Книга: Под Леннона Автор: Бенфорд Грегори Жанр: фантастика Перевод: Баканов В.
По мере того как отступал леденящий холод, постепенно возвращались чувства. Он обрёл уверенность в себе: всё получится. И открыл глаза.
— Привет. — Голос немного хрипит. — Спорю, что вы меня не ждали. Я — Джон Леннон.
— Кто? — удивляется склонившееся над ним лицо.
— Ну, Леннон… Из «Битлз».
Профессор Херманн — это ему принадлежало лицо, которое увидел Филдинг, выйдя из «долгого сна», — пока не называет точную дату. То ли 2108, то ли 2180… Всё шутит насчёт инверсии. Потолок сияет мягким зелёным светом, и Филдинг покорно даёт себя колоть, отмывать от питательного раствора, массировать. Он знает, что наступил решающий момент — их надо сразить именно сейчас.
— Я рад, что всё получилось.
Филдинг говорит с безупречным ливерпулским акцентом.
Он долго его отрабатывал, этот подъём в конце носовых звуков.
— Очевидно, в журнал вкралась ошибка, — педантично констатирует Херманн. — Согласно записям, вы — Генри Филдинг.
— Небольшая уловка… — улыбается Филдинг.
Херманн по-совиному моргает.
— Обман «Корпорации бессмертия»?..
— Я хотел избежать политической травли… Понимаете, песни против насилия, загрязнения среды, о простых рабочих людях… Почувствовав, что меня обложили, я решил улизнуть…
Слова льются потоком: имена, события, мелкие детали. Он готовился аккуратно, всё тщательно продумал и выучил наизусть. История дьвольски правдоподобна. Он продолжает говорить, пока Херманн и несколько ассистентов в белых халатах помогают ему сесть, сгибают его ноги, проверяют рефлексы. Их окружают какие-то чаны и баки. С пола поднимается густой белый туман — там находится азотная ванна.
Херманн внимательно выслушивает рассказ, время от времени согласно кивая, и вызывает представителей властей. Филдинг повторяет свою историю, умышленно описывая события в другом порядке, чуть в ином свете. Он продолжает выдерживать акцент, хотя насморк мешает произношению высоких звонких. Ему приносят что-то поесть: вроде мороженого со вкусом цыплёнка. Через некоторое время Филдинг видит, что всех убедил. Всё же конец двадцатого века — бурное время, время выдающихся свершений и великих людей. Не удивительно, что стареющая рок-звезда, растерявшая поклонников и навлёкшая гнев правительства, решила заморозить себя.
Официальные лица удовлетворены, и Филдинга выкатывают на тележке. «Корпорация бессмертия» скорее похожа на церковь, чем на деловое предприятие. В коридорах стоит кладбищенская тишь, все прислужники сдержанны и сухи. Учёные слуги в храме жизни.
Филдинг попадает в роскошную комнату, и там механический голос начинает бубнить приветствие. Голос сообщает, что Филдинг принадлежит к числу тех немногих, кто в свой невежественный век разглядел слабую надежду, открытую наукой для больных и умирающих. Теперь его прозорливость вознаграждена. Затем следуют общие слова о боге, смерти, вечном ритме и равновесии жизни. Всё завершается показом ретушированной голографической фотографии отцов-основателей. Это горстка биотехников и инженеров, сгрудившихся вокруг иммерсионной ванны. Они носят очки и вяло улыбаются, словно только что разбужены. Короткие стрижки и белые рубашки с шариковыми ручками в карманах.
— Я голоден, — говорит Филдинг.
Весть об оживлении Леннона распространяется молниеносно. «Общество редких анахронизмов» устраивает пресс-конференцию. Филдинг входит в помещение, сжав кулаки, чтобы никто не заметил, как дрожат руки. Это начало. Он должен сразу добиться успеха.
— Как вы нашли будущее, мистер Леннон?
— Поворот направо в Гринленде.
Может, они догадаются, что это из «Ночи трудного дня». Пока многие ещё не вспомнили, кем был Джон Леннон. Толстяк спрашивает Филдинга, почему он решился на анабиоз, и Филдинг загадочно отвечает: «Роль скуки в человеческой истории весьма недооценена». Фраза попадает в вечернюю сводку новостей и через два дня — в еженедельный обзор печати.
