Патти Бойд "Сегодня Вечером Чудесно. Джордж Харрисон, Эрик Клептон и я" (перевод Арсения Митяева)

Сегодня Вечером Чудесно
ДЖОРДЖ ХАРРИСОН,
ЭРИК КЛЭПТОН,
И Я
ПАТТИ БОЙД
С ПЕННИ ДЖУНОР

Моим дорогим братьям и сёстрам
с благодарностью за всю их любовь и поддержку,
и моим самым дорогим друзьям,
которые не приносят мне ничего, кроме счастья.
– Патти Бойд

Особенная благодарность чудесному Ивану Массову – настоящему другу –
который представил нас друг другу. Без него эта книга, возможно, никогда
не была бы написана – и мы бы лишились всего того веселья и смеха. Возможно,
некоторые моменты были мучительными, но это партнёрство было радостным и весёлым.
– Патти Бойд и Пенни Джунор

Кто бы мог подумать, что простой картофель сыграет такую важную роль в моей жизни? В ноябре 1963 года я участвовала в одном довольно милом телевизионном ролике, рекламирующем чипсы ‘Смит’. Режиссёром был Дик Лестер, симпатичный и учтивый американец, который уже к 26 годам сделал себе имя короткой классической комедией ‘The running, jumping & standing still film’ (‘Бегущий, скачущий и спокойно стоящий фильм’) со Спайком Миллиганом и Питером Селлерсом. В этом ролике мне нужно было достать чипсы из пачки, положить их в рот и прошепелявить, как сильно я люблю чипсы ‘Смит’. Это была первая телепередача, в которой я когда-либо снималась, и первый раз, когда у меня была роль со словами. Для кого-то вроде меня – которая была настолько застенчива, что впадала в ступор – это было довольно суровое испытание. В конце концов, они использовали голос кого-то другого – что, несомненно, вызвало моё раздражение и обидело меня – но эта релама пользовалась огромным успехом и поместила меня на новый уровень признания.

Через несколько недель я услышала, что одна девушка по имени Мэри Би ищет кого-нибудь с кем разделить квартиру. Первоначально она была подругой Белинды Уотсон – которая очаровала прелестного Жан-Клода – но когда Белинда представила нас друг другу, мы осознали, что уже встречались. Она была в ‘Конвент оф сакрид харт’ (женская школа в Нью-Йорке) в то время, когда я была в ‘Св. Марте’, и мы вместе участвовали в школьных теннисных матчах и жадно поглощали апельсиновые дольки. Были и другие связи. Я училась в школе с некоей девушкой по имени Пола Дерхэм, чей брат Джон был моим первым парнем, и первым мальчиком, которого я когда-либо поцеловала. Мэри Би знала Полу, потому что Джон Дерхэм был в одной школе с братом Мэри, Джоном. Жан-Клод тоже учился там – это была Римская католическая школа – и эти трое являлись друзьями. Поэтому в декабре Мэри и я переехали в прекрасную, но крошечную квартиру на Оукли-стрит в Челси, с одной маленькой спальней, которую мы делили.

Я работала на износ, не возвращаясь допоздна и нуждаясь в будящем звонке, который вытаскивал меня из кровати по утрам – телефонный номер был ‘Флаксмэн 4088’. Мэри работала на Мэри Куант, которя была одним из первых дизайнеров, у кого был бутик на Кинг’с-роуд. Он назывался ‘Восточный базар’, и со своим мужем Александером Планкеттом Грином она продолжила выстраивать сеть, затем скупила ассортимент косметики и стала очень влиятельной в отношении того, как выглядели и одевались люди.

Для меня, как для модели, не было двух одинаковых дней, и мой режим питания был беспорядочным. В некоторые дни я ела, в другие – нет, и у меня никогда не было больше чашки чая на завтрак. Я была по-прежнему озабочена выдерживанием своего веса, и на Харли-стрит я нашла одного доктора, который дал мне несколько таблеток для ускорения моего обмена веществ, поэтому я испытывала жажду, но не была голодна. Я уверена, что они были очень вредными для меня, но это не приходило мне в голову, потому что мы все делали это. Также я тогда не очень хорошо готовила – иногда Мэри и я устраивали званые ужины, и нам приходилось звонить своим матерям, обращаясь за инструкциями. Моя мать годилась для обычных вещей; матери Мэри звонили, когда мы брались за более экзотические блюда.

Я всё ещё встречалась с Эриком Суэйном и делала для него много работы, но я не была влюблена. Он мог быть очень суровым, и чем дольше я была с ним, тем более властным он становился. Полагаю, он был немного похож на моего отчима, и он не выявлял во мне лучшее. Он был чуть ли не одержим мной и тем, что он делал для моей карьеры, и большинство моих друзей находили его немного жутковатым.

По сравнению со мной, Мэри вела более рискованную светскую жизнь и встречалась с хорошо известным женатым мужчиной. Когда они выходили в свет, чтобы поужинать, она надевала прелестнейшее чёрное кружевное нижнее бельё, пользовалась духами ‘Герлен Шалимар’ и казалась такой изысканной. Для меня женатые мужчины были табу; увидев, что любовная связь Ингрид с моим отчимом сделала с моей матерью, я не испытывала страстного желания разрушать какой-либо брак. Я уверена, что не хотела этого и Мэри. Если же не принимать во внимание моральную сторону дела, то я не считала более взрослых мужчин привлекательными. Мне было удобнее с людьми моего возраста, которые, подобно моим братьям, становились друзьями и приятелями по играм – и фотографы были обычно довольно игривыми.

Одним мартовским утром 1964 года я работала с фотографом по имени Дадли Харрис, когда позвонила Черри Маршалл, чтобы сказать мне, что она назначает мне встречу на одном просмотре для распределения ролей. Он должен был проходить в час дня в отеле ‘Хилтон’ на Парк-лэйн, а контактным лицом был Уолтер Шенсон. Я предположила, что это работа, связанная с рекламным агентством. Я уже привыкла к тем деловым беседам. Они были отвратительными, как рынок крупного рогатого скота.

Когда я попала туда, обычные модели сжимали в руках свои портфолио, но когда наступила моя очередь, среди мужчин в костюмах я с удивлением увидела Дика Лестера. Машинально я заключила, что это ещё один рекламный ролик, и спросила его, какой продукт они рекламируют на этот раз. Он не сказал, что удивило меня, но всё прояснилось, когда я прибыла домой.

Вскоре на телефонной линии появилась Черри Маршалл, чтобы сказать, что они выбрали меня. Это было совершенно секретно, и я не должна была говорить это ни единой душе, но мне предлагась роль в битловском фильме.

Я запаниковала. “Нет, я не хочу этим заниматься! Я не могу этим заниматься!” Я не была актрисой, и у меня не было никаких устремлений в том направлении. Мысль о необходимости играть и говорить перед камерой приводила меня в ужас.

Черри настаивала, что я смогу сделать это, что беспокоиться не о чем. Они знали, что я не актриса; они не станут ожидать, что я буду делать что-то, что сделать не смогу. Я должна была сыграть школьницу, одетую в униформу. Там не было текста, и работа занимала лишь два дня. Она не позволила мне отвергнуть это предложение.

В то время Британия находилась на начальном этапе битломании. После нескольких лет тяжёлой изнурительной работы в грязных гамбургских ночных клубах и в ливерпульском ‘Каверне’ (‘cavern’ – ‘пещера’), битлы добились успеха. Менее чем за год они прошли путь от талантливой группы с верными поклонниками на севере до значительных исполнителей с миллионами фанатов по всему миру, славы, шумных аплодисментов и звёздности, о которых мечтает каждая рок-звезда. Эта четвёрка ребят с неряшливыми причёсками – Джон Леннон, Пол Маккартни, Джордж Харрисон и Ринго Старр – завоевали Швецию, Францию, Испанию и Италию. А прежде чем они начали снимать этот фильм, они штурмом взяли Америку – общеизвестно трудная задача для британских исполнителей.

В Америке они раскачивались долго. Три записи, которые они выпустили там, не добились ничего, пока американские журналы новостей ‘Тайм’ и ‘Ньюсуик’ не начали публиковать статьи о битломании в Европе. Внезапно Америка заинтересовалась. ‘I want to hold your hand’ (‘Я хочу держать тебя за руку’) поднялась сразу на первую позицию, и в феврале 1964 года их пригласили для появления в ‘Шоу Эда Салливана’ в Нью-Йорке, самом престижном ток-шоу Америки. Тем вечером его смотрели 73 миллиона человек – и впоследствии Джордж с гордостью говорил, что как ему рассказывали, не было отмечено ни одного преступления, пока они были там.

Похожим образом остолбенела и Британия. В сентябре 1963 года песни ‘Битлз’ были на первых местах во всех списках популярности, которые только были. ‘Please please me’ (‘Пожалуйста, порадуй меня’) возглавлял списки продаж среди альбомов, ‘Twist and shout’ (‘Танцуй и кричи’) был мини-альбомом номер один, а ‘She loves you’ (‘Она любит тебя’) продавался лучше всех остальных сигнлов. Ещё до того, как у ‘She loves you’ появилось название, были заказаны тысячи экземпляров, а за день до того, как он появился в продаже, было сделано беспрецендентное число предварительных заказов – 500 тысяч. Они были повсюду в газетах, даже в серьёзных газетах большого формата; их окружали толпы везде, где бы они ни были; на их концертах тысячи истеричных подростков плакали, падали в обморок, заполоняли сцену и вопили так громко, что никто не слышал музыки.

Я была исключением. У меня не было никаких записей ‘Битлз’, и я не обращала большого внимания на них или их музыку. Но, конечно же, мысль о встрече с такими знаменитыми людьми волновала. Я нарушила свой обет тишины и доверилась Дэвиду Бэйли, который настоял на том, что я должна купить экземпляр их альбома, прежде чем начну сниматься в фильме. Мэри и я прослушали в своей квартире на нашем проигрывателе ‘Дансетт’ ‘Please please me’, и мне он на самом деле понравился. Музыка моих родителей никогда не воодушевляла меня, но я помню, как меня взволновало, когда одним утром первый бесплатный экземпляр ‘Нью мьюзикал экспресс’ (‘Новый музыкальный экспресс’) выпал из их ‘Дэйли экспресс’ (‘Ежедневный экспресс’): новости о музыке – какая хорошая идея.

У нас дома всегда была радиола, в большом красно-коричневом шкафу в гостиной. Когда ты открывал дверь, тусклый свет падал на нашу коллекцию записей – примерно пять альбомов. Четыре были отвратительными, но пятым был Гленн Миллер и его оркестр, и когда я выросла, в отсутствие чего-либо другого мы слушали его. Будучи подростком, я любила Клиффа Ричарда, Элвиса, Рикки Нельсона, Бадди Холли, Роя Орбисона и братьев Эверли.

Инструкции в мой первый день съёмок ‘A hard day’s night’ (‘Вечер трудного дня’) предписывали мне явиться на железнодорожный вокзал Пэддингтон и встретиться с тремя другими моделями, которые также должны были играть школьниц, под часами в 8:00 утра, а затем присоединиться к поезду на полпути к первой платформе. Примерно через десять минут пути из Лондона он неожиданно остановился на одной крошечной станции, пустынной не считая четырёх легко узнаваемых личностей, которые запрыгнули в вагон и ввалились в наше купе, чтобы поздороваться. Они наскоро представились, один отпустил шутку, и мы все засмеялись, а затем они выскочили. Они были очаровательны, и мы стали проклинать судьбу за то, что нам придётся встретиться с ними в школьной униформе.

Съёмочная бригада завладела поездом, и большая часть действия происходила во время движения. Предполагалось, что описываются два дня из жизни битлов, и сцена с поездом началась с того, как четвёрка примчалась на вокзал, преследуемая сотнями вопящих фанатов, затем запрыгнула в поезд, который тут же рванул, оставив несчастных фанатов на платформе. Эту часть они сняли на станции Мэрилебоун, прежде чем они встретились с нами. Предполагалось, что мы оказываемся вовлечены в действие, как только они запрыгивают в вагон.

Поезд отвёз нас в Корнуэлл и назад, но не сказать, что я помню многое из сценария. Я провела большую часть дня, наблюдая за действием, болтая со всеми во время перерывов и ожидая съёмки моей части. Вместе битлы были такими забавными, такими остроумными, а их смех был заразительным. Я не могла понять и половины из того, что они говорили, из-за сильного ливерпульского акцента – откровение для меня, ведь я никогда не слышала ничего подобного. Было невозможно находиться в их компании и удержаться от смеха.

По первым впечатлениям, Джон казался более циничным и нахальным, чем остальные, Ринго самым милым, Пол был изящным и привлекательным, а Джордж – с коричневыми бархатными глазами и тёмно-каштановыми волосами – был самым красивым мужчиной, какого я когда-либо видела. Во время перерыва на обед я оказалась сидещей возле него – я никогда не была уверена, было ли это случайным или умышленным. Мы оба стеснялись и едва ли сказали друг другу даже слово, но близость к нему волновала.

Когда поезд оказался недалеко от Лондона, и съёмку начали сворачивать, мне стало грустно, что такой волшебный день кончается. Он был сплошным удовольствием, и мне хотелось, чтобы он продолжался вечно. Словно зная, о чём я думаю, Джордж спросил: “Ты выйдешь за меня замуж?” Я засмеялась так же, как на все шутки битлов. Я едва позволила себе задаться вопросом, почему он сказал это и не чувствовал ли он себя так же, как и я. Затем он сказал: “Ну, хорошо, если ты не выйдешь за меня, тогда ты поужинаешь со мной сегодня вечером?”

Я растерялась. Был он серьёзен или просто заигрывал? Я почувствовала себя неловко и сказала, что не могу, ведь у меня есть парень, но я уверена, что мой парень будет рад встретиться с ним – может быть, мы могли бы погулять втроём. Джордж так не считал, поэтому мы попрощались на вокзале и исчезли в ночи. Я пришла домой и сказала Мэри Би, что думаю, что я совершила огромную ошибку. Она решила, что я сумасшедшая. “И более того” – сказала она, завершая свою тираду, – “тебе даже не нравится Эрик!”

На следующий день я была на очень непривлекательной фотосъёмке для каталога с моделью по имени Пэт Бут в грязной подвальной студии на Уордаур-стрит. Мы работали вместе в тот день, когда я узнала, что получила работу в фильме (и опрометчиво сказала об этом и ей тоже), и она умирала от желания узнать, как всё прошло, и какими были битлы. Я сказала ей, что Джордж Харрисон пригласил меня на свидание, а я ему отказала. Мы сидели в одном углу, пытаясь наложить макияж. “Ты спятила?” – сказала она – “ты, должно быть, выжила из ума”. Я объяснила, что человеку, с которым я встречаюсь, это не понравилось бы. “Конечно, ему не понравилось бы” – сказала Пэт – “но он это переживёт. А если и не переживёт, то что с того? Ты не отвергнешь возможность пойти на свидание с Джорджем Харрисоном. Это было бы такое приключение. Ты должна пойти”.

Пэт была близкой подругой, и если когда-либо я не знаю, что делать в той или иной ситуации, я спрашиваю её. Она всегда такая решительная, в противоположность мне. Она убеждена, это потому что она – телец, бык, а я – рыбы, рыба, которая плывёт в обоих направлениях.

Съёмка второго дня случилась примерно через десять дней. Я не была уверена, что Джордж пригласит меня вновь, но мне этого хотелось. Это привело меня к мысли, что нужно что-то делать с Эриком. Мы гуляли вместе около девяти месяцев, но я его не любила. Он был очень добрым и милым, давал мне много работы, но этого было недостаточно, и пока он был моим парнем, я не могла встречаться с кем-то ещё. До сих пор это проблемой не являлось: я никого не любила. Но Джордж был особенным. Мне нужно было сказать Эрику, что всё кончено, и я трепетала от страха. Я подумала, что буду чувствовать себя загнанной в ловушку, если я скажу ему всё в его квартире, поэтому мы условились встретиться с ним в Вест-Энде и пошли в один ресторан возле Оксфорд-стрит. Возможно, он чувствовал, что происходит. Когда я рассказала Дэвиду Бэйли о работе в фильме, он предсказал, что я влюблюсь в Пола Маккартни, и сказал Эрику, что тот останется один. Эрик очень расстроился: он заплакал и сказал, что бросится под автобус. Я почувствовала себя жестокой; я беспокоилась о нём, но я не могла изменить то, что чувствовала. В конце концов, мне пришлось встать и уйти.

Я увидела Джорджа снова 12 марта, за несколько дней до моего двадцатого дня рождения. Ему исполнился двадцать один месяцем раньше. В студиях Твиккенхэма прошла фотосессия для прессы; все мы – школьницы – должны были встать позади битлов и сделать вид, что причёсываем их. Я направилась прямиком к Джорджу. Казалось, он был рад меня видеть и спросил, как поживает мой парень. Я сказала, что бросила его. Он ухмыльнулся и пригласил меня поужинать с ним.

Мы пошли в клуб ‘Гэррик’ на Ковент-гарден с харизматическим Брайаном Эпстайном, менеджером ‘Битлз’. Он был немного старше, лучше образован и более искушён, чем Джон, Пол, Джордж и Ринго. Он также являлся для них гораздо большим, чем просто менеджер: он открыл их в Ливерпуле, привёл их в порядок и надел поводок на их талант. Также он стал для них отцом и не выпускал из поля зрения ничего из того, чем они занимались. Они любили его, доверяли ему и не делали ничего без его разрешения. Меня не задело его присутствие на нашем первом свидании – он был хорошей компанией и, казалось, знал всё о вине, еде и лондонских ресторанах. И, возможно, если бы Джордж и я – два очень молодых, очень застенчивых человека – оказались сами по себе в этом солидном ресторане, то оказались бы слишком напряжёнными. А так мы провели прелестный вечер и сидели бок о бок на обитом материей диване, слушая Брайана и едва осмеливаясь касаться рук друг друга. Я не могла дождаться, когда попаду домой и расскажу всё Мэри.

Вот и всё. Мы начали гулять вместе, и на мой двадцатый день рождения, 17 марта, я привела его домой на Стратмор-роуд, чтобы познакомить со своей семьёй. Мы прибыли в красивом серебристом ‘Ягуаре’ модели Е Джорджа, и все были взволнованы. Дэвид и Бу находились в школе-интернате, но остальные были дома и все они являлись фанатами ‘Битлз’. Джордж уселся и принялся рассказывать одну забавную историю за другой. Он был таким непринуждённым и дружелюбным по отношению ко всем, и точно так же было всякий раз, когда мы приезжали домой. Моя мать обожала его, и мои братья и сёстры – тоже. Дженни носила ужасные розовые очки общественного здравоохранения, которые она ненавидела, и Джордж предположил, что ей следует носить контактные линзы. Он сказал, что Джон Леннон начал пользоваться ими, и они сильно изменили его жизнь – поэтому она последовала этому примеру. Он также обучил её аккордам к некоторым песням Бадди Холли, которые она пыталась играть на гитаре.

На Пасху Джордж и я отправились в Ирландию на выходные с Джоном и Синтией Леннонами. Мы полетели из ‘Хитроу’ в аэропорт ‘Шэннон’ в шестиместном пропеллерном самолёте – мои уши страдали на протяжении всего пути, и я больше никогда не испытывала такого облегчения при приземлении самолётов. Мы отправились в отель ‘Дромолэнд кэсл’ в графстве Клэр, где останавливался президент Джон Ф. Кеннеди – вдали от цивилизации, с красивыми садами и ландшафтами – где Брайан заказал для нас великолепный люкс. Эта поездка держалась в секрете от прессы, но Джон и Джордж были замаскированы, а Синтия и я шли в аэропортах далеко позади от них, и у меня был уродливый, болезненный ячмень на веке.

