государственной власти способна заменить «несколько десятков дивизий регулярной армии». Похоже, нынешний японский правящий класс со всей серьезностью подошел к подсчету писателя. В конце 60-х годов в Японии было образовано правительственное управление по делам культуры, выполняющее функции министерства. Государственные финансисты, чрезвычайно прижимистые, когда речь заходит о штатах министерств и ведомств, без сопротивления разрешили управлению иметь тысячу сотрудников. Дело в том, что управление занялось распространением в массах такой культуры, какая способствует возрождению в сознании японцев довоенной идеи об их исключительности.

Прежде всего управление соорудило в городах с населением свыше 100 тысяч человек культурные центры. Они сделались опорой пропаганды среди молодежи конформизма, преданности существующему строю, уважения к «традиционным японским качествам», на первом месте среди которых — «любовь к законопорядку». «Японцы должны играть существенную роль во всех делах мира, ясно осознавать миссию Японии», — указывается в «программе формирования желательного типа человека», которой культурные центры руководствуются в своей деятельности. Идеи программы насаждаются через центры в литературе, театре, кино, на телевидении и радио. Правительство не прокладывает новые пути в области культуры. Оно возрождает у молодежи интерес с древнему культурному наследию, причем к тем его образцам, которые проникнуты национализмом и шовинизмом.

Соответствующим образом составляется репертуар традиционных театров «Ноо», «Кабуки», «Бунраку». Управление культуры не скупится на оплату литераторов, если они пишут повести наподобие «О, крылья самурая!» или «Самурай — командир танкового взвода». Вряд ли обходится без вмешательства управления культуры подбор песен в очень популярных телевизионных программах с участием самодеятельных исполнителей. «Народ помнит о героическом прошлом Японии», — гордо написала об этих программах одна из токийских газет. Под «героическим прошлым» имелась в виду война в Тихом океане.

Звон мечей всегда громко звучал с японского телеэкрана. Теперь исторических военных драм сделалось еще больше, поскольку такие зрелища необходимы для претворения «программы формирования желательного типа человека».

Герои военных драм перебираются на телеэкран с книжных страниц. Списочный состав героев невелик мастер фехтования на мечах, средневековый самурай, камикадзе, храбрый воин императорской армии. Офицер из романа Акира Иосимуры «Война давних дней» отрубил голову пленному американскому солдату. Не угрызения совести, а обида за Японию мучает до сих пор офицера. Ведь это только по европейским понятиям позорно убивать безоружных пленных. Согласно японской морали, попав в плен, человек теряет лицо, и, следовательно, убить пленного — акт, чуть ли не гуманный по отношению к нему. Но после войны моральные ценности в Японии определяются чужой системой координат. И офицер, вместо того чтобы быть восславленным страной за верность традициям отцов, вынужден жить, скрывая свое прошлое. Роман, а потом телефильм, снятый по роману, призваны вызывать не просто сочувствие к благородному офицеру, а желание следовать его взглядам.

Но как продемонстрировать преданность отцовским традициям, ведь Япония не воюет, да и запрещает ей воевать конституция? Массовая культура дает ответ и на этот вопрос. Герой романа «Нефть Ирана», принадлежащего Синтаро Исихара, — тому самому, кто вызвал к жизни «солнечное племя», — осуществляет идеи офицера-душегуба на поприще внешней торговли, которая нуждается в людях самурайского склада.

И подобные люди в Японии появились. По определению издающегося в США журнала «Тайм», нынешний японский коммерсант — «это менее колоритный, но более удачливый потомок двух фигур из истории Японии». «Первая, — разъяснял журнал, — головорез «вако», или воин-торговец, который начал грабить Азию еще в XIV веке, вторая — солдат-чиновник, отправившийся на войну поколение назад, чтобы создать «великую восточноазиатскую сферу сопроцветания» от Маньчжурии до Бирмы».

В самом деле, новое японское воинство, высаживающееся с самолетов японской авиакомпании «Джапан эйр лайнс» в Бангкоке или Париже, в Сиднее или Нью-Йорке, не размахивает самурайскими мечами и не горланит нелепую песню, популярную в армии генерала Тодзио в годы второй мировой войны: «И пусть, как труп, я утону, и пусть в траву я упаду — все нипочем, коль императору служу...» Вместо мечей у нового воинства плоские чемоданчики «атташе», в которых — точные и подробные сведения о местном рынке. Воинство сносно говорит по-английски и отменно вежливо с таможенными и иммиграционными чиновниками.

Лозунгом старой императорской армии было: «Азия — для азиатов!» Однако цель в действительности состояла в том, чтобы снабдить японские предприятия сырьем и обеспечить для них обширные рынки сбыта, — такой экскурс в прошлое сделал журнал «Тайм» и заключил: «Сейчас японцы подошли к созданию неофициальной сферы сопроцветания ближе, чем когда-либо раньше».

Вряд ли только массовой культуре может поставить в заслугу японский правящий класс формирование желательного ему типа молодого японца, соединившего в себе черты головореза «вако» и солдата-чиновника, но имеющего вполне респектабельный облик. Здесь сказались воспитание в семье, школе, университете, идеологическая обработка в фирмах. Однако и массовая культура внесла свою немалую лепту. Всегда ли в руках нового японского воинства будут чемоданчики «атташе»? Исключить подобной возможности нельзя.

Комментариев еще нет

Ваш комментарий может быть первым! Если вы еще не регистрировались на Битлз.ру — зарегистрируйтесь.