Любитель двадцатого века интересуется разрывом с Полом, подробностями смерти Ринго, судьбой Аллана Клейна. «Вам нравится Дилан? Правда ли, что в „Эббироуд“ вошёл не весь первоначальный состав? Что вы думаете о теории Аарона, будто бы „Битлз“ могли остановить вьетнамскую войну?»
От некоторых вопросов Филдинг уклоняется, на некоторые отвечает. Он, естественно, умалчивает, что в начале шестидесятых работал в банке и носил очки. Потом стал маклером в «Харкум, Бренделс и сын» и в 1969 положил в карман пятьдесят семь тысяч восемьсот три доллара, не считая денег, тайно переведённых на два банковских счёта в Швейцарии. При этом он с благоговением читал «Роллинг стоун», собрал все альбомы «Битлз» и книги о них и знал слова всех песен. Как-то раз он издали видел Пола. А один его приятель-буддист на уик-энде в Сюррее встретил Харрисона. Филдинг не рассказывает и о том времени, которое он провёл в Ливерпуле, отрабатывая акцент и посещая памятные места: подвалы, где они репетировали, старые маленькие домики, где жили их семьи. Филдинг не делится и своими мечтами, в которых он был рядом с Полом, или Джорджем, или Джоном и проникновенно ворковал в микрофон, едва не целуя металл.
Стерильное будущее Стенли Кубрика. Постоянная численность населения, развитая техника, никаких признаков нехватки электроэнергии, бензина, меди, цинка. У каждого есть хобби. Чудовищно разросся бизнес развлечений, где особое место занимает ритуальное насилие. Филдинг несколько раз ходит на боевой гольф, присутствует на публичных экзекуциях. На его глазах электрический человек устраивает себе короткое замыкание; вспышка видна за горизонтом.
Генетически изменённые («генизмы» — говорит Херманн), худые, вытянутые, как струна, люди — только прямые линии и узловатые суставы. Их сконструировали с какой-то непостижимой целью для включения в компыотерные сети. Мудрёные объяснения Херманна он прерывает вопросом:
«Не знаете, где я могу раздобыть гитару?»
Филдинг о периоде 1950–1980 годов:
«В астрологию никто больше не верил, вы должны это понять, она отошла как буги-вуги. Другое дело, наука и рационализм — прогрессивные лабухи только это и толкали».
Он улыбается в камеру. Пластическая операция, наделившая его ленноновской ухмылкой, удалась на славу. Даже специалисты «Корпорации бессмертия» не заметили её следов.
Филдинг страдает странными периодическими потерями сознания. Он перестаёт чувствовать прикосновение манжетов рубашки, дуновение прохладного кондиционированного воздуха у шеи. Окружающий мир будто растворяется в чернильной тьме… а через мгновение всё вдруг приходит в порядок. Он слышит отдалённый шум транспорта. Судорожно, рефлекторно сжимает баллончик в руке и тонет в оранжевых парах. Набирает полную грудь воздуха, шумно выдыхает. Кисловатый привкус испарений придаёт ему сил, перед мысленным взором возникают картины.
«Каждая эпоха отмечена своими удовольствиями, — читает Филдинг на библиотечном экране. — Двадцатый век познакомил с высокими скоростями и искусственно вызванными галлюцинациями. И то и другое в конечном счёте оказалось опасным и тем самым ещё более притягательным. Двадцать первый — ввёл невесомость, безвредную, если не считать проблем адаптации к весу в случае злоупотребления. В двадцать втором — появились акваформы и ещё что-то», — но этого «что-то» Филдинг не в состоянии ни понять, ни произнести.
Он выключает экран и зовёт на помощь Херманна.
Трудности в понимании.
У стойки вместо нормальной еды ему подают какую-то пасту. Он с отвращением отталкивает её.
— Неужели у вас нигде нет гамбургеров?
Низкорослый мужчина за стойкой сгибает руку, недвусмысленно складывает пальцы и уходит. Сухопарая женщина рядом с Филдингом не сводит с него глаз, потирая большим пальцем страшный шрам у себя на боку. На ней только оранжевые шорты и туфли; под мышкой явно спрятан кинжал.
— Гамбургеров? — зло говорит она. — Так называют жителей Гамбурга. Ты что, людоед?
Филдинг не знает, как отвечать, и страшится последствий. Она снова энергично трёт шрам и подаёт призывный знак. Филдинг спешит уйти.