Когда мы неслись в ‘Дромолэнд кэсл’, там не было ни одного фотоаппарата или журналиста, но тем вечером позвонил управляющий, чтобы предупредить нас, что репортёры из ‘Дэйли миррор’ обнаружили нас и зарегистрировались в отеле.

На следующее утро ещё больше их околачивалось за нашими окнами. Это был первый раз, когда я столкнулась с чем-то подобным, и я нашла всё это довольно занимательным. Всякий раз, когда мы пытались куда-либо отправиться, они следовали за нами, щёлкая своими камерами напропалую и предлагая нам прокомментировать что-нибудь. В то время не было мобильных телефонов, поэтому репортёры пользовались телефонами отеля для передачи своих историй в свои офисы, а управляющий отелем подключался к этим телефонным линиям и позволял нам слушать. Они говорили о нас наиглупейшие вещи. Нам нужно было улизнуть – но как, когда нам не давали проходу? Тогда у предприимчивого управляющего появилась идея. Синтия и я были отправлены через служебный вход отеля внутри бельевой корзины из ивовых прутьев. Не самый достойный способ покинуть пятизвёзочный отель и не самое изысканное прибытие в зал ожидания, но, в сложившихся обстоятельствах, самые эффективные.

Синтия и Джон повстречались в художественном колледже в Ливерпуле – он стал первым в группе, у кого появилась постоянная девушка – и когда она неожиданно забеременела в 1962 году, они поженились. Тем не менее, Брайан беспокоился насчёт того, как женитьба Джона может сказаться на популярности ансамбля, поэтому Синтия и ребёнок Джулиан держались в тайне. Должно быть, для неё это было тяжело: она всегда любила наблюдать за ними в ‘Каверне’, но внезапно ей запретили появляться поблизости от живых выступлений. Когда Джон был в отъезде – а в ранние годы так бывало часто – ей не дозволялось путешествовать с ним. А домашний досуг её был мрачен. С возраста трёх лет Джона воспитывала сестра его матери, Мими, и в те ранние дни, когда у Джона и Синтии было мало денег, им приходилось жить с ней. Она была немного высокомерна, и я так понимаю, она не считала, что Синтия достаточно хороша для того, кто заменил ей сына.

Мне нравилась Синтия, но из всех битловских жён и подруг с ней мне оказалось труднее всего подружиться. Её происхождение сильно отличалось от моего; у неё не было карьеры, она являлась молодой матерью, и у нас не было никаких точек соприкосновения, не считая наших привязанностей к битлам. Она не была похожа на моих друзей, которые любили хихикать и веселиться: она была весьма серьёзной и часто – как я считала – вела себя больше как мать Джона, чем как его жена. Как правило, я предоставляла её самой себе, но приглашала её походить со мной по магазинам. Думаю, она чувствовала себя немного не в своей тарелке в изысканных кругах, в которых битлы вращались теперь в Лондоне. И я не думаю, что хорошую службу сослужило то, что Джон считал меня похожей на Бриджит Бардо, или что я так хорошо с ним ладила. Ходил один слух – я не знаю, откуда он взялся – что у Джона и у меня была любовная связь, и я полагаю, что Синтия, возможно, верила, что в этом что-то есть. Это совершенно не соответствовало действительности: между нами никогда ничего не было. Я никогда даже и не помышляла об этом, и – я уверена – Джон тоже.

Девушка Ринго, Морин Кокс, также была из Ливерпуля. Она была фанаткой, чья мечта воплотилась в реальность. Она начала в качестве одной из сотен девушек-подростков, которые день за днём стояли в очереди к ‘Каверну’, чтобы оказаться поближе к переднему краю сцены, в месте, где битлов было лучше всего видно, и в надежде, что они смогут поймать взгляд одного из них. У каждой фанатки был любимчик, и её любимчиком был Ринго. Она не считала себя фанатичной – она говорила, что стояла в очереди лишь по два-три часа, тогда как некоторые девушки находились там целыми днями – но она на самом деле как-то побежала по улице за Ринго, чтобы получить его автограф, когда она заметила, как он вылезает из своей машины. Ей было семнадцать, она только что окончила школу и училась на парикмахершу. Затем, в один день, она ею стала. Опять же, у неё было мало общего со мной, но она была весёлой, дружелюбной и менее напряжённой, чем Синтия. Мы ладили, но я чувствовала, что между жёнами и подругами определённо было разделение на северных и южных. И у меня сложилось вполне определённое впечатление, что девушки с севера считали, что у них более веские права на ‘ребят’.

Джейн Эшер была подругой, с которой я более всего чувствовала себя как дома, но из-за того, что у нас обеих были тяжёлые графики работы, она также являлась и той, кого я меньше всего видела. Она вышла из интеллектуальной семьи, выросла в Лондоне, и – подобно мне – получила частное образование. Её семья жила на Уимпол-стрит; её отец был психиатром, её мать – учительницей музыки, а её брат Питер стал половиной поп-дуэта ‘Питер и Гордон’. Она была на три года младше меня, но мы хорошо ладили, и я всегда была рада видеть её, когда бы мы ни встретились. Она была актрисой с пяти лет и встретила Пола, когда ей было семнадцать, незадолго до того, как я повстречалась с Джорджем. Она прибыла, чтобы взять интервью у него, как у знаменитого сочинителя, для ‘Радио таймс’, и они влюбились друг в друга с первого взгляда. Вскоре после этого Пол переехал в комнату в доме Эшеров.

В мае Брайан устроил всем нам каникулы. Он разделил нас на четвёрки, и с той поры это стало для нас обычным способом проводить каникулы. Пол и Джейн, Ринго и Морин улетели на Виргинские острова, в то время как Джон и Синтия, Джордж и я отправились на Таити, где мы планировали провести четыре недели, путешествуя на лодке от острова к острову. Это был полезный способ разделить группу. Джон и Пол были в некоторых отношениях неразлучными и чрезвычайно творческими вместе, но у них случались стычки, если они слишком долгое время маячили на глазах друг у друга. Мы путешествовали под псевдонимами – как мы делали всегда, хотя имена и менялись. На этот раз Пол был мистером Мэннингом, Джейн – мисс Эшкрофт, Ринго был мистером Стоун, а Морин – мисс Коккрофт. Джон и Синтия были мистером и миссис Лесли, Джордж был мистером Харгривзом, а я была мисс Бонд. Для завершения маскировки Синтия и я надели парики и тёмные очки, и – к моему сильному раздражению – у меня появился ещё один ячмень. Джон прозвал его ‘каникульным глазом’.

Мы наняли частный самолёт до Амстердама, а оттуда полетели в Гонолулу через Ванкувер, где нам пришлось дозаправляться. Мы провели на земле лишь двадцать минут, но к тому времени, как мы достигли Гонолулу, наше прикрытие было разоблачено. На те два дня, которые нам пришлось прождать, пока мы не попали на пересадку до Таити, мы сбежали на уединённый пляж на севере острова, где никто нас не знал – или мы так думали. Было невероятно жарко, поэтому Джордж попросил постричь ему волосы. Когда я это сделала, я выбросила клочки в корзину для ненужных бумаг. Позже я узнала, что их обнаружили уборщицы, которые и стали гордыми владелицами локонов Джорджа. Тогда и там я научилась думать подобно шпиону и не оставлять следов.

Когда мы прибыли на Таити, стена жары поразила нас, как только мы сошли с самолёта. Маленький аэропорт выглядел так, словно был вырезан из джунглей, и несколько симпатично одетых местных девушек ждали, чтобы поприветствовать нас ромовым пуншем в кокосах и цветочными венками, которыми они украсили наши шеи. Всё было страшно причудливо и волнующе. Но за этим последовало долгое ожидание в жарком, душном зале человека, который должен был отвести нас в Папеэте, где мы должны были встретиться с лодкой. Так как всё организовал Брайан, никто из нас не знал деталей. Так было всегда: мы отправлялись в путь, словно маленькие дети, веря, что всё будет под контролем у взрослых. Но в тот момент всё было так, будто нянечка исчезла. Мы оказались беспомощны. Наконец, кто-то привёл нас к транспорту, и мы оказались в пути.

Лодка была не совсем такой, как мы ожидали. Это была очень простая, довольно старая деревяная рыбацкая лодка, которая была неустойчивой. Местные были настолько взволнованы тем, что они возьмут нас в долгое путешествие по островам, что покрасили генератор. Экипаж лодки составляли шестеро дородных таитян с редкими зубами и без знания английского, поэтому общение было минимальным. Мы забрались на борт, удобно устроились в своих каютах и, поздним вечером, отправились в плавание. Всё было абсолютно восхитительно, пока мы не вышли из гавани, направляясь к одному из островов.

Внезапно поднялся ветер, море разбушевалось, разверзлись небеса, и мы оказались в гуще тропического шторма. Лодка раскачивалась из стороны в сторону, скользила то вверх то вниз на огромных волнах, которые окатывали нас, когда разбивались о корпус. Удары огромных зигзагообразных молний освещали небо, сопровождаемые оглушительными раскатами грома. Мы спустились в каюту, чтобы укрыться от дождя, который шёл, как из ведра, но смесь вони от новой краски генератора с испарениями бензина от двигателя вызвало у меня такую тошноту, что мне пришлось вернуться на палубу. Джордж и Синтия остались внизу, но Джон тоже не смог этого вынести, и мы лежали на палубе, держась изо всех сил и наблюдая, как экипаж пытается сладить с парусами. Более чем через час шторм ослаб, и с наступлением темноты море успокоилось, а ветер стих. Мы были так истощены и больны, что мы отправились прямиком в свои койки и уснули.

На следующее утро мы выглянули в иллюминатор и обнаружили, что оказались в раю. Мы бросили якорь у прекрасного кораллового острова в безмятежной бирюзовой лагуне. Экипаж плавал в ней, ловя гарпунами рыбу на обед. Мне хотелось остаться там навсегда. Вода была зеленовато-голубой и настолько кристалльно чистой, что морское дно казалось не дальше, чем в десяти сантиметрах под повержностью, а стаи разноцветных рыб были видны так, словно были в аквариуме. Чистые белопесчаные пляжи и кокосовые пальмы манили. Мы купались и плавали под водой с масками и трубками, путешествовали от острова к острову и загорали; мы читали книги, а ребята играли на своих гитарах. По вечерам, после того, как солнце опускалось в малиновом небе, мы ели и пили под звёздами, затем ложились в свои койки, слушая успокаивающее звучание скрипящего дерева, и как снасти бьются о матчу. Время проходило незаметно по мере того, как мы плыли от одного острова к следующему. Всякий раз, когда мы поднимали якорь, чтобы поплыть дальше, дельфины выпрыгивали в воздух и сопровождали нас до проёма между коралловыми рифами. Они играли возле лодки, пока мы не оказывались в открытом море, где они снова подпрыгивали, словно махая на прощание.

Мы так много веселились – было такое чувство, словно мы не делаем ничего, а только смеёмся. На одном из островов Джон и Джордж одолжили наши чёрные парики, нарядились в непромокаемые пальто, которые они купили в Папеэте, и сделали забавный маленький 8-миллиметровый фильм о миссионере – Джон – который вышел из океана, чтобы обратить в свою веру туземцев.

Через четыре недели мы наняли аэроплан до Таити, затем оказались на ‘Пан-Ам 707’ на его пути из Новой Зеландии в Лос-Анжелес. Невероятно, но мы оказались единственными пассажирами и спали, растянувшись прямо на полу; в те дни даже в первом классе не было откидных кресел.

Когда мы прибыли в ‘Хитроу’, нас ожидала пресса, и на фотографиях в газетах следующего дня я с изумлением увидела, какими здоровыми мы выглядели. Через несколько дней меня нанял ‘Вог’ (‘Мода’), чтобы Дэвид Бэйли сделал фотографии со мной, одетой в откровенные наряды, с демонстрацией длинных загорелых ног. Они оказались одними из самых лучших из всех снимков, где он снимал меня.

Джордж и я проводили так много времени вместе, как только могли. Я ненавидела уезжать на места фотосъёмок так же сильно, как я ненавидела, когда он отправлялся в турне. Я любила быть с ним. Он был таким красивым и таким забавным. Мы часто ходили с Мэри Би и её приятелем в клубы вроде ‘Ад Либ’ (‘на своё усмотрение’, ‘экспромт’), где было полно музыкантов, или в ‘У Аннабель’, который нравился Джорджу, потому что этот клуб был закрытым, и он мог поесть бифштекс и пить тонкие вина. Также мы часто ходили проведать Жан-Клода и Белинду или Тони и Мафальду Холл – Тони был ди-джеем, работавшим на Би-Би-Си, а француженка Мафальда была его женой. Их дом находился на Грин-стрит, где проживал и Джордж, когда я впервые встретила его, – они с Тони были соседями. Тони проигрывал замечательную американскую музыку в своей программе и у себя дома.

У Мэри Би был друг по имени Ронан О’Рэйлли, который начал нечто восхитительное: нам говорили включить радио утром на определённой длине волны в определённое время. Радио ‘Кэролайн’, первая пиратская радиостанция, вещала с одного корабля, находящегося в пятнадцати километрах от берега. Другими друзьями, с которыми мы вместе гуляли, были Дик Полак, фотограф, и Эдина Ронэй, актриса, дочь Эгон, ресторанного критика. Дик и Эдина жили на последнем этаже одного дома на Редклифф-сквер, в котором не было лифта и дистанционного открывания двери. Когда вы звонили, они выглядывали из окна, чтобы узнать, кто это, и если вы им нравились, они бросали вниз ключи.

Я почти забыла, что Джордж является знаменитой поп-звездой. Лично для меня он просто был моим парнем – впервые я увидела выступление ‘Битлз’ в передаче ‘Ready steady go!’ (‘На старт, внимание, марш!’). Это было то самое телевизионное поп-шоу, которое вела Кэти Макгоуэн, и которое смотрели все. Там был Джордж, который делал то, что делал. Я не могла поверить – он выглядел настолько по-другому, почти как если бы он был в униформе. До тех пор я не сталкивалась с людьми, которые использовали сценический образ, который полностью отличался от настоящего.

Я никогда не встречала ранее никого подобного Джорджу и не была знакома ни с чем похожим на на эффектный мир, в котором он обитал. Как-то мы отправились на выходные в Париж вместе с Мэри Би и её парнем и остановились в ‘Георг V’. Мэри и я прибыли раньше ребят, и нам показали громадный люкс с роскошной мебелью и огромными кроватями. Мы скакали из комнаты в комнату, крича: “Вот комната, а вот ещё одна комната, и ещё одна комната, и ещё одна – и все они для нас”. Затем мы заказали чай, и с нами случилась истерика, когда он прибыл на серебряном подносе – всё такое величественное и солидное.

Всё это очень отличалось от жизни на Оукли-стрит.

Я помню, как привела туда Джорджа впервые. Мэри и я делили маленькую спальню со спаренными кроватями, которая была прямо у крошечного квадратного зала. Когда мы вошли, Мэри сидела в кровати, читая книгу, и была в шляпе. Обычно она не носила шляп в кровати; обычно она не носила шляпы вообще. Бедная девушка и понятия не имела, что я приведу домой Джорджа, и когда мы просунули свои головы в дверь спальни, я была не уверена, кто из них больше испугался. Он не был впечатлён нашим выбором музыки. Мы поставили ему ‘My boy lollipop’ ямайской певицы Милли Смолл, которую мы обе считали замечательной. Он поверить не мог, что нам нравится такая ужасная песня.

Сказался ли наш выбор музыки или дело было в тесных условиях, но Джорджу не нравилось приходить в эту квартиру. Он сказал мне найти что-нибудь побольше, что мы с Мэри могли бы разделить, а он арендовать. Я нашла один очаровательный дом на Овингтон-мьюс, в тупике сразу у Бромптон-роуд. Вы проезжали во внутренний двор через огромный сводчатый проход, и этот дом располагался почти в конце. Там были небольшая гостиная и кухня внизу, две спальни и ванная наверху; крошечная, но превосходная для Мэри и меня, и мы были там счастливы. Именно там Мэри и я учились готовить основательно, и если приходил Джордж, то мы часто готовили ужин-сюрприз, который означал бесконечные телефонные звонки матери Мэри.

Этот дом располагался очень близко к собственной квартире Джорджа на Уильям-мьюс в Найтсбридже, которую Брайан Эпстайн купил для него с Ринго. У Пола была квартира в том же здании, тогда как Джон и Синтия жили в Имперорс-гэйт, недалеко от Кромвель-роуд. Как-то я была одна в квартире Джорджа, и кто-то позвонил в дверь. Я открыла, и какой-то странно выглядевший человек попытался протиснуться внутрь. Я не знала, является он продавцом или свидетелем Иеговы, но он был очень настойчивым. Я сказала: “Это – возмутительно”, и он разразился хохотом. Это был переодетый Пол.

Битлы находились на гастролях на протяжении значительной части 1964 года, поэтому время, проведённое нами вместе, было прерывистым. Вскоре после того, как мы вернулись с Гаити, они улетели в Данию, затем – в Гонконг, Австралию и Новую Зеландию. А в день, когда мы переехали на Овингтон-мьюс, в августе, они отправились на два месяца в Америку – самое долгое, самое честолюбивое и самое изнурительное турне из всех, которые они совершили. Они побывали в двадцати четырёх городах в Штатах и в Канаде, сыграли тридцать один концерт – и на всех были аншлаги. Куда бы они ни отправлялись, везде их были вынуждены сопровождать полиция и эскорт мотоциклистов. Визжащие фанаты были везде – наводняли сцены, наводняли их отели, наводняли их жизнь, и никому не была слышна музыка, ни на сцене, ни вне её. Как заметил их американский агент в то время: “‘Битлз’ и Элвис – в шоу-бизнесе. После этого любые сравнения просто смешны. Никто – ранее или сейчас – не собирал и не собирает таких толп, как ‘Битлз’”.

Джордж ненавидел всё это. Он говорил, что даже когда они удирали от фанатов, были вопящие полицейские и лорд-мэры, их жёны, управляющие отелей и их сопровождающие лица. Единственное место, где он имел хоть какой-то покой, было втиснуто в ванную комнату в его люксе в отеле. Я думаю, битлы немного боялись своих фанатов, которые всегда хотели коснуться их. Они запросто могли оказаться раздавленными под таким весом человеколюбия.

Я тоже боялась фанатов. Я часто получала полные ненависти письма, особенно от американских девушек. Каждая из них утверждала, что именно она является полноправной девушкой Джорджа, и если я не оставлю его в покое, то она наложит на меня проклятие или убьёт меня. Одним вечером Белинда, Мэри Би, я – и, кажется, Синтия тоже – приехали в Хаммерсмит, чтобы посмотреть, как битлы играют в ‘Одеоне’. Терри Доран, который был старым ливерпульским другом Джона и работал в качестве его помощника, припарковал ‘Мини’ Джона перед самим зданием. Мы ушли в начале последнего номера, чтобы не оказаться подхваченными толпой в конце. Как только мы вышли через один из боковых выходов, за нами последовало около пяти девушек. Я была замаскирована, но они, должно быть, знали, кто я такая, потому что как только мы оказались в переулке, который шёл вдоль одной из сторон здания, они направились ко мне и стали меня бить ногами. Я позвала Терри, который схватил одну из них и оттащил её от меня, но она дралась, как дикая кошка и вырвала у него немало волос.

Возможно, фанатам и не нравились мои отношения с Джорджем, но прессу они радовали, и я была востребована больше, чем когда-либо. Поэтому хотя я всегда и грустила, когда Джордж отправлялся на гастроли, я была занята работой моделью. Я работал на ‘Вог’ с Рональдом Трэгером, ‘Tэтлер’ с Жанлу Сьеффом, ‘Вэнити фэйр’ с Питером Рэндом и на американский журнал ‘16’. Я снималась в рекламных телероликах шампуня ‘Доп’, в котором я еду через мойку автомобилей в машине с открытым верхом, ещё одной рекламе чипсов ‘Смит’, а кроме того на множестве страниц о моде в газетах.