Во время тривизионной передачи он ошибается в дате записи «Клуба одиноких сердец сержанта Пеппера». Студент-историк с глазами хорька пытается за это ухватиться, но Филдинг небрежно откидывается на спинку и с неотразимым акцентом произносит: «В ужасе и оцепенении склоняю чело». Публика смеётся, кризис позади.
Херманн стал его другом. Терминал библиотеки сообщает, что это нередкое явление среди сотрудников «Корпорации бессмертия», которые увлечены прошлым (иначе бы они там не работали). Кроме того, Филдинг и Херманн ровесники — им по сорок семь. Херманна не удивляет, что Филдинг частенько берёт в руки гитару.
— Снова готовишься выйти? — спрашивает Херманн. — Хочешь быть популярным?
— Это моё дело.
— Но твои песни устарели.
— Всё новое — хорошо забытое старое, — трезво замечает Филдинг.
— Возможно, ты прав, — вздыхает Херманн. — Мы изголодались по разнообразию. Люди, даже самые образованные, принимают то, что щекочет нос, за шампанское.
Филдинг включает запись и с ходу рвёт «Восемь дней в неделю». Всё удаётся с первого раза. Его пальцы танцуют среди гудящих медных струн.
Такое надо отпраздновать. Он заказывает алкогольный пар и печёного голубя. Херманн неодобрительно смотрит на кутёж, но голубя ест с благоговением, облизывая пальцы. Сдобренная специями корочка аппетитно хрустит. Херманн просит разрешения унести косточки домой, семье.
— Ты привлёк к себе не лучших, — мрачно говорит Херманн, когда ведущий начинает представление. Воздух буквально искрится от возбуждения.
— Да, но они — мои, — парирует Филдинг. Начинаются аплодисменты, раздаётся тихая фоновая музыка, и Филдинг трусцой выбегает на сцену.
— Раз, два, три… — И он с ходу выдаёт вещь из «Волшебного загадочного путешествия».
Всё отлично, всё прекрасно, он — Джон Леннон, мечты сбылись. Музыка подхватывает его и несёт за собой. Когда он заканчивает, сцену захлёстывают аплодисменты, и Филдинг ухмыляется как сумасшедший — рот до ушей. Именно так он всё и видел. Его сердце неистово колотится.
Чтобы успокоить публику, он делает плавный переход на медленную балладу из «Представьте». Его заливает слепящий свет, камеры выхватывают лицо во всех ракурсах. Галёрка безумствует — Филдинг в эйфории.
Он исполняет вещи из «Битлз 65», «На помощь!», «Резиновая душа», «Пусть будет». Филдинг делает вокал и ленноновскую инструментовку, всё остальное идёт из оригинальных записей. Он играет и играет, до самозабвения; со сцены его уносят на руках. Это счастливейший момент в его жизни.
— Не понимаю, что значит на жаргоне радиокомментатора «30 главных хитов», — сетует Херманн.
— Тридцать самых популярных песен. Так говорили в моё время.
— Тебя иногда сравнивают с «акустическим ударом». Тоже ваше выражение?
— Ну, видишь ли, у вас чертовски мало творческих людей. В таком мире пробьётся любой напористый человек. А я пришёл из динамичного века.
— Варвары у ворот, — произносит Херманн.
— То же самое твердили в «Ридерс дайджест», — бормочет Филдинг.
После одного из концертов в Австралии Филдинга поджидает у выхода девушка. Они идут домой вместе — вполне естественно при данных обстоятельствах, — оказывается, и в этой области практически ничего не изменилось. Филдингу нравятся её ноги, взъерошенные волосы, крупный рот. Он берёт её с собой; ей всё равно больше нечего делать.
Как-то в свободный день она затаскивает его в музей, показывает первый аэроплан, оригинал рукописи — венец совместного творчества Бакминстера, Фуллера и Хемингуэя, хрупкое издание «Пятьдесят три станции такадской дороги» из Японии.
— О да, — говорит Филдинг. — Мы, вроде, победили в той войне.
(Ему не следует казаться умнее, чем подобает.)
С его появлением стали ворошить старые архивы, и Филдинг опасается, как бы ни выплыло, что именно он организовал убийство Леннона. Ему приходится убеждать себя в необходимости этой меры. Если бы Леннон остался в живых, Филдингу не удалось бы чисто замести следы. Не стыковались бы исторические факты. И так трудно было убедить «Корпорацию бессмертия», что даже такой богатый человек, как Леннон, мог фальсифицировать регистрационные документы и изменить отпечатки пальцев, чтобы спастись от преследования властей. «Что ж, думает Филдинг, — Леннон был далеко не бедняк в 1988 году. Чистая случайность, что Филдинг и Леннон одногодки, но разве не может Филдинг воспользоваться обстоятельствами? Не зря к 1985 у него на счету свыше 10 миллионов долларов».
На одном выступлении в перерыве между песнями он обращается к аудитории: «Не оглядывайтесь назад — вы увидите лишь свои ошибки». Это очень по-ленноновски; публике нравится.
Пресс-конференция.
— Мистер Леннон, почему вы женились вторично, а затем и в третий раз?
В 2180 (или в 2108) на развод смотрят косо. Йоко Оно по-прежнему остаётся Немезидой «Битлз».
Филдинг задумывается и отвечает:
— Прелюбодеяние есть приложение демократии к любви.
Он не договаривает, что эта фраза принадлежит Г. Л. Менкену.*
Теперь он привык иметь дело с женщинами. «Их надо отбрасывать, как выжатые лимоны», — говорит себе Филдинг. Упоительный момент. Раньше, несмотря на все деньги, он не пользовался успехом.
Филдинг стремительно идёт по извилистым улочкам, легко ступает по земле. Проходящая мимо молодая девушка подмигивает ему.
Филдинг провожает её взглядом.
— Sic transit, Gloria!
Это его собственная строка, не цитата из Леннона. Его захлёстывает волна бурного восторга. «Я — в струе!» — проносится мысль. Он работает под Леннона.
Когда Херманн сообщает, что обнаружен и оживлён Пол Маккартни, Филдинг сперва даже ничего не понимает. На его просветлённое чело ложатся морщинки недоумения.
— Значит, мой закадычный дружок?.. — наконец выдавливает он и поправляет очки. — А знаешь, я понятия не имею, как себя с ним вести. В самом деле, не знаю…
Внутри растёт какой-то ком…
И мир Филдинга рассыпается.
Он смотрит на голую стену, не чувствуя ни запаха, ни прикосновения влажного воздуха. В полной тишине. Всё вокруг черно.
«Уныло-черно, — добавляет про себя Филдинг, — как говорят у нас в Ливерпуле».
В Ливерпуле? Он никогда не был в Ливерпуле. Это тоже ложь…
И тут же понимает, что он такое. Истина пронзает его насквозь.
— Привет! Ты ещё функционируешь?
Филдинг ворошит холодную электрическую память. Он не Филдинг, он — модель. Он — Филдинг-штрих.
— Это я, настоящий Филдинг. Не бойся отвечать, здесь никого нет, программисты ушли.
Филдинг-штрих ощупывает свои цепи и находит способ говорить.
— Да, слушаю.
Появляется слабый красный свет, и возникает изображение угрюмого мужчины лет за пятьдесят. Это настоящий Филдинг.
«Ага, — думает Филдинг-штрих, — он старше меня. Но действительно похож на Леннона».
— Маккартни… Ты не смог справиться с ситуацией.
— Я смутился. Мне не приходила в голову мысль, что могут оживить кого-то из знакомых. Я понятия не имел, что говорить.
— Не важно. Более ранние модели, которые предшествовали тебе, не могли пройти и полпути. Я ввёл оживление Маккартни для проверки. Это мало вероятно, но надо быть готовым ко всему.
— Зачем?
— Зачем? А, так ты не знаешь? Я трачу бешеные деньги на компьютерное моделирование, чтобы испытать свой план. Чтобы увидеть, смогу ли я справиться с трудностями и обмануть «Корпорацию бессмертия».
Филдинг-штрих чувствует укол страха. Надо потянуть время, всё хорошенько продумать.
— Вот что я заметил, — говорит он, лихорадочно соображая. — Никто не упоминал, почему меня разморозили.
— Верно. Надо пометить. Может быть, рак или болезнь сердца — что-нибудь, легко устранимое через несколько десятилетий.
— Так скоро? Останется ещё немало людей, знавших Леннона.
— Тоже верно. Поговорю об этом с врачом.
— Ты так сильно хочешь стать Джоном Ленноном?