Также я занималась жизненно необходимой задачей – поиском уборщицы. К изумлению Мэри и моему, единственным человеком, который ответил на наше объявление, оказался мужчина, артист балета. Это был далеко не Нуреев, но он прекрасно управлялся с половой тряпкой.

Я считала дни до возвращения Джорджа точно так же, как я когда-то считала дни до окончания семестра в школе-интернате. Как-то он возвратился очень рано утром и прыгнул в кровать, чтобы разбудить меня, источая причудливый запах длительных перелётов.

Во время последнего этапа своего марафонского американского турне, битлы повстречались в Нью-Йорке с Бобом Диланом. Они были очень сильно взволнованы – Дилан являлся его и моим идолом – и Джордж не мог дождаться, когда расскажет нам о нём, и как он познакомил их с марихуаной. Один их общий друг, Эл Ароновиц, который работал в ‘Сатэрди ивнинг пост’ (‘Почта субботнего вечера’), привёл Дилана к ним в отель. Тот, очевидно, неправильно расслышал одну строчку в их песне ‘I want to hold your hand’: то, что они пели, как ‘I can’t hide’ (‘я не могу скрыть’), он услышал, как ‘I get high’ (‘я кайфую’), и заключил, что они являются бывалыми наркоманами. “Значит, так, парни” – сказал он, как только вошёл в их люкс – “у меня есть по-настоящему хорошая травка”. И Дилан скрутил косяк, они открыли несколько бутылок вина и провели очень весёлую вечеринку. Джордж был полон впечатлений; они просмеялись всю ночь.

Каким-то образом Джордж умудрился достать немного марихуаны, пока был в отъезде, и привёз её с собой, чтобы мы её попробовали. Мэри и я были совершенными новичками, поэтому Джордж скрутил косяк и сказал нам, что нужно вдыхать глубоко. Мы передавали его снова и снова, мы втроём, каждый принимая наркотик. В комнате было довольно темно, мы слушали музыку и болтали безумолку до тех пор, пока внезапно не взорвались смехом и не осознали, что мы обкурились. Затем мы решили, что будет хорошей идеей сходить и навестить кого-нибудь – я не помню, кого и зачем. На улице один из нас забрался в мусорный бак, и мы снова засмеялись – мы просто не могли остановиться. Всё казалось шумным и оживлённым.

Между гастролями всегда были каникулы, и одними из моих счастливейших являлись те, которые мы провели с Брайаном Эпстайном в его любимом месте на юге Франции в отеле ‘Кап Эстрель’ возле Эза. Кажется, он часто ездил туда со своими родителями, когда был маленьким мальчиком, и Джордж и я были там с ним несколько раз. Это был прекрасный отель прямо у воды. У моей матери по-прежнему есть открытка, которую я послала ей во время нашей первой поездки:

Наш отель находится справа с отметкой на нём.

Он – сказочный, и одно время являлся частным домом.

Там, где я прочертила линию, находится дорога.

Мы изумительно провели время. Брайан водил нас в сказочные рестораны и в казино в Монте-Карло, которое в те дни было ужасно чарующим. Все были нарядными – женщины в вечерних платьях с небольшими кусочками меха, а мужчины в смокингах – и огромные суммы денег переходили из рук в руки. Брайан был игроком довольно учтивым, а также успешным. Не важно, за каким столом он играл, он выигрывал; – словно Джеймс Бонд – и он соответствовал этому образу. Он делал для нас всё возможное; всё восхитительное…

Фанаты делали нашу жизнь невыносимой, и не только когда битлы выступали. Никто из них не мог выйти из своей квартиры, чтобы его не схватили и не стали умолять об автографе в любое время дня и ночи. Брайан решил, что им необходимо переехать, и попросил бухгалтера группы, доктора Уолтера Страха, подыскать подходящие дома. Дом Уолтера располагался в Уэйбридже в Суррее, в пятидесяти километрах к юго-западу от Лондона, поэтому они переехали в тот район.

Джон и Ринго купили большие дома в Сент-Джордж’с-Хилле, прилегированном районе, который обеспечил жильём богатых и знаменитых в безопасном и уединённом месте. Джорджу не понравилась эта идея, и он предпочёл современный дом с верандой и четырьмя спальнями под названием ‘Кинфаунс’. Он был в Эшере, в пятнадцати или двадцати минутах езды от остальных. Пол не смог решиться переехать так далеко от Лондона и купил дом в Сент-Джон’с-Вуде, рядом со студиями звукозаписи ЭМИ на Эбби-роуд.

‘Кинфаунс’ был построен в начале 1960-х годов на месте, где ранее был обнесённый стеной овощной сад женской школы ‘Клэрмонт’, которая когда-то принадлежала лорду Клайву, создателю индийской империи Британии. С учётом ворот высотой четыре метра, он был очень закрытым. Но ворота приводились в движение вручную, и прошло совсем немного времени, прежде чем фанаты-мародёры узнали, где живёт Джордж. Орды девушек часто околачивались снаружи в ожидании, когда я выйду. Если вдруг ворота оставляли открытыми, они заходили во двор. Они также обнаружили, что если вставить камень в скользящий механизм, то ворота не закрывались до конца, и они могли протиснуться внутрь. А так как мы никогда не закрывали никаких дверей, время от времени кто-нибудь проникал в дом. Я постоянно обнаруживала пропажу одежды, и исчезли прекрасные наручные часы ‘Пиаже’, которые однажды подарил мне Джордж. Я предполагаю, что их взяла какая-нибудь фанатка. Как-то раз, когда мои братья Дэвид и Бу были в гостях, они проснулись и обнаружили двух девушек в гостиной. Дэвид был в восхищении.

Дом был окружён третью гектара сада, за которым присматривал Морис, садовник. Ни Джордж, ни я ничего не знали о садоводстве и не особо им интересовались. Насколько я помню, единственное, что я посадила, была вьющаяся роза на участке возле плавательного бассейна, где она была огорожена белыми деревяными дощечками. Я была так рада, когда она расцвела, что в один летний день сделала фото нас двоих, стоящих перед ней. Я приложила много усилий, чтобы установить штатив, но Джорджу наскучило ждать, когда закроется затвор, и снимок застал его, смотрящим в сторону.

Я жила на Овингтон-мьюс, когда Джордж купил ‘Кинфаунс’, но я помогла ему обставить его мебелью. Мы поехали и купили большие чёрные кожаные диваны и другую мебель в ‘Хабитат’ (‘Родина’), который недавно открыл на Фулхэм-роуд Теренс Конрэн. Это был один из первых магазинов, который специализировался на хорошем современном дизайне и имел всё – от кроватей до кухонных ножей. Мы купили красно-коричневый обеденный стол и стулья, а также сосновый стол для кухни, где мы кушали большую часть времени. Когда подошёл срок для продления договора об аренде на Овингтон-мьюс, Мэри Би переехала в Корнуэлл. У неё был крайне неудачный роман, и она нашла себе работу в качестве девушки, присматривающей за детьми, с целью отвлечься. Тем временем, я переехала в маленькую квартиру, которую Джордж снял мне на Саут-Одли-стрит.

Он по-прежнему много гастролировал – за первые три года, что я знала его, битлы в среднем за год отправлялись в три крупных турне: одно британское, одно американское, а одно проходило в нескольких других странах. Когда они не были в турне, они записывались. Битлы выпускали в год около трёх синглов и один альбом, что означало много часов студийного времени. Они часто были в студии с одиннадцати утра до одинадцати ночи, а то и до полуночи.

В конечном счёте, я покинула квартиру в Лондоне, где мне было одиноко, и переехала к Джорджу. Лондон был лишь в сорока пяти минутах езды – если быстро ехать по А3 – легко добираться, чтобы поработать или развлечься. Последнее означало вечеринки, клубы, дискотеки и ужины, иногда – театры и фильмы. Кабби Брокколи, продюсер Джеймса Бонда, владел небольшим частным кинотеатром, и нас приглашали всякий раз, когда показывали новый фильм. Мы сидели там со скотчем, кока-колой и бутербродами с нежнейшим копчёным лососем. Также нам нравилось ходить в ‘Паркс’, ресторан в Бошам-плэйс, которым владел один ирландец по имени Том, который готовил фантастическую еду и украшал её цветами. Он брал тюльпаны и выворачивал их наизнанку – вот откуда строчка в одной из песен Джона Леннона о ‘загнутых в обратную сторону тюльпанах’. Обычно мы выходили в свет, как группа – с другими битлами и друзьями – и часто с нами была моя сестра Дженни со своим парнем, Миком Флитвудом.

Примерно через год после того, как я переехала, мы превратили гараж ‘Кинфаунс’ в большую гостиную с небольшой комнаткой сразу за ней в качестве киноаппаратной, чтобы мы могли демонстрировать фильмы. Я была главным киномехаником, но, кажется, единственным фильмом, который мы посмотрели за всё время, был ‘The producers’ (‘Продюсеры’). Мы смотрели его постоянно – Джордж мог процитировать чуть ли не все реплики. По телевидению мы любили смотреть ‘Monty Python’s flying circus’ (‘Летающий цирк Монти Пайтон’) – Эрик Айдл был одним из кумиров Джорджа и часто приходил к нам домой. Также нам нравилась ‘Rowan & Martin’s laugh-in’, американский комедийный сериал, который сделал знаменитой Голди Хоун. Мы слушали ‘Мотаун’ и других новых исполнителей из Америки – Марвина Гэя, Марту и ‘Ванделлас’, ‘Ронеттс’, ‘Бёрдз’ и Дилана.

Центром внимания нашей новой гостиной был огромный круглый камин из кирпича, вдохновлённый Сальвадором Дали, чьё творчество нам нравилось. Мы попросили одну голландскую пару – Симона Постхума и Марийку Когер, известных, как ‘The fool’ – раскрасить его для нас. Это были талантливые, творческие люди; они носили одежду, которую разрабатывали и создавали из вельвета, щедро украшенного бусинами и блёстками. Должно быть, мы знали их через Джона Фрэзера, владельца художественной галереи на Дьюк-стрит, или через Джона Данбара, бывшего мужа Мэриэнн Фэйтфулл, который открыл галерею ‘Индика’ на Мэйсон’с-корт в Сент-Джеймсе. Они создавали изумительную одежду для всех нас, а позже – для магазина ‘Эппл’ на Бэйкер-стрит, которую они также разрабатывали. В вечер перед началом работы они взяли горстку студентов отделения гуманитарных наук, чтобы раскрасить психоделической живописью внешнюю часть здания.

Покраска, которую они сделали для нас в ‘Кинфаунсе’, была сногсшибательной. Для её завершения потребовалось несколько месяцев, и они жили с нами, пока работали над ней. Мне так хотелось забрать её с собой, когда мы переехали, но, конечно же, это было невозможно.

Мы также покрыли внешнюю часть дома рисунками и надписями. Когда мы туда въехали, стены были просто белыми, поэтому мы купили несколько жестяных баллонов для распыления краски и провели много счастливых часов, чтобы сделать их веселее. Когда к нам приходили друзья, мы давали им баллончик, чтобы они могли добавить немного в разных местах. Там были цветы и психоделические рисунки всех цветов радуги. Как-то Мик Джаггер и Мэриэнн Фэйтфулл пришли навестить нас, когда нас не было дома, и написали на одной из стен большими буквами ‘здесь были Мик и Мэриэнн’. Грустно, но когда мы покинули ‘Кинфаунс’, новые жильцы всё это закрасили.

В Эшере у нас была чудесная уборщица по имени Маргарет. Всякий раз, когда нам нужно было уехать в Ливерпуль, чтобы навестить мать Джорджа, она к нашему возвращению приготавливала макаронный сыр. Она любила визиты Джона Леннона и часто спрашивала его: “У Вас есть те славные таблетки?”, и Джон давал ей какой-нибудь стимулятор. Потом она начинала пылесосить, словно безумная – совершенно иначе, чем в своём обычном состоянии. Она была очаровательна. Она верила, что над небом и облаками нет ничего, и что весь мир заключён в купол. Когда она увидела, что на луне высадились люди и ходят по ней, она отказалась поверить, что это происходит на самом деле.

Когда Джордж и я впервые начали встречаться, я не умела хорошо готовить, но всегда была полна энтузиазма – я знала, что есть что-то получше школьной еды и даже диеты Лили. Я пыталась приготовить что-нибудь, что – как я представляла, понравится ребятам с севера – картофельная запеканка с мясом, жареная говядина и пирог из взбитого теста под мясом. Затем Джордж и я стали вегетарианцами, что подарило мне совершенно новое увлечение. Кто-то дал нам книгу о телячьем животноводстве, и как жестоко обращаются с телятами. Они держались в тесных клетках, не могли даже повернуться, и на фотографиях было видно, как они лижут металлические прутья. Именно тогда мы решили, что не будем больше есть мясо.

Быть вегетарианцем в то время было вызовом. Выбор был очень ограниченным, ничего готового и никаких несодержащих мяса заменителей бифштексов или сосисок, которые можно было бы приготовить, имея минимальную подготовку. Мне приходилось создавать всё самой, и я обнаружила, что мне нравится заниматься этим; я готовила для наших друзей, семьи Джорджа, моей семьи и для всех, кто приходил увидеться с нами или остаться у нас. Мы давали званые обеды и ужины, и мне нравилось покупать еду. Я часто ходила в магазин здоровой пищи в Эшере за фасолью, крупами, овощами и фруктами. У меня были сотни кулинарных книг – какое-то время я не читала ничего другого. Я была вегетарианткой на протяжении семи лет, а Джордж оставался вегетарианцем до дня своей смерти, и он не позволял готовить или есть рыбу и мясо в своём доме.

Мы проводили много времени на кухне – она была сердцем всего дома. Я помню, как Джордж сидел за столом со своей гитарой, сочиняя песню, которая стала ‘My sweet Lord’ (‘Мой милый Господь’). Когда она вышла в виде сингла и заняла первое место, его вызвали в суд, потому что американская группа под названием ‘Чиффонс’ записала песню, которая называлась ‘He’s so fine’, и музыкальный издатель этой песни заявил, что Джордж украл её. Это было сложное время для него. Я знала, что это он сочинил её – я была рядом, когда он работал над ней – но ему пришлось взять свою гитару в суд и сыграть перед судьёй, чтобы доказать, что мелодия является незаимствованной и не основана на их песне. Судья признал его виновным в ‘непреднамеренном плагиате'. После этого у нас в доме никогда не играло радио, на случай, чтобы на него не оказала подсознательное влияние какая-нибудь песня, которую он услышит.

Его гитары всегда были оставлены по всему дому, и в любой свободный момент он подхватывал одну и играл. Когда появлялись Джон, Пол, Ринго или любой другой музыкант – что бывало часто – они все играли. Но Джордж никогда не играл песни целиком. Он играл то, что было в его голове, работал над новыми аккордами или над новой песней – я никогда не знала, какой – а через несколько недель я слышала песню на плёнке. Я любила слушать его, любила звук гитары в доме. Иногда я начинала говорить, а он был настолько глубоко погружён в мысли о стихах или мелодии, которые сочинял, что не отвечал. Мы находились в одной комнате, но на самом деле его со мной не было: он был в своих мыслях. Большую часть времени я не возражала. Я часто думала: “А, он сочиняет новую песню, хорошо” – он всегда был счастливее всего, когда творил.

Иногда песни приходили к нему посреди ночи, и он вставал утром и незамедлительно начинал играть, чтобы не забыть их; он изменял аккорды, затем останавливался, потому что что-то звучало не так. Джон и Пол сочинили большинство своих песен совместно – они вдохновляли друг друга – а Джордж сочинял в одиночку. Сначала он придумывал мелодию, но так как он не был формально обучен, он не мог записывать музыку; он играл её снова и снова, чтобы зафиксировать её в своей голове, а затем записывал её. Слова появлялись позже. Иногда я пыталась помочь, если он не мог найти слово, рифмующееся с другим, но большую часть времени он делал это сам, записывая на оборотах конвертов, всём том, что попадало под руку.

Он сочинял по всему миру, где бы ему ни случалось оказаться, и он ставил мне записи на плёнке тех вещей, которые он сочинил – он никогда не пел их мне под гитару – а я всегда думала, насколько же лучше звучит это, чем окончательный продукт.

К нам домой приходило много фанатской почты, и когда мать Джорджа приезжала из Ливерпуля, она забирала её и отвечала на неё. За время её отсутствия почта накапливалась – горы конвертов в картонных коробках. Я никогда не забуду, как пришла как-то домой и обнаружила эти коробки на полу и разбросанные повсюду письма. Всё выглядело так, словно произошла кража со взломом. Когда я собрала всё, то заметила, что один конверт был открыт. Он был адресован Корки, нашей обожаемой белой персидской кошке – которая была названа в честь персонажа комиксов ‘Дэнди’ – и содержал шарик кошачьей мяты, от которой без ума сиамские кошки. Умное животное нашло и открыло свою собственную фанатскую почту.

Раздражало, что, казалось, Корки предпочитает жизнь в женской школе по соседству, но, возможно, это было потому, что я так часто отсутствовала – я регулярно работала в Париже. Я многое делала для ‘Элле’ и несколько страниц для американского ‘Вог’, где я познакомилась с Дайаной Фриланд, его многолетним главным редактором. До этого она являлась модным редактором ‘Харпер’с базаар’ на протяжении двадцати пяти лет и она была грозной женщиной. Я была очарована её глазами: она мазала вазелином над ними. Она носила волосы собранными сзади и была очень высокой, стройной и величественной. Как-то я работала на Бэйли, почти не ела, потеряла сознание на ступеньках студии и опоздала на свой рейс домой. Когда, наконец, я добралась до Эшера, то обнаружила, что в доме устроились брат Джорджа Пит и его жена Полин. Они прибыли, чтобы провести свои выходные в ‘Кинфаунсе’. Я была так раздражена; я приготовила для них обед, а они не стали есть, потому что – как они сказали – они едят только в шесть часов.

Я очень полюбила родителей Джорджа. Они были довольно невысокими и являлись типичными ливерпульцами. Гарольд водил автобусы, а Луиза работала неполный рабочий в овощной фруктовой лавке. Она всегда очень поддерживала Джорджа – она купила ему его первую гитару, когда ему было четырнадцать. Она не возражала против длинных волос, ботинок или джинсов, которые он делал уже с помощью её швейной машинки. Джордж был их самым младшим ребёнком. Его сестра, также Луиза, переехала жить в Америку, но часто писала, говоря ему устроиться на настоящую работу; его старший брат, Гарри, был слесарем; а Питер – механиком. Гарольд не хотел, чтобы Джордж оставлял школу в таком юном возрасте: он считал, что образование является путём к успеху. Он хотел, чтобы Джордж прошёл курс обучения какому-нибудь ремеслу, и боялся, что тот никогда не заработает на жизнь в качестве музыканта. Но его мать была всецело за это и являлась одной из самых стойких поклонниц ‘Битлз’. Всё, что она хотела для своих детей, это чтобы они были счастливы, и она осознала, что ничего не делало Джорджа таким счастливым, как создание музыки.

Джордж был добр и великодушен по отношению к своей семье – он любил их. Он купил своим родителям дом с верандой, от которого они млели. Он показывал мне дом, который был у них раньше – тот, в котором он вырос, – и он располагался в очень бедной части города. У дома с верандой всегда был такой характерный запах нового дома, и при нём был славный маленький сад. Мы часто приезжали, чтобы навестить их за чаем, но это был не тот чай, какой знала я – не час с печеньем или пирогом.

Лишь когда я отправилась домой к его родителям, я поняла, что Джордж воспитывался совсем не так, как я. Из-за того, что и он и я всегда выпивали по чашке чая в обед и за ужином в восемь или девять вечера, я заключила, что именно так он и жил всегда, но, конечно же, это было не так. Его семья держала ножи, словно пишущие ручки, а ‘чай’ состоял из холодной ветчины или пирога со свининой, разрезанных пополам помидоров, маринованной свеклы и салата со сметаной с нарезанным белым хлебом. Они ели так в шесть часов, а вечером позже были чай и печенье. Они употребляли мало алкоголя – его отец изредка пил пиво. Я помню, как взяла их с собой в одну поездку в Париж – лишь мы втроём – и угостила их ужином на одной лодке на Сене. Им понравилось.

Выпивка не играла большой роли в моей жизни до того, как я встретила Джорджа. Я могла выпить вина с Эриком Суэйном – сразу через дорогу от моей квартиры находился милый ресторан под названием ‘Бистро вино’, и мы довольно часто там ели – но пила я мало. Джордж не употреблял вино, пока он не прибыл в Лондон, где Брайан Эпстайн познакомил его с ним. Когда мы ходили в места, подобные ‘У Аннабель’, я часто записывала названия вин, которые заказывал Брайан; он любил такие вина, как ‘Шатонеф-дю-пап’, ‘Кло де вужо’ и ‘Нюи-Сан-Жорж’.

Брайан изменил многое для всех битлов, сделал их более искушёнными. Он тоже вышел из Ливерпуля, но из модного района, и получил частное образование. Его родители владели твёрдо стоявшим на ногах магазином мебели, в котором он открыл музыкальное отделение под названием НЕМС (NEMS, North End Music Store (Музыкальный магазин севера)). Также он был старше, чем они – двадцать семь лет, когда он стал их менеджером – и опытнее во многих отношениях.

В отличие от меня, Джордж никогда не был голоден, поэтому мы ели немного. Часто у нас на завтрак была чашка чая, может быть, жареные яйца, затем ничего на обед. Вечером я всегда была очень голодна. Как-то мы были в ‘Ягуаре’, ехали через Липхук или Хиндхэд и остановились у маленького кафе-кондитерской, потому что я изголодалась. Когда мы вошли туда, пожилая дама сказала: “Вы знаете, а здесь – по три шиллинга и шесть пенсов с каждого”, и мы засмеялись, потому что, должно быть, мы выглядели так, словно не можем себе это позволить.

Джордж любил машины – все битлы их любили. После ‘Ягуара’ он купил серебристый ‘Астон-Мартин ДБ5’ и ‘Мини-моук’, маленький похожий на джип автомобиль без дверей и крыши, что было действительно весело летом; многие люди курсировали в них туда-сюда по Кинг’с-роуд, а Джордж часто забирал Дэвида и Бу с вокзала, когда они приезжали погостить. Он также купил ‘Роллс-ройс’ 1928 года. Мой брат Дэвид помнит, как сидел сзади в салоне ‘ДБ5’ и спросил меня, где Эрик Суэйн, и я бросила на него убийственный грозный взгляд. Дэвид боготворил Джорджа, он был его единственным образцом для подражания среди мужчин, и они часто говорили часами. Джордж часто давал ему вещи, и тот надевал их в школу, что производило впечатление на его друзей. Если Дэвиду нравилась какая-нибудь конкретная пара брюк, которые носил Джордж, рубашка или шёлковая куртка, то Джордж отдавал их ему.

То, что я пила много алкоголя в сочетании с недостаточным питанием, сказалось на моём теле, и через какое-то время у меня возникли проблемы с почками. Возможно, она была связана и с таблетками для похудения или с диетическим печеньем. Какой бы ни была причина, это было очень болезненно. Мой врач, Тони Гринбург, неоднократно давал мне таблетки, которые постепенно что-то улучшили, но это состояние продолжало время от времени появляться вновь. Как-то я услышала об одном семинаре на выходных, который проходил в Уилтшире, где-то возле границы с Уэльсом. Я не помню, кто его вёл, но там была какая-то связь с лордом Харлеком, и, так как Джордж был в отъезде, я записалась на него сама.

Я встречалась с Дэвидом Харлеком много раз; я знала его детей – Джейн, Виктория, Элис и Джулиан Ормсби-Гор были друзьями, частью компании с Кинг’с-роуд, а Джейн была замужем за Майклом Рэйни, который открыл бутик ‘Hung on you’ (‘Заморочен на тебе’). Я бывала в доме их семьи, ‘Глине’, в валлийском Гвинедде. Там всегда были толпы людей, а Дэвид Харлек был чудесным человеком. Он был британким послом в Вашингтоне и являлся другом семьи Кеннеди. Его жена погибла в автокатастрофе незадолго до того, как я позакомилась с ним, и ему пришлось заботиться об их пяти детях в одиночку. Он женился снова в 1969 году, мы были на свадьбе и выглядели совсем, как хиппи. Я была взволнована знакомством с бывшим премьер-министром от консерваторов Гарольдом Макмилланом.

По пути на семинар я останавилась у одной аптеки и взяла по рецепту ещё одно лекарство от расстройства функции почек. Я прибыла на место, не зная там ни души и думая, что совершила большую ошибку. Когда мы расселись, чтобы поужинать, мужчина рядом со мной начал анализировать мою жестикуляцию. Он сказал, что не мог говорить до возраста семи лет и научился изучать людей. Затем заговорил кто-то другой, и я осознала, что мои случайные соседи были целителями. Ещё один человек спросил меня, как я себя чувствую. Я призналась, что чувствую себя не слишком хорошо, и он прервал меня, сказав, чтобы я больше ничего не говорила. Он вытащил кристалл на верёвочке, подержал его надо мной и через несколько минут тихо сказал: “Да, дело в Ваших почках”. Я была изумлена. Я сказала ему о таблетках, которые прописал врач, и он сказал: “Вы можете принимать их или нет, как хотите, но, пожалуйста, примите эти”. И он дал мне гомеопатическое средство. Я до всё ещё не знаю, что вызвало эту проблему, но я наверняка знаю, что избавило от неё. Я приняла это средство, и с тех пор у меня не было проблем с почками.

Летом 1965 года Джордж был в отъезде в ещё одном долгом турне по Америке, и я попросила свою сестру Дженни пожить в ‘Кинфаунсе’. У меня по-прежнему была квартира на Саут-Одли-стрит – но я проводила в ней мало времени. Единственная проблема заключалась в том, что Джордж, казалось, всегда отсутствует. В конце концов, он сказал Брайану, что с него достаточно гастролей. Он их ненавидел; они все ненавидели их. Их тошнило от исполнения одних и тех же песен, которые никто не мог слышать из-за криков; их тошнило от кортежей автомобилей, охраны и безумия фанатов.

Они также устали находиться вдали от дома, особенно Джордж. Ему становилось всё более и более одиноко, и он звонил мне каждый день или – если разница во времени делала это невозможным – он писал. Я не могла отправляться в турне с ним из-за своей работы, но в любом случае Брайан не позволил бы мне этого, потому что жёны и подруги – это было бы слишком для людей из службы безопасности. Но с ними в Америке был Кенни Эверетт, ди-джей ‘Радио 1’, и каждый день, когда мы сидели возле бассейна в ‘Кинфаунсе’, мы включали радио и слушали, как битлы с ним болтают.

В другие моменты, когда он гастролировал, я уезжала. Летом 1966 года я попросила Мэри Би и Белинду отправиться со мной на юг Франции. Офис ‘Битлз’ снял для нас одну квартиру в Монте-Карло, которая, по случайному совпадению, принадлежала Рудольфу Нурееву – все полотенца были с инициалами РН. Новая мода шестидесятых, которой мы следовали в Лондоне, ещё не распространилась за границу, и все смотрели в изумлении на нас в наших мини-юбках; казалось, что мы являемся единственными людьми, носящими их.

Мы чувствовали себя неловко и некомфортно, поэтому мы взяли напрокат машину и поехали по побережью в Сан-Тропе, где никто и глазом не моргнул. Там было намного веселее, чем в Монте-Карло, и мы постоянно сталкивались с людьми, которых смутно знали. Одним из них был Александер Уэймаут, тогдашний наследник маркизы Бат, который пригласил нас остановиться на пару дней в его доме на холмах. Оставшуюся часть времени мы гостили у моей французской подруги ЗуЗу – я познакомилась с ней, работавшей моделью, за пару лет до этого – которая водила нас по всем классным клубам, где я давала ди-джеям первый экземпляр ‘Good day sunshine’ (‘Добрый день, солнечный свет’). Это были прелестные каникулы – каждое утро первая проснувшаяся забивала косяк и включала ‘Бёрдз’, чья музыка заполняла квартиру. Светило солнце; ничто в мире нас не тревожило.

Джордж не хотел встречаться с новыми людьми или бывать в новых местах. Он был рад навещать моих старых друзей и наши семьи, но он был подозрителен к незнакомым – если только они не были музыкантами. За несколько месяцев до этого, одним вечером нас пригласили на ужин мистер Ангарди, который основал в Лондоне ‘Кружок азиатской музыки’, и его жена-англичанка, которая нарисовала большой портрет нас двоих, для чего мы несколько раз позировали. Мистер Ангарди хотел, чтобы Джордж встретился с одним ситаристом по имени Рави Шанкар. Рави был хорошо известен в кругах классической музыки и являлся идолом собственной страны, Индии. Они проговорили о музыке весь вечер, и Джордж был проникнут благоговением.

Вскоре после этого Рави прибыл в ‘Кинфаунс’, чтобы дать Джорджу урок игры на ситаре. В какой-то момент зазвонил телефон, и Джордж положил ситар, поднялся и пошёл ответить, перешагнув при этом через ситар. Рави резко ударил его по ноге и сказал: “Ты должен иметь больше уважения к инструменту”.

Техника игры на ситаре совершенно отличается от всего, что Джордж знал ранее: ему приходилось сидеть часами на полу, со скрещенными ногами, с тыквенной чашей, покоящейся на подъёме свода его левой стопы. Его ноги моментально оказывались в агонии. Тем не менее, он и Рави стали друзьями, и через пару месяцев Рави пригласил Джорджа и меня в Индию, где он был нашим гидом в духовных, музыкальных и культурных уроках.

Мы прилетели в Бомбей, и я была ошеломлена шумом, жарой и множеством людей. Дорога между аэропортом и центром города была бурлящим спутанным клубком из машин, велосипедов, повозок, коров, собак, авторикш и людей – все куда-то направлялись; шум от автомобильных гудков и велосипедных звонков не прекращался. Мы остановились в отеле ‘Тадж’, величественном сооружение Викторианской эпохи напротив ‘Ворот Индии’, и из своего окна, на безопасном расстоянии от всей этой суматохи наблюдали, как мужчины и женщины идут по своим делам. Рави организовал уроки йоги по утрам, чтобы научить Джорджа, как сидеть и держать ситар. Далее следовало несколько часов уроков и практических занятий с ним и другими учениками Рави.

Примерно через месяц мы начали путешествовать по Индии. Среди многих других, мы познакомились с духовным учителем Рави, Тат Баба, который объяснил нам обоим закон кармы – закон действия и отклика или причины и следствия. Рави уважали во всей Индии: его ученики кланялись ему в ноги. Он давал концерты по всей стране, и люди сидели – часто до четырёх часов ночи – чтобы услышать, как он играет в сопровождении Аллы Раки на табле и фисгармонии, в то время как его ученики отбивали такт. Они отсчитывали ритм, который привёл меня в замешательство: он не был похож на ритм западной классики или даже рока. Я обнаружила, что он интенсивно меняется: это были не просто концерты – в этом случае было нечто глубоко духовное. Рави говорил нам, что он часто впадает в созерцательное состояние и не осознаёт умом, что он играет.

Мы навестили много сокровищ Индии с ним – ‘Тадж Махал’, Джодхпур, Джайпур, Агру, Дели, храмы с древними высеченными фигурами богов и богинь, занимающихся любовью, сражавшихся, а иногда замаскированных под демонов. Мы встретили нескольких святых людей, которым было более сотни лет, и отшельников, которые жили в крайней нищете. Мы посетили священные пристани Бенареса, где кремировали людей и рассыпали их прах над Гангом. Это было поразительное зрелище – видеть, как на берегу сжигают тела, пока мы сходили с лодки, чтобы взойти на пристань. Я не могла отвести свой взгляд, хотя мне и хотелось этого. Мы отправились на фестиваль ‘Кумбх мела’ (‘Праздник кувшинов’), самое священное из всех мест паломничества, которое привлекает миллионы людей со всей Индии. Мы оказались в толпе примерно из трёх тысяч человек, большая часть из которых пришла пешком. Мы наблюдали, как это строение заполнялось, поднималась розовая пыль, и в отдалении я видела махараджа верхом на слоне, за которым следовал принц на слоне поменьше. Они спешились и уселись на возвышении, где двое слуг оградили их от жары, махая опахалами из павлиных перьев.

Тем временем, один человек сидел у наших ног с куском бамбука. Он то и дело наклонялся вперёд и засовывал свой язык в эту полую палку. Рави сказал нам, что внутри её находится ядовитая змея: всякий раз, когда этот человек вытягивает язык, змея кусает, что дарит ему наслаждение.

Когда все собрались, мы посмотрели религиозную пьесу с деревянными персонажами высотой в шесть метров, установленными на тележки с колёсами, которые ездили туда-сюда по арене. У меня было такое чувство, словно меня перенесли на две тысячи лет назад, в библейские времена.

Мы закончили эту поездку в Кашмире, где мы остановились в одном плавучем доме – Джордж и я, Рави и его подруга Камала. Он стоял на якоре возле плавающего сада на озере Да, и одним вечером владелец лодки пригласил нас поужинать в его доме. Как мусульманин, он не позволил женщинам своего дома познакомиться с Джорджем или Рави. Когда мы прибыли, нам подали чай, затем Камалу и меня повели познакомиться с женщинами. Общение было очень ограниченным, словно даже Камала не говорила на их языке.

Когда мы присоединились к мужчинам, мы все уселись поужинать. Позже появился повар, и мы узнали его историю. Он был куплен ребёнком и кастрирован, чтобы он мог работать вместе с женщинами на кухне.

Битлы жили нереальной жизнью, и другие музыканты были единственными людьми, которые разделяли её. Они нашли славу, когда были так молоды – Джорджу было лишь семнадцать, когда они играли в Гамбурге, Пол и Джон на пару лет старше – и с тех пор они не делали ничего, а только работали. У них не было возможности вырасти так, как это делает большинство людей. С того момента, как их настигла популярность, их так донимали фанаты и прихлебатели, так укрывал Брайан Эпстайн, что они никогда не знали, кому могут доверять. Во многих отношениях, они были всё ещё детьми. У них было мало настоящих друзей, кроме друг друга, и когда им задавали вопросы, они могли отвечать, как единое целое – настолько они были на одной волне. Если один шёл на открытие галереи, то шли они все; если один покупал новую машину или новый дом, то покупали они все. Если казалось, что одному грозит опасность зазнаться, то остальные вышибали из него это. Они мало знали о жизни, и – при наличии Брайана, который заботился о каждой их потребности – у них не было причин учиться. Деньги никогда не являлись движущей силой. Они наслаждались игрушками, которые покупали на них, но у них никогда не было ни малейшего понятия, сколько у них есть. Если им чего-то хотелось, то они просили Брайана.

Одним декабрьским вечером мы ехали по Лондону, и Джордж остановил машину и сказал: “Давай поженимся. Я поговорю с Брайаном”. Он остановился на Чэпел-стрит, возле дома Брайана, ворвался в него, оставив меня в машине, через пятнадцать минут вернулся и сказал: “Брайан сказал, что всё в порядке. Ты выйдешь за меня замуж? Мы можем пожениться в январе”.

“О да!” – сказала я – “Это было бы сказочно!” Я была взволнована, но Джорджу пришлось просить разрешения у Брайана на случай, если планировалось ещё одно турне.

Мы поженились 21 января 1966 года. Это не была свадьба, о которой я мечтала – мне бы хотелось пожениться в церкви, но Брайан не хотел большой шумихи. Они все доверяли ему настолько безоговорочно, что когда он сказал, что это должна быть тихая свадьба в каком-нибудь загсе, Джордж согласился. Также он сказал, что она должна быть тайной – если бы пресса всё узнала, всё превратилось бы в хаос. Я всегда думала, что у меня будет большая белая свадьба – как думают все маленькие девочки – затем появятся дети, и я буду жить после этого всегда счастливо, без развода, как у моей матери. Ребёнком я считала, что сделаю всё, что угодно, чтобы избежать развода – я даже обдумывала, что дождусь сорока лет, чтобы выйти замуж, потому что к этому времени я бы уже нагулялась, и не было бы возможности того, что брак распадётся. Но вот вышло так, что я в двадцать один год выходила замуж за Джорджа, которому было всего двадцать два. Но я была так счастлива и так влюблена, что мне было всё равно. Мысли о разводе не приходили мне в голову: мы будем вместе и счастливы всегда.

Он не дарил мне кольца в честь помолвки, но мы отправились в ‘Гаррард’, к королевским ювелирам на Риджент-стрит, чтобы выбрать мне свадебное кольцо. Когда мы прибыли, там поднялась большая суматоха: все помощники были взвинчены и напряжены, и чтобы обслужить нас, откуда-то позвали управляющего. Кольцо, которое я выбрала, являлось широким золотым пояском, который был похож на маленькую кирпичную стену, сделанную из жёлтого, розового и белого золота. Оно было таким необычным, мягким и прелестно сидело на моём пальце. Я не покупала Джорджу кольца. Он не хотел его носить – в те дни мало мужчин носило их.

Я купила розовато-красное короткое шёлковое платье Мэри Куант, которое заканчивалось чуть выше колен, и надела его со сливочными чулками и остроконечными красными туфлями. Сверху – ведь был январь, и было холодно – я надела меховое пальто из рыжей лисицы, также от Мэри Куант, которое мне подарил Джордж. Она сделала Джорджу прекрасное чёрное пальто из монгольского ягнёнка.

Церемония прошла рано утром в эпсомском загсе в Суррее – не самое обаятельное место – и помещение было очень жарким и душным. Там присутствовали Брайан Эпстайн и Пол Маккартни, который был свидетелем Джорджа. Остальные представляли семьи – моя мать со своей двоюродной сестрой Пенни Эванс, которая была рядом много времени, пока я росла, Колин, Дженни, Пола, Дэвид и Бу, родители и братья Джорджа. К жениху меня вёл дядя Джон, брат-близнец моей матери.

Он жил в Африке, и хотя мы – дети – видели его нечасто, когда росли, вероятно, из мужчин именно он оказал самое большое влияние на нашу жизнь. Мы его обожали, и Дженни и я обе уважали его больше, чем нашего настоящего отца или нашего отчима. Он был писателем. Во время второй мировой войны он находился в пустыне в Африке, а впоследствии работал на ‘Рейтер’ (лондонское новостное агентство). Затем он отправился в Сингапур и написал об этом книгу, а позже вернулся в Африку, где и пребывает до сих пор, в возрасте восьмидесяти трёх лет. Он живёт в Сомали, бегло говорит на их языке и помогает сомалийцам составить карту их страны. Ему платят лишь гроши, но он глубоко заботится об этом народе и не выносит даже мысли о том, чтобы вернуться в Британию.

Моя мать считала, что мне следует пригласить Джока Бойда, моего отца, на эту свадьбу, поэтому я написала ему по одному адресу в Девоне. Он предположительно жил там с новой женой на протяжении нескольких лет. Я не знала, как обратиться к нему – папочка, Джок, мистер Бойд? В конце концов, я назвала его ‘папочка’. Я написала: “Я выхожу замуж за Джорджа, он из Ливерпуля, я уверена, он тебе понравится, и если ты хочешь приехать на нашу свадьбу, пожалуйста, приезжай”. Он ответил, сказав, что прощает меня за то, что я выхожу замуж за того, кто так молод, с чьей семьёй он не знаком. Он не приехал.