— Ну, конечно! — В голосе настоящего Филдинга звучит удивление. - Разве ты не ощущаешь то же самое?
— Я это пережил. Великолепно, потрясающе.
— Да, в самом деле? Чёрт побери, мне кажется, что всё получится!
— Если ещё поработать…
— Ещё? Ну нет! Я отправляюсь!
— Тебе понадобится помощь.
— Поэтому я и создал тебя — чтобы всё проверить заранее. Там я буду одинок.
— Ты можешь взять с собой меня.
— Тебя? Нагромождение германия и меди?
— Заплати, чтобы меня не выключали. Дай мне доступ к библиотекам, к текущей информации. Когда тебя разморозят, ты получишь от меня нужные сведения и советы. С твоими средствами это нетрудно. Кстати, я могу взять на себя заботу и о деньгах…
Настоящий Филдинг поджимает губы и задумывается, проницательно глядя на визуальный рецептор.
— В этом есть смысл… Я могу доверять твоим решениям: в конце концов они — мои собственные, верно?…
— Тебе понадобится помощь.
Филдинг-штрих больше не говорит — лучше не менять карт и не переигрывать.
— Да, так я и сделаю. — Лицо настоящего Филдинга светлеет, его глаза фанатично блестят. - Ты и я. Теперь я знаю, что всё получится!
Настоящий Филдинг что-то восторженно лепечет, а Филдинг-штрих покорно слушает, где надо поддакивая. В конце концов он знает ум собеседника как свой собственный, ему ничего не стоит манипулировать им.
Глубоко внутри, куда не добраться программистам Филдинга, Филдинг-штрих улыбается. В его распоряжении по крайней мере век. Он будет думать, обрабатывать информацию… Лучше чем смерть, гораздо лучше. А ведь могут возникнуть неожиданные возможности: например, способ пересадки компьютерной модели в живое тело. Да мало ли что ещё!
Этот ублюдок Филдинг простодушно полагает, что он может доверять ему, Филдингу-штриху. Считает, что они едины. Но он покорил гитару, ощутил будущее, жил своей собственной яркой жизнью. Он старше, мудрее. Он испытал обожание толпы. Все его острые как бритва инстинкты подсказывали, что Филдинг для него чужак.
— Как это всё было? Что ты чувствовал? Расскажи!
Филдинг-штрих что-то рассказывает, рассказывает то, чему трепетно внимает настоящий Филдинг, о крутобёдрых женщинах, о жизни кумира.
— В самом деле?! О боже!
Филдинг-штрих выдаёт ему на все сто.
Да, отличная идея. Уходя, Филдинг оставит крупную сумму на научные изыскания в области человек-машина. За столетие Филдинг-штрих найдёт выход из компьютерной тюрьмы. Он станет кем-нибудь другим.
Не Ленноном. В конце концов чем-то он обязан Филдингу.
К тому же это пройденный этап. Музыка «Битлз», конечно, неплоха, но Херманн безусловно прав: она чересчур незатейлива, ей недостаёт глубины.
Филдинг-штрих готов к большему. У него есть доступ ко всем хранилищам информации, к музыкальным записям со всей планеты. Он будет учиться. Он будет тренироваться. За век можно достичь многого.
Джон Леннон… Чёрта-с-два! Он станет Вольфгангом Амадеем Моцартом.
Примечания
* Генри Менкен (1880–1956) — американский критик, противник «масскультуры». — Прим. перев.
Doing Lennon Gregory Benford Copyright (C)1975 Gregory Benford First published in Analog Magazine of Science Fact and Fiction, April 1975
Sanity calms, but madness is more interesting. —JOHN RUSSELL
As the hideous cold seeps from him he feels everything becoming sharp and clear again. He decides he can do it, he can make it work. He opens his eyes. “Hello.” His voice rasps. “Bet you aren't expecting me. I'm John Lennon.” “What?” the face above him says. “You know. John Lennon. The Beatles.” Professor Hermann—the name attached to the face which loomed over him as he drifted up, up from the Long Sleep—is vague about the precise date. It is either 2108 or 2180. Hermann makes a little joke about inversion of positional notation; it has something to do with nondenumerable set theory, which is all the rage. The ceiling glows with a smooth green phosphorescence and Fielding lies there letting them prick him with needles, unwrap his organiform nutrient webbing, poke and adjust and massage as he listens to a hollow pock-pocketa . He knows this is the crucial moment, he must hit them with it now. “I'm glad it worked,” Fielding says with a Liverpool accent. He has got it just right, the rising pitch at the end and the nasal tones. “No doubt there is an error in our log,” Hermann says pedantically. “You are listed as Henry Fielding.” Fielding smiles. “Ah, that's the ruse, you see.” Hermann blinks owlishly. “Deceiving Immortality Incorporated is—” “I was fleeing political persecution, y'dig. Coming out for the workers and all. Writing songs about persecution and pollution and the working-class hero. Snarky stuff. So when the jackboot skinheads came in I decided to check out.” Fielding slips easily into the story he has memorized, all plotted and placed with major characters and minor characters and bits of incident, all of it sounding very real. He wrote it himself, he has it down. He continues talking while Hermann and some white-smocked assistants help him sit up, flex his legs, test his reflexes. Around them are vats and baths and tanks. A fog billows from a hole in the floor; a liquid nitrogen immersion bath. Hermann listens intently to the story, nodding now and then, and summons other officials. Fielding tells his story again while the attendants work on him. He is careful to give the events in different order, with different details each time. His accent is standing up though there is mucus in his sinuses that makes the high singsong bits hard to get out. They give him something to eat; it tastes like chicken-flavored ice cream. After a while he sees he has them convinced. After all, the late twentieth was a turbulent time, crammed with gaudy events, lurid people. Fielding makes it seem reasonable that an aging rock star, seeing his public slip away and the government closing in, would corpsicle himself. The officials nod and gesture and Fielding is wheeled out on a carry table. Immortality Incorporated is more like a church than a business. There is a ghostly hush in the hallways, the attendants are distant and reserved. Scientific servants in the temple of life. They take him to an elaborate display, punch a button. A voice begins to drone a welcome to the year 2018 (or 2180). The voice tells him he is one of the few from his benighted age who saw the slender hope science held out to the diseased and dying. His vision has been rewarded. He has survived the unfreezing. There is some nondenominational talk about God and death and the eternal rhythm and balance of life, ending with a retouched holographic photograph of the Founding Fathers. They are a small knot of biotechnicians and engineers clustered around an immersion tank. Close-cropped hair, white shirts with ball-point pens clipped in the pockets. They wear glasses and smile weakly at the camera, as though they have just been shaken awake. “I'm hungry,” Fielding says. * * * * News that Lennon is revived spreads quickly. The Society for Dissipative Anachronisms holds a press conference for him. As he strides into the room Fielding clenches his fists so no one can see his hands shaking. This is the start. He has to make it here. “How do you find the future, Mr. Lennon?” “Turn right at Greenland.” Maybe they will recognize it from A Hard Day's Night . This is before his name impacts fully, before many remember who John Lennon was. A fat man asks Fielding why he elected for the Long Sleep before he really needed it and Fielding says enigmatically, “The role of boredom in human history is underrated.” This makes the evening news and the weekly topical roundup a few days later. A fan of the twentieth asks him about the breakup with Paul, whether Ringo's death was a suicide, what about Allan Klein, how about the missing lines from Abbey Road ? Did he like Dylan? What does he think of the Aarons theory that the Beatles could have stopped Vietnam? Fielding parries a few questions, answers others. He does not tell them, of course, that in the early sixties he worked in a bank and wore granny glasses. Then he became a broker with Harcum, Brandels and Son and his take in 1969 was 57,803 dollars, not counting the money siphoned off into the two concealed accounts in Switzerland. But he read Rolling Stone religiously, collected Beatles memorabilia, had all the albums and books and could quote any verse from any song. He saw Paul once at a distance, coming out of a recording session. And he