Дядя Джон не только вёл меня к жениху, он спас положение. После церемонии мы все вернулись в ‘Кинфаунс’, чтобы пообедать, и у фотографа, которого нанял Брайан, возникли проблемы с его фотоаппаратом – он не мог синхронизировать вспышку. Джон пришёл на выручку со своим маленьким ‘Инстаматиком’ – который он только что купил в Селфридже – и сделал фотографии на этом приёме.

В снимках, на которых мы вдвоём выходим из загса, недостатка нет. Мы вышли на улицу, чтобы обнаружить, что снаружи выстроились десятки фотографов из прессы. Так много, с учётом того, что всё это дело держалось в тайне. Мы приехали в Эпсом и отправились из него в ‘Роллс-ройс принцесс’, и после церемонии Дэвид – которому тогда было около двенадцати – вышел вместе с Джорджем и со мной. Не зная свадебного протокола, он раньше нас запрыгнул на заднее сиденье автомобиля. “Не та машина” – сказал Джордж, очень тихо, чтобы никто не смог услышать.

Во время приёма Дэвид сел между отцом Джорджа и Полом Маккартни, а (другая) миссис Харрисон сидела через одно место. Дэвид и Бу должны были быть в школе, но вместо этого явились на свадьбу. Они ходили в самые жуткие школы. У Бобби было мало денег, но он чувствовал, что мальчиков лучше держать подальше от моей матери, и – как теперь выясняется – он убедил совет оплатить две школы-интерната. Даже в том возрасте Дэвид был очень независимым и немного бунтарём – и, вне школы, считал, что может спокойно курить сигареты. Чего он не предвидел, так это матери Джорджа, которая сказала ему сейчас же потушить её.

Когда Пол понял, что Дэвид и Бу заскучали, он вывел их из дома в поисках какого-нибудь развлечения. В неиспользовавшейся уборной, с сотнями фанатских писем, ожидавших внимания миссис Харрисон, они нашли лук и стрелы Джорджа. Пол показал мальчикам, как ими пользоваться. Дэвид натянул тетиву, и Пол увидел, как стрела попала прямо в цель – в капот его блестящего ‘Роллс-ройса’.

После нашей свадьбы, нам пришлось вынести пресс-конференцию, которую организовал Брайан. Это было так страшно, что я её почти вычернула из своей памяти. Масса репортёров задавала вопросы о том, когда Джордж попросил меня выйти за него замуж и о наших планах на будущее. Джордж сказал, что сделал предложение в день, когда мы познакомились, на съёмке в поезде ‘A hard day’s night’, а я сказала, что не думала, что он серьёзен. Затем он сказал, что пригласил меня погулять, но я ему отказала. А я брякнула, что мы хотим троих детей, но не сразу: ещё много времени.

Мы провели свой медовый месяц на Барбадосе в сказочной арендованной вилле под названием ‘Бенклэр’ на пляже ‘Гиббз’, где сейчас располагается имение ‘Сэнди-лэйн’. Оно располагалось высоко на холме с широкой лужайкой, ведущей к главной дороге, видами на море и с полным штатом прислуги. Однажды мы были в саду, и горничная сказала: “О, взгляните, вон – королева Англии!” Действительно, это была она, – проезжала мимо в автомобиле с открытым верхом, махала всем, с сидевшим возле неё принцем Филипом, уткнувшимся в газету. Мы замечательно провели эти солнечные дни, исследуя остров, играя в море и устраивая романтические ужины дома под звуки вездесущих древесных лягушек. Мы слонялись по пляжу, ходили к знаменитому отелю ‘Сэнди-лэйн’, плавали, разговаривали и гуляли, и я была так счастлива, что думала, что меня может разорвать. Это было блаженство, что Джордж принадлежит только мне, – никакой работы, которая забирала бы кого-либо из нас, и никаких фанатов, которые превратили бы жизнь в страдание.

Мы не знали на этом острове никого, и в то время там было мало туристов, но постепенно слух о том, что мы там, разошёлся, и мы пару раз попозировали местной прессе, а затем местные сановники захотели сфотографироваться с нами. Мы обрели несколько друзей, включая чудаковатого Джорджа Драммонда, из семьи банкиров, который жил там. Он показал нам достопримечательности острова и закатывал вечеринки, чтобы мы познакомились с другими местными. Много людей всё ещё жило в выкрашенных в голубой, розовый или жёлтый цвета старых деревяных домах со ставнями на всех окнах, построенных на валунах, чтобы их можно было поднять и переместить. Остров был полон жизни и красок, струящимися бугенвиллиями в каждой тени, огненно-красными деревьями, опрятно одетыми школьниками в униформе, милыми коричневыми, чёрными и белыми козлёнками.

Через неделю несколько друзей, бывших в Нью-Йорке, прибыли, чтобы навестить нас – Терри Ховард был художественным руководителем одного рекламного агентства, а его подруга, Венеция Канингэйм, была моделью – ещё одним лицом из книги ‘Birds of Britain’ (‘Пташки Британии’). Однажды мы взяли их в один старый отель на северном конце острова, где было очень дико, пустынно, ветренно и в те дни незастроенно. Это место, где Карибский бассейн переходит в Атлантический океан, поэтому там большие моря и сильные течения. Владелец пригласил нас на пикник. Там был огромный плавательный бассейн, возвышавшийся над морем, и – как и везде на Барбадосе – прекрасный песчаный пляж. Мы сказали, что предпочли бы быть на пляже, чем возле бассейна, поэтому мы спустились по нескольким каменным ступеням, которые вели к нему из сада отеля, и нашли безупречное место, чтобы поваляться и позагорать.

Песок был нежным, словно шёлк, но таким горячим на полуденном солнце, что мы не могли сидеть на нём подолгу. Вскоре мы побежали наперегонки в море, чтобы охладиться. Джордж и я заплыли немного дальше, чем другие, и когда мы направились назад в направлении берега, то внезапно обнаружили, что мы не продвигаемся. Мы были приблизительно в пятидесяти метрах от пляжа, плыли и плыли, но никуда не двигались. Джордж и я посмотрели друг на друга, и он очень спокойно сказал: “Просто продолжай плыть. Не паникуй”. Мы видели Терри и Венецию у самой воды, но они были в блаженном неведении о нашем затруднительном положении и, вероятно, не услышали бы наши крики из-за шума волн. Каждый раз, когда накатывала волна, мы пытались воспользоваться ею, чтобы продвинуться чуть дальше, но затем свирепый прибой откатывался назад и относил нас снова в море. В конце концов, примерно через полчаса, мы добрались до берега и истощённые свалились без сил на песок.

Мы отчаянно хотели чего-нибудь выпить и были смертельно голодны – в этот самый момент, словно по волшебству, возник официант с огромным кувшином лимонада, звякавшим льдом, и с большим плоским серебряным блюдом полным бесподобной еды. И – о, ужас! – как только он опустил всё это на песок возле нас, огромная волна обрушилась на пляж и проглотила наш обед вместе с подносом. В той северной части море было свирепым, вот почему – теперь-то я знаю – в отеле был такой великолепный плавательный бассейн.

Недавно я была на Барбадосе и пошла посмотреть на тот пляж. Спустя сорок лет, отель был в руинах, плавательный бассейн – тоже, но я нашла каменные ступеньки к пляжу, заросшие и неиспользуемые, и почувствовала, как у меня по спине бегут мурашки.

Джордж снова был в турне, и я сидела за кухонным столом в ‘Кинфаунсе’ со своей подругой Мэри-Лайзой. Был декабрь 1967 года, и перед нами были разложены воскресные газеты. Я испытывала сильное желание обсудить песнопения, медитацию или что-нибудь духовное – полагаю, в резульате пребывания в Индии – и она чувствовала в значительной степени то же самое. Мы решили, что внашей жизни чего-то не хватает. И вот мы прочёсывали газеты, пока не наткнулись на рекламу курса лекций по транцедентальной медитации в Лондоне. Превосходно. Мы отправились в Кэкстон-холл и записались в Движение Духовного Возрождения. В течение длинных выходных нас ввели в курс дела и выдали нам мантры.

ТМ – это древнее индийское упражнение, которое принёс на запад в 1950 годы Махариши Махеш Йоги в качестве средства окончательного достижения нирваны. Это простая техника. Тебе даётся мантра, простое слово, которое ты хранишь в секрете, которое нужно повторять про себя снова и снова. Идея состоит в том, что повторяя мантру, ты настолько очищаешь свой разум, что можешь предоставить ему и своему телу краткий отдых от стрессов современной жизни. Ты сидишь с закрытыми глазами, полностью расслабленный, в течение двадцати минут повторяя свою мантру, чтобы заставить чувствовать себя более спокойным, творческим, сконцентрированныи и более успешным. Выгоды накапливаются. День за днём жизнь должна становиться всё лучше и лучше. Я полюбила медитировать и обнаружила, что эффект от этого замечателен: я на самом деле почувствовала себя более живой и энергичной. Она делала то, что обещала – она изменяла жизнь. Я не могла дождаться, чтобы рассказать Джорджу.

Как только он оказался дома, я засыпала его новостями о том, чем я занимаюсь, и он на самом деле заинтересовался. Затем – о, радость! – я обнаружила, что Махариши приезжает в августе в Лондон, чтобы прочесть лекцию в отеле ‘Хилтон’. Меня снедало огромное желание пойти, и Джордж сказал, что он тоже пойдёт. Пол уже слышал о нём и был заинтересован, и, в конце концов, пошли мы все – Джордж, Джон, Пол, Джейн, Ринго и я. Махариши производил в точности такое глубокое впечатление, как я и ожидала, и мы были очарованы.

По окончании мы пошли поговорить с ним, и он сказал, что мы должны отправиться в Уэльс, где он проводит десятидневный летний семинар Движения Духовного Возрождения в Бангоре. Он начинался через два дня. Мы с радостью согласились. Я убедила свою сестру Дженни присоединиться к нам. Приехали Мик Джаггер и Мэриэнн Фэйтфулл, а также Синтия Леннон. Джон принимал ужасно много наркотиков, что не нравилось Синтии. Думаю, её беспокоил эффект, который они оказывали на него, а также её волновал их брак. Когда он вернулися с лекции в ‘Хилтоне’, полный восторга от Махариши, который был против наркотиков, думаю, она надеялась, что это приведёт к чему-то, что она сможет разделить. Махариши сказал, что с помощью медитации можно достичь естесственного кайфа, который выше, чем могут могут дать наркотики. Морин только что родила ребёнка, поэтому она не поехала.

Мы ехали в Бангор на том же самом поезде, что и Махариши, и успели на него еле-еле. Мы ехали из Суррея в ‘Роолс-ройсе’ Джона и прибыли в Пэддингтон, где обнаружили на вокзале столпотворение сотен людей – пассажиров, прессы, полиции, фотографов и фанатов. И мы были сами по себе. Впервые мы были не под руководством Брайана. И хотя он прислал своего помощника, Питера Брауна, чтобы проводить нас, мы были словно дети, которых отпустили в парк без нянечки. Джон сказал, что это было “словно отправиться куда-нибудь без штанов”.

Казалось, Брайана заинтересовало то, что было предложить у Махариши, но это были банковские выходные, и он собирался провести их с друзьями в своём доме в Сассексе. Он сказал, что присоединится к нам позже. Также там не было Нила Аспинолла и Мэла Эванса – двух дорожных менеджеров, которые присматривали за битлами со времён клуба ‘Каверн’ и всюду ездили с ними – поэтому нам пришлось самим нести свой багаж и пробиваться через толпу к платформе.

В этой спешке Синтия осталась позади – вероятно, она несла чемоданы, в то время как Джон с пустыми руками и как всегда беспечный, бросился к поезду. И вот поезд тронулся, и я никогда не забуду, как Синтия бежит по платформе и пронзительно вопит Джону, чтобы он подождал. Но Питер Браун наказал Нилу Аспиноллу отвезти Синтию в Бангор в своей машине, и она прибыла ненамного позже, чем остальные из нас.

По пути Джон, Пол, Джордж и Ринго подписывали фанатам автографы, а мы пошли, чтобы увидеться с Махариши в его купе первого класса. Он сидел со скрещенными ногами на своём месте, на которое один из его последователей постелил белую простыню, и, казалось, кошмарно много хихикает. Он был довольно полным невысоким человеком в белом одеянии, с длинными волосами и бородой, которая на конце была белой. Он и понятия не имел, кто такие ‘Битлз’, просто знал, что они очень знамениты. Он уверял, что ТМ, с которой он познакомит их в Бангоре, просто является методом достижения духовного состояния, и что его медитацией нужно будет заниматься лишь полчаса каждого утра. Затем она становится подобной банку – тебе нет нужды носить все свои деньги с собой, а ты просто заскакиваешь туда время от времени и берёшь то, что тебе нужно. “А что если ты очень жадный” – спросил Джон – “и медитируешь ещё полчаса после обеда, а затем добавляешь ещё полчаса после ужина?” Все засмеялись.

Крнда поезд прибыл на маленький прибрежный вокзал Бангора, там ждали сотни людей – смесь визжащих фанатов и прессы. Мы хотели проехать до следующей остановки в пути и взять такси назад, чтобы избежать неминуемой суматохи, но Махариши настоял на том, что мы должны остаться возле него. Он величаво подплыл к прессе и согласился собрать пресс-конференцию днём, мало осознавая, как мне кажется, кем на самом деле интересовалась пресса.

Когда нас проводили в наши комнаты в педагогическом училище, в котором проходила эта конференция, у меня возникло чувство, словно я вернулась в школу-интернат – аскетичные общие спальни с обязательным комодом и чертой на полу. Тем вечером мы отправились в Бангор в поисках какого-нибудь ресторана, и нашли один единственный, который был открыт так поздно, китайский. Прекрасно. Мы зашли в него. Пара часов и много бутылок вина, после чего выяснилось, что ни у кого из нас нет достаточно денег, чтобы оплатить счёт. Мы не привыкли оплачивать счета в ресторанах. Или любые другие, коли на то пошло.

На следующий день Махариши провёл вступительный семинар своим трёмстам или около того приверженцам, сидевшим со скрещенными ногами на полу, а после этого прошла импровизированная пресс-конференция. Репортёры кишмя кишели по всему колледжу, и на них не было управы. Я уверена, что они имели мало представления, кто такой Махариши, и, возможно, считали, что битлы откалывают какой-нибудь номер. Но битлы не только сказали, что они абсолютно серьёзны, но и что они больше не будут принимать наркотики, в сооответствии с учением Махариши. Лишь месяцем ранее они подписались под одной петицией в ‘The times’, требовавшей к легализации марихуаны. “Это был опыт, через который мы прошли” – сказал Пол. “Теперь он окончен. Нам это больше не нужно. Мы считаем, что найдём новые способы достичь этого”.

Эта петиция была напечатана в знак протеста против получения приговора о заключении под стражу Мика Джаггера и Кита Ричардса после мерзкой наркотической облавы в мае на ‘Редлэндс’, дом Кита в Сассексе. В предыдущее воскресенье ‘News of the world’ (‘Новости мира’) опубликовала статью, в которой цитировался Мик Джаггер, признававшийся, что он часто принимает наркотики. Газета совершила ошибку, которая ей дорого обошлась: не Мик был тем, кого подслушали в одном ночном клубе, это был Брайан Джонс, и Мик подал в суд за клевету. На следующей неделе, действуя с подачи информатора, в ранний утренний час полиция совершила облаву на дом, зная, что там Мик Джаггер и что наркотики в доме есть. Информация, как стало известно, поступила от ‘News of the world’. В тот вечер Джордж и я были в ‘Редлэндсе’. Там была Мэриэнн Фэйтфулл, а также Роберт Фрэзер. Ещё там был один торговец наркотиками, известный, как ‘Кислотный король’, и некоторые другие. Приблизительно в три часа ночи Джордж и я уехали домой. Как только мы уехали, в дом ворвались тридцать полицейских с ордером на его обыск на предмет наркотиков.

Наркотики по-прежнему являлись чем-то новым, а полиция была по-прежнему довольно наивной. Роберт Фрэзер предъявил пузырёк с таблетками из кармана своего пальто, которые, как он сказал, были прописаны его доктором от проблем с желудком. Один офицер сказал, что он лучше возьмёт несколько, чтобы их проверить. Он оставил Роберту штук двадцать пять. Они были чистым героином. Также они обнаружили амфетамины и марихуану. Кит, Мик и Роберт были арестованы и провели ночь в тюрьме Льюиса. В то воскресенье вся эта история была опубликована в ‘News of the world’, включая такую деталь, как то, что ‘одна знаменитая пара уехала раньше’. Очевидно, они дожидались, когда мы не уедем, вероятно, для того, чтобы в это не был вовлечён битл.

Роберт отправился в тюрьму на шесть месяцев за хранение героина. Мик был осуждён на три месяца за хранение четырёх стимуляторов, которые он легально купил в Италии, а Кит получил девять месяцев за разрешение курения марихуаны в своих владениях. Мик провёл одну ночь в заключении, прежде чем был отпущен под залог. Кит провёл три дня в ожидании приговора (на английском фраза звучит ‘at Her Majesty’s pleasure’, то есть дословно переводится, как ‘к удовольствию Её Величества’) и вышел, сказав, что он намерен предъявить иск Королеве за разрешение курения марихуаны в её владениях – в тюрьме ему предлагали с пяток косяков, и “они были классными”.

Когда разошлась молва, что информация поступила от ‘News of the world’, фанаты атаковали здание газеты и забросали его ‘коктейлями Молотова’ (бутылки с зажигательной смесью). ‘The times’, не самая либеральная газета, атаковала судебную власть в колонке, написанной редактором, Уильямом Рис-Моггом, под заголовком ‘Кто стреляет из пушек по воробьям?’.

В то время наркотики являлись частью нашей жизни и они являлись забавой. Мы не принимали ничего тяжёлого – не один из нас не употреблял героин, и мы и понятия не имели, что его употреблял Роберт – но ‘кислоту’ мы принимали постоянно. Так поступали все, и это было абсолютно легально. Также мы принимали стимуляторы, успокаивающме наркотики и курили марихуану. С ‘кислотой’ нас познакомил наш дантист, Джон Райли. Как-то одним вечером в 1965 году он и его девушка пригласили Джона, Синтию, Джорджа и меня на ужин к себе домой в Хайд-парк-сквер. Мы знали его довольно хорошо и бывали с ним в нескольких клубах в прошлом. Мы вчетвером приехали в Лондон в моём маленьком ‘Мини-купер S’ – Джордж купил мне чудесный оранжевый на мой день рождения.

Мы отлично поели, много выпили, и, в конце концов, Джордж сказал: “Поехали”. Мы собирались увидеться с несколькими друзьми, игравшими в клубе ‘Пиквик’.

Подружка Джона Райли вскочила на ноги. “Вы не можете” – сказала она – “вы ещё не выпили кофе. Оно готово, я приготовила его – и оно восхитительно”.

Мы снова расселись и выпили кофе, который она так настойчиво предлагала нам. Но затем мы действительно решили уйти, и Джон Леннон сказал: “Теперь мы должны уйти. Скоро там будут выступать наши друзья. Это их премьера, мы должны поехать и увидеть их”.

“О чём ты толкуешь?” – спросил Джон Леннон.

“Нет, вы приняли” – сказал наш хозяин – “он был в кофе”.

Джон Леннон был совершенно разъярён. “Как ты, мать твою, осмелился поступить так с нами?” – спросил он.