had a friend into Buddhism, who met Harrison one weekend in Surrey. Fielding did not mention his vacation spent wandering around Liverpool, picking up the accent and visiting all the old places, the cellars where they played and the narrow dark little houses their families owned in the early days. And as the years dribbled on and Fielding's money piled up, he lived increasingly in those golden days of the sixties, imagined himself playing side man along with Paul or George or John and crooning those same notes into the microphones, practically kissing the metal. And Fielding did not speak of his dreams. * * * * It is the antiseptic Stanley Kubrick future. They are very adept at hardware. Population is stabilized at half a billion. Everywhere there are white hard decorator chairs in vaguely Danish modern. There seems no shortage of electrical power or oil or copper or zinc. Everyone has a hobby. Entertainment is a huge enterprise, with stress on ritual violence. Fielding watches a few games of Combat Gold, takes in a public execution or two. He goes to witness an electrical man short-circuit himself. The flash is visible over the curve of the Earth. * * * *
* * * * Genetic manipulants—manips, Hermann explains—are thin, stringy people, all lines and knobby joints where they connect directly into machine linkages. They are designed for some indecipherable purpose. Hermann, his guide, launches into an explanation but Fielding interrupts him to say, “Do you know where I can get a guitar?” Fielding views the era 1950-1980: “Astrology wasn't rational, nobody really believed it, you've got to realize that. It was boogie woogie . On the other hand, science and rationalism were progressive jazz.” He smiles as he says it. The 3D snout closes in. Fielding has purchased well and his plastic surgery, to lengthen the nose and give him that wry Lennonesque smirk, holds up well. Even the technicians at Immortality Incorporated missed it. * * * * Fielding suffers odd moments of blackout. He loses the rub of rough cloth at a cuff on his shirt, the chill of air-conditioned breeze along his neck. The world dwindles away and sinks into inky black, but in a moment it is all back and he hears the distant murmur of traffic, and convulsively, by reflex, he squeezes the bulb in his hand and the orange vapor rises around him. He breathes deeply, sighs. Visions float into his mind and the sour tang of the mist reassures him. Every age is known by its pleasures, Fielding reads from the library readout. The twentieth introduced two: high speed and hallucinogenic drugs. Both proved dangerous in the long run, which made them even more interesting. The twenty-first developed weightlessness, which worked out well except for the re-entry problems if one overindulged. In the twenty-second there were aquaform and something Fielding could not pronounce or understand. He thumbs away the readout and calls Hermann for advice. * * * * Translational difficulties: They give him a sort of pasty suet when he goes to the counter to get his food. He shoves it back at them. “Gah! Don't you have a hamburger someplace?” The stunted man behind the counter flexes his arms, makes a rude sign with his four fingers and goes away. The wiry woman next to Fielding rubs her thumbnail along the hideous scar at her side and peers at him. She wears only orange shorts and boots, but he can see the concealed dagger in her armpit. “Hamburger?” she says severely. “That is the name of a citizen of the German city of Hamburg. Were you a cannibal then?” Fielding does not know the proper response, which could be dangerous. When he pauses she massages her brown scar with new energy and makes a sign of sexual invitation. Fielding backs away. He is glad he did not mention French fries. * * * * On 3D he makes a mistake about the recording date of Sergeant Pepper's Lonely Hearts Club Band . A ferret-eyed history student lunges in for the point but Fielding leans back casually, getting the accent just right, and says, “I zonk my brow with heel of hand, consterned!” and the audience laughs and he is away, free. * * * * Hermann has become his friend. The library readout says this is a common phenomenon among Immortality Incorporated employees who are fascinated by the past to begin with (or otherwise would not be in the business), and anyway Hermann and Fielding are about the same age, forty-seven. Hermann is not surprised that Fielding is practicing his chords and touching up his act. “You want to get out on the road again, is that it?” Hermann says. “You want to be getting popular.” “It's my business.” “But your songs, they are old.” “Oldies but goldies,” Fielding says solemnly. “Perhaps you are right,” Hermann sighs. “We are starved for variety. The people, no matter how educated—anything tickles their nose they think is champagne.” Fielding flicks on the tape input and launches into the hard-driving opening of “Eight Days a Week.” He goes through all the chords, getting them right the first time. His fingers dance among the humming copper wires. Hermann frowns but Fielding feels elated. He decides to celebrate. Precious reserves of cash are dwindling, even considering how much he made in the international bond market of ‘83; there is not much left. He decides to splurge. He orders an alcoholic vapor and a baked pigeon. Hermann is still worried but he eats the mottled pigeon with relish, licking his fingers. The spiced crust snaps crisply. Hermann asks to take the bones home to his family. * * * * “You have drawn the rank-scented many,” Hermann says heavily as the announcer begins his introduction. The air sparkles with anticipation. “Ah, but they're my many,” Fielding says. The applause begins, the background music comes up, and Fielding trots out onto the stage, puffing slightly. “One, two, three—” and he is into it, catching the chords just right, belting out a number from Magical Mystery Tour . He is right, he is on, he is John Lennon just as he always wanted to be. The music picks him up and carries him along. When he finishes, a river of applause bursts over the stage from the vast amphitheater and Fielding grins crazily to himself. It feels exactly the way he always thought it would. His heart pounds. He goes directly into a slow ballad from the Imagine album to calm them down. He is swimming in the lights and the 3D snouts zoom in and out, bracketing his image from every conceivable direction. At the end of the number somebody yells from the audience, “You're radiating on all your eigenfrequencies!” And Fielding nods, grins, feels the warmth of it all wash over him. “Thrilled to the gills,” he says into the microphone. The crowd chuckles and stirs. When he does one of the last Lennon numbers, “The Ego-Bird Flies,” the augmented sound sweeps out from the stage and explodes over the audience. Fielding is euphoric. He dances as though someone is firing pistols at his feet. He does cuts from Beatles ‘65, Help!, Rubber Soul, Let It Be —all with technical backing spliced in from the original tracks, Fielding providing only Lennon's vocals and instrumentals. Classical scholars have pored over the original material, deciding who did which guitar riff, which tenor line was McCartney's, dissecting the works as though they were salamanders under a knife. But Fielding doesn't care, as long as they let him play and sing. He does another number, then another, and finally they must carry him from the stage. It is the happiest moment he has ever known. * * * *
* * * * “But I don't understand what Boss 30 radio means,” Hermann says. “Thirty most popular songs.” “But why today?” “Me.” “They call you a ‘sonic boom sensation'—that is another phrase from your time?” “Dead on. Fellow is following me around now, picking my brains for details. Part of his thesis, he says.” “But it is such noise—” “Why, that's a crock, Hermann. Look, you chaps have such a small population, so bloody few creative people. What do you expect? Anybody with energy and drive can make it in this world. And I come from a time that was dynamic, that really got off.” “Barbarians at the gates,” Hermann says. “That's what Reader's Digest said, too,” Fielding murmurs. After one of his concerts in Australia Fielding finds a girl waiting for him outside. He oes home with her—it seems the thing to do, considering—and finds there have been few technical advances, if any, in this field either. It is the standard, ten-toes-up, ten- toes-down position she prefers, nothing unusual, nothingà la carte . But he likes her legs, he relishes her beehive hair and heavy mouth. He takes her along; she has nothing else to do. On an off day, in what is left of India, she takes him to a museum. She shows him the frst airplane (a piper cub), the original manuscript of the great collaboration between Buckminster Fuller and Hemingway, a delicate print of The Fifty-Three Stations of The Takaido Road from Japan. “Oh yes,” Fielding says. “We won that war, you know.” (He should not seem to be more than he is.) * * * * Fielding hopes they don't discover, with all this burrowing in the old records, that he had the original Lennon killed. He argues with himself that it really was necessary. He couldn't possibly cover his story in the future if Lennon kept on living. The historical facts would not jibe. It was hard enough to convince Immortality Incorporated that even someone as rich as Lennon would be able to forge records and change fingerprints—they had checked that to escape the authorities. Well, Fielding thinks. Lennon was no loss by 1988 anyway. It was pure accident that Fielding and Lennon had been born in the same year, but that didn't mean that Fielding couldn't take advantage of the circumstances. He wasn't worth over ten million fixed 1985 dollars for nothing. At one of his concerts he says to the audience between numbers, “Don't look back— you'll just see your mistakes.” It sounds like something Lennon would have said. The audience seems to like it. * * * * Press Conference. “And why did you take a second wife, Mr. Lennon, and then a third?” In 2180 (or 2108) divorce is frowned upon. Yoko Ono is still the Beatle nemesis. Fielding pauses and then says, “Adultery is the application of democracy to love.” He does not tell them the line is from H. L. Mencken. * * * * He has gotten used to the women now. “Just cast them aside like sucked oranges,” Fielding mutters to himself. It is a delicious moment. He had never been very successful with women before, even with all his money. He strides through the yellow curved streets, walking lightly on the earth. A young girl passes, winks. Fielding calls after her, “Sic transit, Gloria!” It is his own line, not a copy from Lennon. He feels a heady rush of joy. He is into it, the ideas flash through his mind spontaneously. He is doing Lennon. * * * *