Джордж и я спросили: “Как поступить?” Мы не знали, что такое ЛСД.

Джон Леннон был единственным из нас, кто знал это, потому что он читал о нём в ‘Плэйбое’. Он сказал: “Это - наркотик”, и когда он начал действовать, мы почувствовали ещё сильнее, что не хотим там оставаться. Я задавалась вопросом, не дал ли нам его дантист, который не пил никакого кофе, в надежде, что вечер может закончиться оргией.

Мы отчаянно хотели сбежать. Джон Райли сказал, что он отвезёт нас, и что мы должны оставить нашу машину у него. “Нет” – ответили мы. Мы забились в мой ‘Мини’, который, как казалось, уменьшался, и поехали в клуб, где играли наши друзья. Всю дорогу машина казалась всё меньше и меньше, и к тому времени, когда мы прибыли, мы совершенно обезумели. Люди постоянно узнавали Джорджа и походили к нему. Они были то ясными, то размытыми, затем становились похожими на зверей. Мы вцепились лруг в друга, чувствуя себя ненормально. Вскоре мы поехали в клуб ‘Ад либ’ – мы знали его и решили, что в знакомой обстановке, может быть, почувствуем себя лучше. Он был недалеко от ‘Пиквика’, поэтому мы пошли пешком, и по пути – помнится – я попыталась разбить витрину магазина. ‘Ад либ’ располагался на последнем этаже, над кинотеатром ‘Принц Чардьз’ в Лестере, и мы думали, что лифт был весь в огне, потому что внутри была маленькая красная лампочка. Когда двери открылись, мы выползли отттуда и натолкнулись на Мика Джаггера, Мэриэнн Фэйтфулл и Ринго. Джон сказал им, что нам что-то подсыпали. Эффект от наркотика становился всё сильнее и сильнее, и у нас у всех была истерика ло умопомрачения. Когда мы уселись, стол начал удлиняться. Через несколько часов мы решили отправиться домой. Мы снова забрались в машину, и на этот раз вёл Джордж – не более чем десять километров в час, сильно сосредоточенный на всём пути до Эшера. Но было такое чувство, словно он мчится со скоростью тысяча километров в час, и я увидела несколько несколько стоек ворот и сказала: “Давайте выпрыгнем и поиграем в футбол”.

Поездка заняла несколько часов, и уже рассвело, когда мы добрались домой. Мы заехали в ‘Кинфаунс’ и закрыли ворота, чтобы уборщица не смогла зайти и найти нас; заперли кошку в одной из комнат, предоставив её самой себе; и уселись. Наркотику понадобилось около восьми часов, чтобы выветриться, но это было очень страшно, и мы никогда больше не общались с этим дантистом. Джордж говорил: “Это было так, словно я никогда не чувствовал, не говорил, не видел, не думал и не слышал ничего по-настоящему раньше. В первый раз в своей жизни я не осознавал своего я”.

Я всегда считала Джона Райли довольно странным. Независимо от того, что он собирался делать у нас в ротовых полостях, он давал нам внутривенный валиум. Все четыре битла ходили к нему и принимали это, как само собой разумеющееся – никто не ставил это под сомнение. Мы впадали в глубокий сон и просыпались, не зная, что он делал. Однажды я видела, как он пытался привести в чувство Джорджа, дав ему пощёчину. Это было страшно – он мог делать с нами всё, что угодно, пока мы были без сознания.

После этого происшествия ‘кислота’ стала для битлов частью творческого процесса. Они принимали другие таблетки со времён Гамбурга – Джордж часто рассказывал мне, как им приходилось играть по многу часов подряд, и для того, чтобы не дать им заснуть, владелец ночного клуба часто кормил их таблетками. В то время мы ничего не думали о них. Мы не считали, что они могут быть вредными. Они были просто забавой. Они могли быть жуткими, но большую часть времени они заставляли нас чувствовать себя на все сто, видеть чудесные психоделические образы и слышать всё более отчётливо. Джордж часто говорил, что когда он принимает ЛСД, у него такое чувство, словно в его голове включается электрическая лампочка. Все чувства обострялись.

Полиция нашу точку зрения не разделяла. Думаю, правящие круги почувствовали, что теряют контроль, что молодёжь разлагается и портится своими длинноволосыми идолами, хиппи-декадентами. Многие песни ‘Битлз’ были явно вызваны наркотиками, но битлы оставались чистенькими: все их любили – даже поколение наших родителей. ‘Роллинг стоунз’ были плохими парнями, чрезвычайно эротичными, распущенными и опасными. Если бы они только знали…

Летом 1967 года Джордж пару месяцев работал в Лос-Анжелесе. Мы сняли один дом на Блю-джей-вэй и встретились со столь многими фантастичными людьми. Заскочила Джони Митчелл и пригласила меня потусоваться с ней, пока Джордж был занят. Она была замечательной, весёлой и взяла меня в студию, принадлежавшую одному её другу, где она и некоторые другие музыканты сели и вместе сыграли. Как-то Дэвид Кросби, из ‘Бёрдз’, пригласил нас к себе на холмы. Мы прибыли и обнаружили там плавательный бассейн, полный обнажённых людей. Не зная никого из них – или даже что делать – мы пошли в дом, и вскоре появился Дэвид, голый, с косяком в руке. Вскоре он осознал, что мы не собираемся присоединяться, и надел на себя шорты. Следом, прибыл смотритель бассейна, который и глазом не моргнув принялся за работу. “Лос-Анжелес – сумасброден” – подумала я.

Самым замечательным из всего было то, что одним вечером нас пригласили встретиться с великим Фрэнком Синатрой. Мы появились в студии, в которой он записывался, и через стеклянную стену контрольной комнаты наблюдали, как он поёт ‘My way’ в сопровождении целого оркестра. По окончании песни он пришёл, чтобы прослушать её, и познакомиться с Джорджем. Затем нас сопроводили в лимузины и отвезли в ресторан на Сансет-бульвар. Мы проскользнули внутрь незаметно и гладко, как шёлк, и уселись за столом с уже подготовленными буталками виски или бурбона перед каждым из компании Фрэнка – все невысокие, широкие мужчины во внушительных костюмах. Мне оказалось трудно понимать тех, с кем я сидела рядом.

Также мы отправились проведать мою сестру Дженни, которая жила в Сан-Франциско с одним другом. Мы полетели туда на частном реактивном самолёте ‘Лир’ с Дереком Тэйлором и Нилом Аспиноллом, были встречены лимузином, затем подхватили Дженни и отправились поужинать. Позже мы решили, что было бы забавно отправиться и взглянуть на Хэйт-Эшбери, район, в котором власть захватили хиппи. Такие музыканты, как ‘Джефферсон эйрплэйн’, ‘Грейтфул дед’ и Дженис Джоплин жили там, и он был ‘кислотной’ столицей Америки. По пути туда Дерек изготовил сигарету. Не хотим ли мы? Раз уж мы отправились в Хэйт-Эшбери, было бы глупо отказываться.

Этот район был назван в честь пересечения двух улиц, Хэйт и Эшбери, и когда мы подъехали, водитель сказал, что не поедет по самой улице, а припаркуется на одной из прилегающих улиц. Это показалось немного странным, но мы не стали спорить. Мы вылезли из автомобиля, ‘кислота’ начала действовать, и всё было просто ничего себе, психоделическим и очень… Я имею в виду, всё было просто как надо. Мы зашли в один магазин и заметили, что все люди следуют за нами. Они узнали Джорджа, когда мы проходили мимо них на улице, и принялись следовать за нами. Минуту назад позади нас было пять, затем десять, десять, двадцать, тридцать, а потом сорок человек. Я слышала, как они переговаривались: “‘Битлз’ здесь, ‘Битлз’ в городе!”

Мы ожидали, что Хэйт-Эшбери будет особенным, творческим и артистическим местом, наполненным прекрасными людьми (‘Beautiful people’ – ‘прекрасные люди’, одно из названий хиппи), но оно было ужасным – полным жутких безработных, бродяг и прыщавой молодёжи, всех не в своём уме. Все казались обкуренными – даже матери и дети – и они находились так близко позади нас, они следовали за нами по пятам. Наступил такой момент, когда мы не могли остановиться из страха оказаться растоптанными. Затем кто-то сказал: “Давайте пойдём на холм хиппи”, и мы пересекли дорогу, надеясь, что на светофорах горит красный, и пошли в парк. Затем кто-то произнёс: “Давайте сядем здесь”, и мы все уселись на траву, а наша свита обратилась к нам лицами, словно мы шестеро были на сцене. Они смотрели на нас ожидающе, словно Джордж был кем-то вроде мессии.

Мы были под сильным кайфом, а затем случилось неизбежное: в толпе появилась гитара, и я увидела, как она передаётся вперёд на вытянутых руках. Я подумала: “О, Боже, бедный Джордж, это кошмар”. Наконец, гитара была передана ему. У меня было такое чувство, будто они прослушали записи ‘Битлз’, проанализировали их, узнали то, что, как они считали, они должны были узнать, и приняли каждый наркотик, о котором, как они считали, пели битлы. Теперь им хотелось узнать, куда двигаться дальше. И Джордж был рядом явно для того, чтобы дать им ответ. Давление.

Джордж был очень спокоен. Он сказал: “Это ‘соль’, это ‘ре’, это ‘ми’”, и показал им несколько аккордов. Затем протянул гитару назад и сказал: “Извини, парень, нам сейчас нужно идти”. Он не пел, он не мог: он парил. Да и все мы. Я была удивлена, что он смог сделать даже это.

Так или иначе, мы поднялись и пошли назад к своему лимузину, и в этот момент я услышала, как один тоненький голос произнёс: “Эй, Джордж, хочешь немного СТП (галлюциногенный наркотик)?”

Джордж обернулся и сказал: “Нет, спасибо, я в порядке, парень”.

Затем этот парень повернулся и сказал остальным: “Джордж Харрисон отказал мне”.

А затем эта толпа стала явно недружелюбной. Мы почувствовали это, потому что когда ты под кайфом, то очень хорошо чувствуешь флюиды, и мы шли всё быстрее и быстрее, а они шли следом.

Когда мы увидели лимузин, мы перебежали дорогу и запрыгнули внутрь, а они побежали за нами и начали раскачивать автомобиль, и за окнами было полно этих лиц, прижавшихся в стуклу, смотрящих на нас.

Это стало поворотным моментом для Джорджа. Он всегда считал наркотики забавой, средством расширения разума и сознания. То, что мы увидели в Хэйт-Эшбери, стало откровением, открывшим нам глаза. Эти люди ставили себя вне общества, бросали учёбу и работу, спали на открытом воздухе и принимали всевозможные наркотики – некоторые из которых были в десять раз сильнее, чем ЛСД. Таким был и СТП, как Джордж позже узнал от ‘мамы’ Кэсс Эллиот. В этих людях не было ничего даже отдалённо артистичного или творческого: они были словно алкоголики или наркоманы любого другого рода, и это сразу же отвадило Джорджа от всей наркотической культуры. Он прекратил принимать ЛСД и взялся за медитацию.

Поэтому Махариши и его учение вошли в нужный момент в нашу жизнь – или, по крайней мере, в жизнь Джорджа – и не только предоставлением альтернативы наркотикам. Джордж не был уверен, почему он так знаменит. Он знал, что является талантливым музыкантом, но также он знал, что есть десятки талантливых музыкантов – некоторые талантливее его. Несмотря на это, именно он был тем, кто был знаменит на весь мир, кто не мог пройтись по улице без того, чтобы не оказаться окружённым толпой, или посидеть в ресторане без того, чтобы кто-нибудь не стал докучать просьбой об автографе. Он искал объяснение, и Махариши предложил практичный способ получения доступа к духовности и мистицизму, с которыми Джордж бегло познакомился во время нашей поездки в Индию с Рави Шанкаром.

К утру воскресенья в Бангоре все прошли первичное знакомство с транцендентальной медитацией и поверили, что мы нашли новый способ жить. Затем зазвонил телефон, и весь мир перевернулся с ног на голову.

Умер Брайан Эпстайн. Это был чрезвычайно ужасный, чудовищный момент. Пол принял звонок Питера Брауна. Брайан был найден мёртвым в своей кровати в своём доме на Чэпел-стрит. Ему было тридцать два года. На тот момент объяснений не было. Мы были ошеломлены, когда Пол с посеревшим лицом повторил то, что ему сказали. Это должно было быть ошибкой. Пол и Джордж были полностью шокированы. Не думаю, что это могло быть хуже, даже если бы они узнали, что умерли их собственные отцы. Произошло немыслимое. Брайан нашёл их, поверил в них, вылепил их, превратил их в миллионеров и сделал их знаменитыми на весь мир. Он заботился о них, потворствовал каждому их капризу, защищал их, направлял их, давал им советы. Он был их другом, тем, кто помогал им достичь желаемого, их идолом. Он был незаменимым. В холодном рассвете этого тяжёлого бангорского утра мы знали, что жизнь теперь никогда не будет прежней. Мы были на улице, только что после завтрака, когда узнали эту новость. Мы направлялись к Махариши, который собирался поговорить с нами частным образом – и внезапно это оказалось верной вещью, поэтому мы пришли на эту встречу. Мы нуждались в ком-нибудь мудром и духовном, кто сказал бы нам, что думать. Мы были потеряны. Я даже думала, по-идиотски, что Махариши настолько изумительный, может быть, он сможет вернуть Брайана к жизни. Конечно, он не мог, но он был невозмутим. Он рассказал о реинкарнации, но он также сказал, что негативные чувства будут помехой потушествию Брайана. Его душа была с нами, и чтобы освободить её, мы должны радоваться за него, смеяться и быть счастливыми. В тот день было трудно испытывать хоть какую-нибудь радость, но огромная помощь была в том, что был тот, к кому можно было обратиться, кто настолько уверенно знал, как нам следует справляться с этим. Я не могу удержаться от мысли, что то, что мы были с Махариши, когда умер Брайан, не являлось совпадением. Кто-то наверху заботился о нас.

Брайан умер от передозировки лекарства на основе бромида, которое он принимал, чтобы помочь себе заснуть. После того, как секретарша, экономка и доктор сломали запертую в спальню дверь и обнаружили тело, на дом был вызван инспектор полиции, который сообщил, что обнаружил семнадцать пузырьков с таблетками в шкафу в ванной комнате, портфеле Брайана и возле его кровати. Вопрос был в том, не умер ли он намеренно. Мы знали, что Брайан принимает снотворные таблетки. Он принимал всевозможные наркотики и пил намного больше, чем ему следовало, но так делали все мы. Как бы то ни было, не следует пить алкоголь вдобавок к снотворным таблеткам: было высказано предположение, что Брайан принял несколько таблеток, позже проснулся и выпил чего-то, затем принял ещё таблеток, забыв, что он уже их глотал.

Я не верю, что он совершил самоубийство. С другой стороны, не думаю, что он был тогда счастлив и, по существу, вероятно, никогда не был счастлив ранее. Он был гомосексуалистом, и, думаю, ему приходилось трудно: его привлекал не вызывающий доверия тип людей, грубые дельцы, которые плохо обращались с ним, а затем оставляли его. Большую часть времени он был одиноким и подавленным. Несмотря на их близость, он никогда на самом деле не являлся частью ‘Битлз’. Он устраивал сумасшедшие, дикие, умопомрачительные и психоделические вечеринки у себя дома в Белгравии и на Кингсли-хилл – в его загороднем доме возле Хитфилд в Сассексе. Мы все ходили на них, но большую часть времени он предоставлял нам заниматься своими делами, а мы не вмешивались в его. Мы заметили, что он стал немного необязательным в своей светской жизни – у меня было такое чувство, что его больше не заботило ничего так, как раньше.

Годом ранее Джордж и я вновь провели с ним неделю на юге Франции, и всё было типично для старого доброго во всём стремившегося к совершенству Брайана. Он проработал каждую даже мельчайшую деталь, каждый приём пищи, каждый ресторан и каждое место, которое мы должны были посетить. Он даже спланировал, чтобы самолёт забрал нас на один бой быков в Арле. Но в последний год своей жизни – когда наши жизни кардинально изменились – он всё пустил на самотёк. Мы знали, что он принимает намного больше наркотиков, чем ему следует, но мы не знали, что он проводит большую часть дней в постели, выходя из своей квартиры только по ночам, или что его почти не видят в офисе месяцами. Я полагаю, что мы были так поглощены в свои собственные жизни, как дети, что не останавливались, чтобы задаться вопросом, как ‘папочка’.

Я не знаю, плакал ли кто-нибудь из нас, когда мы узнали эту новость в то воскресное утро, но я знаю, что плакала во время панихиды в синагоге ‘Новый Лондон’ в Сент-Джон’с-Вуде несколькими неделями спустя. Мы не были на похоронах в Ливерпуле, на которых присутствовала только семья, но Джордж послал один подсолнух, и Нэт Вайсс, деловой партнёр Брайана, бросил его в открытую могилу. Во время панихиды его мать, Куинни, выглядела слабой и сломленной. Её муж, отец Брайана, умер чуть более месяцем ранее.

Джордж уже был полон учений Махариши: “Нет такой вещи, как смерть” – сказал он репортёрам утром того воскресенья в Бангоре – “только в физическом смысле. Мы знаем, что сейчас с ним всё в порядке. Он вернётся, потому что он так сильно боролся за счастье и мечтал о блаженстве”. И немного позже он сказал в значительной степени то же самое: “Так или иначе, нет такой вещи, как смерть. Я имею в виду, это смерть на физическом уровне, но жизнь продолжается везде”. Джордж считал утешительным верить, что в один день душа Брайана вернётся назад – и я соглашалась с ним.

Думаю, настоящей печалью Брайана было то, что когда битлы прекратили гастролировать, они больше не нуждались в нём так сильно. И к августу 1967 года, когда он умер, они уже не гастролировали и не дали ни одного живого выступления на протяжении года. На протяжении долгого времени они ненавидели играть перед огромными, вопящими аудиториями, но критический момент наступил в Маниле, в конце турне по Германии, Японии и Филиппинам. Брайан Эпстайн и Питер Браун завтракали в одном кафе в своём отеле в Токио, когда кто-то явился, чтобы сказать им, что госпожа Маркос, жена президента Филиппин, хочет пригласить битлов на обед во время визита в её страну.

Брайан сказал: “Мы не пойдём. Мы не ходим на официальные приёмы”. Это было из-за того, что когда они в последний раз были на одном – в британском посольстве в Вашингтоне в 1964 году – он закончился фиаско. Это было после концерта в ‘Колизее’, их первого на американской почве, и посольство кишело репортёрами так же, как и гостями. Все выпили слишком много и постоянно хватали битлов, чтобы потребовать автограф. Кто-то отрезал локон волос Ринго, Джон выругался и ушёл. Брайан решил, что в будущем они не станут делать ничего из того, что организовал не он.

Когда битлы прилетели в Манилу, их сумки конфисковали. Они были в ужасе, что их арестуют за хранение наркотиков – их страхи оказались безосновательными. Через день после концерта кто-то прибыл в их отель и сказал, что он приехал, чтобы отвезти их во дворец на обед. Брайан объяснил, что они отклонили приглашение. “Но вы должны поехать” – сказал посланец. Брайан был категоричен, что они не поедут, сразу после чего он получил звонок от британского посла, который посоветовал ему подумать ещё раз. Брайан проявил упрямство, и они не покинули отель. Всё это время по национальному телевидению – которое Джордж и остальные смотрели в своём люксе – передавалось, что битлов ожидают во дворце, но они ещё не появились. Затем, когда прошло время, появилась новость, что ‘‘Битлз’ оскорбили первую семью’.

На следующее утро, когда они должны были уезжать, они проснуснулись и обнаружили, что вся охрана была отозвана, не было никакого обслуживания номеров, и все услуги оказались недоступны. Не было ни машины, ни такси, чтобы отвезти их в аэропорт. В конечном счёте, они отыскали два транспортных средства: Нил, Мэл и Тони Бэрроу, пресс-атташе ‘Битлз’ поехали в одном, а битлы, Брайан и Питер – в другом. Когда они прибыли в аэропорт, никто не стал помогать им с сумками, а толпа шикала и неодобрительно свистела. Молодые люди кричали и пытались схватить их, но люди постарше били их кулаками, бросали кирпичи и пинали их.

Когда они достигли нужного выхода, их поместили в одно стеклянное помещение, выставив напоказ перед людьми на полуэтаже. Появились люди из службы безопасности, которые конфисковали их сумки при въезде в страну, и стали запугивать их. Эти головорезы были с оружием, и битловская свита была напугана. Когда они легко справились с Мэлом, здоровым парнем, всё стало угрожающим. Они улетали рейсом КЛМ (‘Королевские нидерландские авиалинии’) в Индию и беспокоились, что он взлетит прежде, чем они окажутся на борту.

Наконец, в самолёте, было передано требование, обращённое к мистеру Эпстайну и мистеру Эвансу, сойти с него. Брайан всё уладил, но это стоило ему всего, что группа заработала в Маниле. Этот стресс вызвал у него крапивницу.

Именно тогда Джордж и сказал, что он больше никогда не хочет гастролировать вновь. Быть окружённым толпой, потому что люди любят тебя, это одно; быть окружённым толпой, потому что они тебя ненавидят, это совсем другое. Единственное хорошее, что пришло из Манилы, было прекрасное изумрудное кольцо с несколькими великолепными жёрными жемчужинами, которое Джордж привёз мне домой.

Последнее живое выступление, которое они дали, прошло в августе 1966 года в Кэндлстик-парке, в Сан-Франциско. С тех пор битлы сочиняли песни и записывали альбомы. И роль Брайана изменилась. Он никогда не был нужен в студии звукозаписи – это было территорией Джорджа Мартина, продюсера звукозаписей ‘Битлз’. Хотя они по-прежнему доверяли ему улаживать и устраивать всё в своих личных жизнях, его повседневный контакт с ними ослабевал. У него было много других людей, нуждавшихся в его заботе, но битлы становились независимыми. Империя Брайана, ‘НЕМС энтерпрайсиз’, была огромной, и он подписал контракты со многими другими исполнителями, включая Силлу Блэк, ‘Джерри и пэйсмэйкерс’ и Билли Джей Крамера, но ‘Битлз’ были особенными. На протяжении пяти лет они были его жизнью, и внезапно они почти исчезли.

Вскоре после смерти Брайана одна пара написала Джорджу и Джону, сказав, что Брайан пытается вступить с нами в контакт. Жена являлась медиумом и могла провести сеанс. Но, сказали они, жизненно важно, чтобы мы никому не говорили об этом, потому что к нам присоединится несколько жителей Венеры, и если кто-нибудь пронюхает об их визите, военные попытаются их убить. В последнее время они много раз видели венерианцев, сказали они, и они отправятся на их космическом корабле Ви-6. Мы решили, что это звучит захватывающе, поэтому Джон, Синтия, Джордж и я поехали в Ист-Гринстед в западном Сассексе, где эта пара переделала огромный загородный дом в санаторий.

Пока мы ожидали, когда прибудут жители Венеры, жена объяснила, что ранее она жила в Лондоне. Как-то в окне возник маленькая личность и сказала: “Вы были посланы сюда, чтобы помогать людям, как только сможете”. Поэтому она и её муж купили этот дом и превратили его в санаторий, чтобы исполнить её предназначение.

Мы всё ждали и ждали. Не было и признака венерианцев. Мы уверены, что никому не говорили? Да. Затем муж сел перед большим старомодным радио – чем-то вроде из фильмов 40-х годов – надел наушники, поколдовал над несколькими кнопками, говоря нечто похожее на “Ви-6, Ви-6, приди, Ви-6…”. Венерианцы, сказал он, дали знать, что они всё же не прилетят, но они вступят с нами в контакт в другой раз. Он и его жена были очень разочарованы, а мы не осмеливались смотреть друг на друга из страха, что лопнем от смеха.

Нас проводили в одну большую тёмную комнату, где мы расселись за круглым столом. Внезапно жена заговорила странным голосом, как будто в неё вселился дух. Она говорила о людях с другой стороны, людях, которые отзываются, которые хотят поговорить с нами. Брайан с ней, сказала она. Он говорил, что с ним всё в порядке – нам не нужно беспокоиться о нём – и он хочет, чтобы мы знал, что он не совершал самоубийства. Мне так хотелось поверить ей, и, кажется, Джорджу тоже, но в отношении меня она ошиблась в нескольких вещах. Она была довольно точна в том, что сказала Синтии, но Джон отнёсся ко всему этому скептически. Когда всё закончилось, и духи оставили её, она выглядела опустошённой.

Её муж сказал нам, что так как жители Венеры не прибыли, он не возьмёт с нас денег, и мы попрощались. Снаружи мы взорвались смехом.

Когда смерть Брайана сократила наше пребывание в Бангоре, Махариши пригласил нас остановиться у него в его ашраме в Индии. Каждый год он проводил курс для жителей Запада, которые хотели стать инструкторами по ТМ. Никто из нас не хотел этого, но мы хотели изучить её немного больше, и, думаю, битлы считали, что их фанаты могут подражать им, что означало, что они будут испльзовать своё влияние на молодых людей в хорошем отношении.

В феврале 1968 года с половиной прессы мира мы отправились в Ришикеш, небольшой городок на севере Индии в предгорьях Гималаев. Опыт, полученный в Уэльсе, хотя и небольшой, наполнил нас волнением от того, куда могут привести Махариши и индийская духовность. Джордж и я, моя сестра Дженни, Джон и Синтия полетели в Дели вместе, а Пол, Джейн, Ринго и Морин прибыли несколькими днями позже.

Когда мы были там уже четыре недели, прибыл ‘волшебник’ Алекс. Это был молодой грек, который сам привязался к битлам, и Дженни снимала комнату в его доме. Его звали Алекс Мардас, а его отец являлся одним из греческих полковников, которые свергли короля Константина во время государственного переворота 1967 года. Он изобрёл несколько причудливых электрических устройств, которые приглянулись битлам, особенно Джону, и делал различные вещи для бутика ‘Эппл’, который открылся как раз перед тем, как мы отправились в Индию. Одно время он страстно желал, чтобы битлы купили один греческий остров, и мы отправились в Грецию и остаться на лодке, путешествуя от острова к острову. Всё, что я помню об этих выходных, это что кто-то из нас принял ‘кислоту’, и нам не пришлось проходить через паспортный контроль, потому что отец Алекса был таким важным.

Дженни приехала в Ришикеш частично потому, что она и я любили делать различные вещи совместно, а частично потому, что, по случайному совпадению, в то время как Джордж и я открывали для себя индийскую философию с Рави Шанкаром, Дженни проходила через подобное дома. Она только что разошлась с Миком Флитвудом и скучала по нему и нам, когда решила, что убеждения и вера, на которых она росла, не имеют смысла. Как-то она наткнулась на один магазин возле Чаринг-кросс-роуд, который был полон книг о восточной философии. Когда она посмотрела, что в них говорится о жизни, смерти и реинкарнации, она внезапно осознала, что Бог везде, внутри каждого из нас, и что всё являлется циклическим. Когда мы вернулись из Индии, она рассказала мне, что с ней произошло. Конечно же, мы пережили одно и то же.

В то время Дженни и я, казалось, точно знаем, что думает другая. Мы часто видели друг о друге сны, и восемь раз из десяти мы звонили и обнаруживали, что то, что происходило во сне, произошло и в реальной жизни. Это было совершенно необъяснимо – времена сверхъестественной внутренней близости между нами. Наше одновременное движение в сторону восточной философии было продолжением этого.

Наши жизни также развивались параллельно. Дженни окончила школу и стала моделью, как и я. Время от времени мы работали вместе, что было весело, но тогда как я была почти исключительно фотомоделью, она работала штатной моделью на дизайнера, поэтому возможности для этого были редкими. Она тоже влюбилась в музыканта. Мик Флитвуд был ударником в ‘Флитвуд Мак’, поэтому Дженни была частью мира рок-н-ролла, как и я. Их недавний разрыв не являлся постоянным: её взаимоотношения с Миком всегда были периодичными. Впервые он увидел её, когда ей было пятнадцать – в ‘Кофемолке’ в Ноттинг-хилле, куда она и её друзья часто ходили после школы – и он решил, что женится на ней. Ей было семнадцать, когда они стали встречаться, а поженились они в 1970 году, когда ей было двадцать три.

План заключался в том, что мы останемся в академии медитации в Ришикеше на два или три месяца. Такое время бездействия в качестве модели было для меня долгим, но Джорджу никогда не нравилось, что я работаю, и я старалась сократить число работ, за которые бралась. Я никогда не знала точно, что именно в этом ему не нравилось. Полагаю, что это было просто результатом его воспитания, и он хотел, чтобы его жена была дома с детьми, в ожидании его с едой на столе, когда он вернётся с работы. Моя карьера забирала меня из дома и из его постели в несусветную рань. Она заставляла других мужчин смотреть на меня, что могло ему не нравиться – он был в большой степени шовинистом. А, возможно, он беспокоился, что если я стану более знаменитой, то это подогреет интерес публики к нам, чего он всегда старался избегать. Но когда я бросила работать моделью, я лишилась важной части своей личности, своего чувства самооценки, своей независимости и уверенности в себе.

В Дели мы взяли несколько такси для шестичасовой поездки в Ришикеш. Дорога была запружена велосипедами и повозками, запряженными волами, ослами и священными коровами. Звучала мешашина шума, а воздухе витал запах навоза и пряностей. Когда мы выехали из города, поднялась пыль, и сквозь неё мы увидели женщин, работавших в полях в ярких сари, красных и жёлтых, фиолетовых и зелёных. Мы проезжали пшеничные поля, горы и реки – это была изумительная поездка.

Ришикеш удобно расположился возле Ганга, там, где река растекается с Гималаев по равнинам. Ашрам находился на вершине холма, возвышаясь над городом и рекой; воздух был ясен, чист и наполнен благоуханием цветов. Он занимал три или четыре гектара, окружённых по периметру высокой изгородью и воротами с висячим замком. Внутри нам показали маленькую хижину Махариши, почтовое отделение, общую столовую, лекционный зал и ряд каменных домиков, в которых мы и остановились; у них были плоские крыши, на которых мы загорали.

Нас поприветствовали Махариши и старцы, и нам показали наши комнаты. Первоначально Джордж и я разделили одну. Она была скудно обставлена мебелью, с двумя простыми кроватями, но мы постоянно мешали друг другу медитировать, поэтому кончилось тем, что каждый занял по комнате. Поначалу Джон и Синтия были рядом с нами, но они тогда не очень хорошо ладили – Джон уже познакомился с Йоко Оно – и через неделю или две он переехал в своё собственное жилище. Мне было так жалко Синтию: почти каждый день он получал на почте весточки от Йоко, в которых говорилось нечто вроде “если ты посмотришь в небо и увидишь облако, это я шлю тебе любовь”.

Все дни были в значительной степени одинаковыми. Мы поднимались по утрам от пронзительных криков павлинов и шли завтракать в открытую столовую под навесом, который высоко держался на бамбуковых палках. Поварами являлась парочка двадцатиоднолетних австралийских юношей, которые путешествовали по миру и услышали, что академии нужна помощь. Всё, что они готовили, было вегетарианским и очень вкусным. Это напоминало мне тонкие пресные лепёшки и бобы, которые Кикуйю готовили в Кении. Они изготавливали овсяную кашу и гренки на завтрак, которые мы ели под пристальным наблюдением сотен крупных чёрных ворон на деревьях – они ждали, когда мы уйдём, чтобы они могли спикировать вниз и поклевать наши объедки. Иногда на столы запрыгивали обезьяны, хватали немного еды и убегали. Ребёнком Ринго провёл несколько лет в больнице: он не мог есть лук, чеснок и ничего острого, поэтому он привёз с собой чемодан запечённых бобов ‘Хайнц’.

После завтрака нам давали наш план на день, который большей частью сводился к медитации и посещению лекций, которые читал Махариши. Они проходили на большой закрытой крышей площадке с трибуной, которая всегда была усеяна цветами, когда он говорил. Для меня одним из самых замечательнейших откровений стала понятие реинкарнации, которую он поддерживал. Мне и в голову не приходило, что может быть продолжение жизни в другом мире. Я считала, что когда мы умираем, то это всё. Годами, когда умирали друзья, эта вера служила для меня огромным утешением.

Вероятно, нас в ашраме было около шестидесяти человек, интересное собрание людей со всего мира – Швеция, Британия, Америка, Германия, Дания – и все были такими приятными. Несмотря на это, мы чувствовали себя отрезанными от остального мира, поэтому было всегда таким волнующим, когда на почту приходили письма, – моя мать писала регулярно о новостях из дома – или когда к нам присоединялись другие. Одним из новоприбывших был Донован со своим менеджером, ‘цыганом Дэйвом’. Мы знали Донована уже несколько лет. Он и ‘Битлз’ записывались вместе, и он внёс вклад в альбом ‘Yellow submarine’ (‘Жёлтая подводная лодка’). Он влюбился в Дженни, для которой он сочинил ‘Дженнифер Джунипер’ (‘juniper’ – ‘можжевельник’). Также появился Майк Лав, ведущий певец ‘Бич бойз’, как и актриса Миа Фэрроу со своими братом Джонни и сестрой Пруденс.

Лекции Махариши были очаровательны. Он говорил об идеях, заложенных в медитации, о том, чего мы должны пытаться достичь, о жизни и астральных путешествиях, как это может случиться, когда ты медитируешь. Это подобно опыту вне тела, и со мной это произошло однажды в Ришикеше. Я чувствовала, словно я в одной из других комнат, а затем поняла, что я нахожусь в своей собственной. Это случилось и с Джорджем тоже, и мы сравнивали ощущения. Иногда Махариши давал нашей группе частные уроки, когда на воздухе сидели только он и мы, включая Донована. Затем мы шли в свои комнаты медитировать, сперва – на протяжении ограниченного времени. Постепенно нам разрешили проводить за медитацией столько времени, сколько нам хотелось, и если мы собирались заниматься этим во время приёмов пищи, нам приходилось ставить кого-нибудь в известность, чтобы еду могли оставить вне помещения. Моя самая долгая попытка составила семь часов, с пяти вечера до полуночи.

Время от времени появлялся один портной, и мы заставляли его делать для нас одежду. Мы все носили штаны от пижамы и большие мешковатые рубашки, а ребята отрастили бороды. Днём было обжигающе жарко, поэтому приходилось носить свободную, ниспадающую индийскую одежду. После четырёх часов дня могло стать довольно холодно, а когда шёл дождь, то не было горячей воды. Одним вечером Махариши организовал лодки, чтобы взять всех в путешествие вниз по реке, пока два святых человека нараспев повторяли песнопения. Затем Джордж и Донован начали петь, и мы все присоединились с английскими и немецкими песнями. Это было так прекрасно, с трёх сторон от нас были горы. В заходящем солнце одна, со стороны запада, стала тёмно, тёмно-розовой.

Пока мы там были, Джордж, Джон и Пол сочинили некоторое количество песен – несколько попали на ‘White album’ (‘Белый альбом’) – а Донован научил их одной гитарной технике перебора пальцами. Кто-нибудь всегда играл на гитаре, часто пели, случались дискуссии – небольшой приятный гул социальной активности. И если был чей-нибудь день рождения – а пока мы там были, их было удивительное количество, включая двадцать пятый день рождения Джорджа и двадцать четвёртый мой – то появлялся пирог, и начиналась вечеринка. На день рождения Джорджа все раскрасили свои лица красной и жёлтой красками, надели венки из цветков, и пришёл один индийский музыкант, чтобы сыграть для него. Этот же музыкант сыграл и на моём дне рождения и подарил мне прекрасную дилрубу – индийский струнный инструмент – с птичьей головой, вырезанной на грифе. Джон нарисовал мне картину, как мы все медитируем, и написал на ней ‘С днём рождения Патти, с любовью от Джона и Син’, а Синтия, которая получила образование художника, нарисовала мне прелестный рисунок.

Когда битлы записывали ‘White album’, Джордж сочинил песню под названием ‘Something’ (‘Что-то’), которую он выпустил в качестве своей первой стороны А на сингле ‘Битлз’. Он говорил мне, как бы, между прочим, что сочинил её для меня. Я считала, что она прекрасна – и она оказалась самой успешной песней из всех написанных им, с более чем ста пятьюдесятью кавер-версиями. Его любимой была та, что спел Джеймс Браун. Фрэнк Синатра говорил, что считает её лучшей их всех сочинённых песен о любви. Моей любимой была та, которую Джордж Харрисон сыграл мне на кухне в ‘Кинфаунсе’.

Пруденс Фэрроу не так хорошо проводила время в ашраме. Она перебарщивала с медитацией – мы не могли заставить её выйти из её жилища. Он провела там в нём что-то вроде двух недель, словно она была в трансе. Мы взялись по очереди навещать её и говорить с ней, но безуспешно. Она пыталась достичь Бога быстрее всех остальных. Мы были обеспокоены, и Миа тоже. Даже Махариши был озабочен. Когда она, наконец, вышла, он сказал ей, что она должна медитировать только короткими вспышками. Джон написал для неё песню, ‘Dear Prudence’ (‘Дорогая Пруденс’), и ребята стояли возле её жилища и пели её ей.

Ринго и Морин оставались только две недели. Морин боялась насекомых – что я в то время считала глупым – и для неё не могло быть места хуже этого: там были всевозможные летающие насекомые. Ринго выглядел таким печальным, когда они уезжали, но, думаю, они также скучали по своим детям, – которые были очень маленькими – а он, вероятно, устал от печёных бобов.

Пол и Джейн уехали примерно через месяц. Пол страстно желал вернуться в Лондон и к ‘Эппл’, деловому предприятию, которое битлы вот-вот должны были запустить. Магазин ‘Эппл’ был открыт непосредственно перед тем, как мы уехали, но нужно было найти офис и нового менеджера, который бы заменил Брайана. Он всегда интересовался бизнесом больше, чем остальные, и, я полагаю, месяца медитации с него было достаточно.

Двумя наиболее поглощёнными учениями Махариши были Джон и Джордж. Они часто медитировали часами, и Джордж был очень сосредоточен. Я любила медитировать, но я не могу выдерживать такого рода напряжение долгое время. Иногда я оставляла Джорджа медитировать и совершала набеги на Масури и Дехрадун, тибетские места торговли. В то время Китай медленно захватывал Тибет, чей народ вытеснялся из своей страны, а его культура уничтожалась.

Я купила несколько безделушек – молитвенное колесо и множество симпатичных тибетских бус – и несколько раз прогулялась вниз к Гангу с парой друзей. На другом берегу реки были прокажённые, просившие подаяние, а один человек сидел и медитировал на остроконечной скале. Если бы я увидела прокажённых на Оксфорд-стрит, я бы расстроилась, но в Индии они и этот человек на скале были просто частью пейзажа.

Так как дни становились жарче, прохладная вода в реке была восхитительной. Она текла так быстро, что ты мог сесть в ней, прямо буквально, и она потащила бы тебя, как если бы ты был на горке. Джордж этого не одобрял – он считал, что это слишком легкомысленно. Он так никогда и не узнал, что как-то, когда я была в реке, я потеряла своё свадебное кольцо. Я запаниковала; Джордж был бы в ярости. Со мной был Джонни Фэрроу, и мы искали и искали, я была убеждена, что всё это напрасно, но примерно через двадцать минут оно чудесным образом оказалось у него в руке. Может быть, это был знак.

А затем всё пошло совершенно наперекосяк. Миа Фэрроу сказала Джону, что она считает, что Махариши ведёт себя неподобающим образом. Думаю, он приставал к ней. Джон пришёл в раздражение. “Давайте, мы уезжаем”. Затем ‘волшебник’ Алекс заявил, что Махариши сделал попытку с одной девушкой, с которой дружил он. Я не уверена, насколько это было правдиво. Думаю, Алекс хотел вытащить Джона из Ришикеша – казалось, он был убеждён, что Махариши это зло. Он постоянно говорил: “Это чёрная магия”. А, возможно, Джону нужен был предлог, чтобы уехать – он хотел быть с Йоко. Что бы ни являлось правдой, они уехали.

Мы остались, но следующей ночью мне приснился ужасный сон о Махариши, и когда Джордж разбудил меня следующим утром, я сказала: “Давай, мы уезжаем”.

Он, Дженни и я отправились на юг, в Мадрас: Джордж не хотел погрузиться из двух месяцев медитации прямо в хаос, который ожидал его в Англии – новое деловое предприятие, поиск нового менеджера, фанаты и пресса. Вместо этого мы поехали встретиться с Рави Шанкаром, и забылись в его музыке.

Мы учились медитировать под руководством мастера – несмотря на все голословные обвинения, Джордж и я по-прежнему почитали Махариши, как мастера – нам показали путь к духовному просветлению, мы вернулись из Ришикеша обновлёнными и освежёнными, но всё равно со времени, когда мы покинули Индию, наши жизни и наши отношения, казалось, разваливаются на части.

Я была рада оказаться дома и горела желанием рассказать моим друзьям об этой поездке. Джордж замкнулся в себе. Он оказался весьма впечатлён Индией: это событие, казалось, дало ответы на некоторые мучившие его вопросы о его жизни, но оно забрало часть лёгкости его души. Он продолжил медитировать и петь мантры, и его молитвенное колесо всегда было у него под рукой. Начнём с того, что и я тоже, но он стал одержим этим. Некоторые дни с ним всё было нормально, но в другие он казался замкнутым и подавленным. Это было ново: он никогда не был подавлен раньше, но я ничего не могла поделать. Это было не обо мне, но я обнаружила, что моё настроение начало отражать его. Так как я вела дневник, то заметила, что мы впадали в глубокое отчаяние во время полной луны, и что всё было особенно плохо в каждое четвёртое полнолуние – настолько плохо, на самом деле, что временами я чувствовала себя на грани самоубийства. Не думаю, что когда-либо была реальная опасность, что я убью себя, но я зашла настолько далеко, что решала, как бы я это сделала: я надела бы прозрачное платье от Оззи Кларка и бросилась бы с Бичи-хед (мыс на южном побережьи Великобритании).

И были другие женщины. Это на самом деле причиняло боль. В Индии Джордж был очарован богом Кришной, который всегда был окружён юными девушками. Он вернулся из Индии, желая быть кем-то вроде Кришны, духовным существом со множеством любовниц. Он на самом деле говорил это. И ни одна женщина не была под запретом. Я дружила с одной французской девушкой, которая встречалась с Эриком Клэптоном. Она всегда заигрывала с Джорджем, но так поступали многие девушки, и, конечно же, ему это нравилось. Затем она и Эрик расстались – Эрик сказал ей уйти – и она приехала пожить с нами в ‘Кинфаунсе’.

Это было 1 января 1969 года, Джордж и я встречали Новый год дома у Силлы Блэк. Она была старой подругой битлов, одной из первых в Ливерпуле, и устраивала фантастические вечеринки. Мы прибыли домой в хорошем настроении, но затем всё быстро покатилось под откос. Эта французская девушка даже отдалённо не казалась расстроенной расставанием с Эриком и была тревожно близка с Джорджем. Между ними что-то происходило, и я задала Джорджу вопрос. Он сказал мне, что у меня разыгралось воображение, что у меня паранойя.

Вскоре я не смогла больше этого выносить и отправилась в Лондон, чтобы остановиться у Белинды и Жан-Клода. Через шесть дней позвонил Джордж, чтобы сказать мне, что эта девушка ушла, и я вернулась домой.

Я была шокирована, что он мог так поступить со мной. Всё могло бы быть по-другому, если бы я была более сильной и уверенной личностью. Я могла бы догадаться, что в своей измене он просто был мальчишкой и переболеет этим; что это не означало, что он не любит меня; но моё самолюбие было слишком хрупким, и я не могла смотреть на это иначе, чем как на предательство. Я почувствовала себя нелюбимой и несчастной.

Но наши отношения не являлись единственными, где были нелады. Вскоре после того, как мы вернулись из Индии, Дженни, Донован и ‘цыган’, его менеджер, ‘волшебник’ Алекс и Синтия отправились на двухнедельные каникулы в Грецию. Джон побуждал Синтию ехать – так он мог впустить Йоко Оно в свой дом и в свою жизнь.

Он познакомился с Йоко, одной японской художницей, в галерее ‘Индико’ в Лондоне. Это было необычное место, и она устроила там выставку ‘Незаконченные рисунки и объекты’, на которую был приглашён Джон. Владелец галереи, Джон Данбар, сказал ей заговорить и познакомиться с ним, как с потенциальным спонсором. Не думаю, что она знала, кто он такой, а Джон был заинтригован. Она являлась всем тем, чем Синтия – и, вероятно, любая другая женщина, которых он когда-либо встречал – не являлась. Она была анархичной, самобытной, ничего не боящейся, и она не попадала в категорию подчинённых и зависимых женщин, к которым Джон привык.

Джон говорил, что он никогда не знал любви, подобной этой; и она, казалось, заместила в его жизни всех остальных. Это было, как будто он больше не нуждался в ‘Битлз’ или в ком-либо из своих друзей. Она оставила своего второго мужа, от которого у неё была дочь Кьоко; Джон бросил Синтию и их сына Джулиана; и после их разводов они поженились в Гибралтаре в марте 1969 года. Они провели свой медовый месяц в постели отеля в Амстердаме, протестуя против войны во Въетнаме.

Тем временем, отношения Пола и Джейн – которые, как все считали, закончатся свадьбой – также впечатляюще застопорились. Джейн неожиданно вернулась домой из Нью-Йорка и обнаружила в доме другую женщину – одну американскую девушку – и сделала то, что, вероятно, следовало сделать мне с Джорджем. Она поехала, взяла свою мать, и вдвоём они вывезли все вещи из дома в Сент-Джон’с-Вуд. Вскоре после этого Пол познакомился с Линдой Истмэн, американским фотографом, в ‘Бэг о’нэйлс’ (‘Мешок гвоздей’), клубе за универмагом ‘Либерти’. Он допоздна оставался открытым, и ребята часто ходили в него, когда запись заканчивалась поздно.

Линды была в Лондоне, фотографируя рок-группы для одной книги под названием ‘Rock and other four letter words’ (‘Рок и другие слова из четырёх букв’; на английском слово ‘рок’ пишется, как ‘rock’, под ‘другими словами’ скорее всего, имеется в виду слово ‘fuck’). Она родилась в богатой семье – её отец, Джон Истмэн, был юристом в Нью-Йорке, а её мать была независимо богатой благодаря универмагам ‘Линдер’. У неё была дочь Хизер от предыдущего брака, и она не хотела новых длительных отношений, но, в конечном счёте, Пол уговорил её.

Думаю, настроение Джорджа в большой степени зависело от того, что происходило между битлами. После смерти Брайана Эпстайна они были словно сироты, поэтому начали показываться на поверхности подводные камни – трения и обиды. Джордж чувствовал себя лишним: Джон и Пол всегда были авторами песен, и ему приходилось бороться, чтобы протолкнуть какие-либо из своих песен в альбом. Когда он стал старше и более уверенным в своём таланте, он осознал, насколько это несправедливо, но они являлись сильными личностями с внушительной репутацией. Я не думаю, что знаю хотя бы половину того, что там происходило – Джордж часто начинал говорить что-нибудь о Поле, а затем останавливался. Казалось, он неспособен или не желает делиться своими мыслями со мной. Он не говорил мне, что чувствует, что его не принимают во внимание, но я уверена, что так и было. Он держал свои обиды, разочарования, гнев – что бы там ни было – при себе. Когда-то мы были так близки, так честны и открыты друг с другом. Теперь между нами возникла отдалённость. Временами я не могла до него достучаться.

‘Эппл’ была ещё одним яблоком раздора; они были музыкантами, а не бизнесменами, но по причинам, связанным с налогами, их убедили основать компанию. Название ‘Эппл корпс’ было идеей Пола. Он только что купил картину Магритта у Роберта Фрэзера, на которой было просто большое зелёное яблоко с написанным поперёк него ‘Au revoir’ (‘до свидания’ по-французски). Пол был очень разочарован, что никто не понял каламбура – ‘corps’ (‘корпорация’), ‘core’ (‘ядро’, ‘сердцевина’). По существу, ‘Эппл’ являлась компанией, производящей записи, с другими отделениями для управления другими видами деятельности битлов – например, издательство музыки, книги, фильмы, телевидение и магазин; большинством управляли их старые друзья. Задолго до смерти Брайана, бухгалер убеждал того сделать нечто подобное, чтобы уменьшить выплачиваемые битлами налоги – 85 процентов в то время – и потому что благодаря пересмотру контракта с ЭМИ у них внезапно появилась куча денег. Если бы они не вложили их, они ушли бы в налоговому инспектору. ‘Эппл’ была запущена в Нью-Йорке через пару месяцев, после того, как мы вернулись из Индии.

Одновременно с этим битлы провозгласили основание фонда ‘Эппл’ для искусств, приглашая любого, кто считал, что у него есть талант в какой-нибудь области искусства, обращаться за финансированием. Они дали в газете рекламу, говорившую: ‘Пришлите нам свои плёнки, и они не будут выброшены прямо в корзину для бумаг. Мы вам ответим’.

Офисы забросали всевозможными художественными проявлениями – не только плёнками, но и одеждой, картинами, рисунками, романами, пьесами, поэмами, скульптурами, дизайном – всем, о чём только можно подумать – и большая часть всего этого была чепухой. Многое приносили лично разнообразные необычайные личности, которые верили, что битлы помогут им заработать состояние. Однажды на пороге появилась даже банда ‘ангелов ада’ на мотоциклах, которые прилетели из Америки. На рождественской вечеринке был напряжённый момент, когда один ‘ангел’ стал невыносимым, и Питеру Брауну пришлось урезонить его. “Ну, это было чудно” – сказал Ринго, обладавший даром высказываться сдержанно.

Первоначально офисы ‘Эппл’ располагались над магазином на Бэйкер-стрит, но туда продолжало прибывать так много людей с пакетами и свёртками, что им вскоре понадобилось больше места. В конце концов, в июле 1968 года они устроились на постоянной основе в пятиэтажном здании эпохи Георга на Сэвил-роу, 3, в сердце лондонского района пошива на заказ. В подвале ‘волшебник’ Алекс приступил к строительству того, что – как он обещал – станет студией звукозаписи по последнему слову техники. Грустно, но всё вышло не совсем так, и им пришлось вернуться к использованию студий ЭМИ на Эбби-роуд. Это был лишь одни из способов, которым они спускали деньги коту под хвост.

Никто так и не смог залезть в шкуру Брайана Эпстайна. Роберт Стигвуд, которого Брайан привёл в НЕМС в качестве партнёра для заботы о некоторых других музыкантах из своего списка, решил, что он вступит в должность менеджера ‘Битлз’, но они быстро прекратили это. Ещё одним претендентом был Аллан Клейн, который являлся менеджером ‘Роллинг стоунз’. Начнём с того, что битлы не были убеждены, что им нужен менеджер. Гений Брайана, кроме управления их личными жизнями, заключался в организации турне и живых выступлений, но те дни прошли. На будущее они нуждались в ком-то, кто позаботится об их делах и будет управлять их офисом. Эта работа досталась Питеру Брауна, который стал управляющим делами ‘Эппл’ и личным помощником. Нил Аспинолл, который начал в качестве дорожного менеджера ‘Битлз’, стал управляющим директором, стоящим во главе художественной и творческой частей ‘Эппл’.

Питер Браун был ещё одним ливерпульцем; он и Брайан познакомились в конце пятидесятых годов и стали друзьями. Они оба работали в сфере розничной торговли, в соседних магазинах. Питер занимался подготовкой руководящих кадров в универмаге через дорогу от места, где Брайан руководил НЕМС, магазином своего отца. Когда Брайан решил открыть второе подразделение, он попросил Питера занять его место в первом. Вскоре после этого Брайан оставил семейное дело, чтобы стать менеджером битлов, и в 1963 году они переехали в Лондон, оставив Питера в Ливерпуле. Прошло совсем немного времени прежде, чем тот осознал, сколького веселья он лишается, и в конце 1964 года он прибыл в Лондон, чтобы присоединиться к Брайану в качестве его исполнительного помощника.

Питер был замечательным и – будучи немного старше всех нас – он стал ещё одной фигурой, почитаемой, словно отец. Он всегда был очень добр ко мне. Когда бы Джордж ни был занят или отсутствовал – а было именно так на большей часть моих дней рождений – Питер брал меня на ужин в Сан-Лоренцо или Иниго-Джонс; или же мы шли в театр, в ‘Ковент-гарден’ или ‘Глиндеборн’. Однажды я отправилась на Ямайку с ним и его возлюбленным Гари. Он всегда говорит, что помнит эти каникулы из-за размера чемодана, который я взяла с собой. Он был крошечным, и он был изумлён, что вечер за вечером я оказывалась одетой в девять разных платьев. Секрет был в том, что у меня было много шёлка, который уплотняется так, что почти не занимает места.

12 марта 1969 года до сих пор живо в моей памяти. Это был день, когда Пол и Линда поженились в загсе Мэрилебоун. Это также был день, в который явью стал наш самый страшный кошмар. Мы не пошли на свадьбу – Пол не пригласил никого из битлов, возможно потому, что отношения между ними были в тот момент настолько плохими. Было довольно позднее время дня, и я была одна дома в Эшере. Мы собирались пойти на вечеринку в честь знака зодиака рыбы, которую устраивал наш друг, художник Рори Макэван. Это был изумительный живописец и старый друг принцессы Маргарет. Джордж был в Лондоне, в офисе ‘Эппл’, и я ждала его дома, чтобы мы смогли поехать домой к Рори вместе.

Внезапно я услышала, как множество машин едет по гравию – слишком много, чтобы это был один Джордж. Моей первой мыслью было, что, может быть, Пол и Линда хотят погулять после бракосочетания. Затем прозвенел звонок. Я открыла дверь и обнаружила стоявшую снаружи толпу полицейских в униформе, одну женщину-полицейскую и собаку. В этот момент прозвенел дверной звонок чёрного входа, и я подумала: “О, Боже, вот жуть! Я окружена полицией”.

Мужчина, бывший за главного, представился, как сержант Пилчер из Скотланд-ярда, и протянул мне лист бумаги. Я узнала, почему он был там: он считал, что у нас есть наркотики, и сказал, что он собирается обыскать дом. Они вошли внутрь – около восьми полицейских через переднюю дверь, ещё пять или шесть через заднюю, и ещё больше было в оранжерее. Женщина-полицейская сказала мне, что будет следовать за мной в то время, как другие производят обыск, и не позволит мне оказаться вне пределов её видимости. Я сказала: “Почему вы это делаете? У нас нет никаких наркотиков. Я позвоню своему мужу”.

Я позвонила Джорджу в ‘Эппл’. “Джордж, это твой худший кошмар. Приезжай домой”.

Он сказал, что что-нибудь решит – он всегда был очень спокоен – а тем временем он пришлёт друга, чтобы я не была одна.

Через некоторое время прибыл Пит Шоттон, один из лучших друзей Джона Леннона со школы. Было огромным облегчением увидеть кого-то, кто не был одет в синее, и я сказала: “Давай выпьем”. Он и я начали с жадностью поглощать водку с тоником.

Внезапно появился сержант Пилчер. “Поглядите, что Йоги, наша собака, нашла!” Он предъявил пакет гашиша.

Я сказала: “Вы с ума сошли? Вы принесли это с собой”.

Он отрицал это. “Йоги нашла это в одном из ботинков вашего мужа” – сказал он торжествующе.

“Это смешно” – возразила я. “Если бы у нас была такая куча гашиша, мы, конечно же, не стали бы держать её в ботинках Джорджа. Если бы вы с самого начала сказали, что ищете коноплю, то я бы рассказала вам, что она в гостиной на столе, в горшке. Но вы сказали, что ищете наркотики. Я думала, вы имеете в виду героин или что-нибудь другое опасное. Зачем вы это делаете? Неужели вы не понимаете, какими будут последствия? У Джорджа и остальных битлов много фанатов, и если они узнают из прессы – а они узнают – что Джордж курит ‘травку’, то многие дети станут поступать также”.

Сержант Пилчер ответил: “Я хочу уберечь вас от зла и от опасности, сопряжённой с героином”.

Я ответила: “Я никогда не прикасалась к героину. Даже если вы поместите его передо мной, я ни за что не прикоснусь к нему. Я вам не верю. Я знаю, что вы подбросили нам это”.

Итак, там были мы, без Джорджа, лишь я и Пит Шоттон с нашими водкой и тоником, и все эти полицейские, один из которых явно считал, что на него возложена миссия спасти весь мир.

“Что вы собираетесь делать теперь?” – спросила я.

Поэтому женщина-полицейская сделала им чай, а затем они повсюду стояли с ним, не зная, что делать. Один спросил, не могут ли они посмотреть телефизор. И некоторые так и поступили, а один из остальных спросил: “Записывают ли ‘Битлз’ какую-нибудь новую музыку?”

“Да” – сказала я – “но вы её не услышите”.

Затем Пит спросил их на предмет принадлежности к отделу по борьбе с наркотиками. Он хотел знать, какие наркотики они брали сами; откуда они знают, что они ищут? Один полицейский сказал, что он обыскивал один дом и провёл своим пальцем по чьей-то каминной полке, лизнул его и оказался в ЛСД-путешествии.

В конце концов, Джордж прибыл и обнаружил нас посреди этой чайной вечеринки полицейских. Он по-прежнему был спокоен, но был недоволен. Полиция оказалась явно взволнована встречей с ним. Они смирно стояли и чуть ли не локтями друг друга отпихивали в сторону, чтобы оказаться ближе к нему, в то вреия как сержант Пилчер начал своё “я арестовываю вас…”. С Джорджем был Дерек Тэйлор, пресс-атташе ‘Битлз’, и один юрист по имени Мартин Польден. Последний работал на (‘агентство’) ‘Освобождение’, основанное Кэролайн Кун и Руфусом Харрисом после ареста Мика и Кита для предоставления бесплатной юридической помощи любому, оказавшемуся в подобной ситуации. Аресты происходили всё чаще и чаще, а полиция и суды обращались с людьми слишком грубо.

Через день после того, как Дженни отправилась в Индию, была совершена облава на дом ‘волшебника’ Алекса, где она снимала комнату, и полиция нашла трубку, которую Колин привёз ей из Марокко. Дженни курила из неё лишь однажды и ей не понравилось. Экспертиза обнаружила в этой трубке следы марихуаны, и в день, когда Дженни вернулась из Индии, полиция они оказались на пороге, чтобы арестовать её. Они забрали её в полицейский участок и в машине шутили о Ришикеше. “Почему вам захотелось отправиться в Индию?” – спрашивали они. “Неужели ты не могла просто пойти на встречу с местным приходским священником?” Она оказалась в суде, и ей дали год условно, но так как она снимала комнату, а домом владел Алекс, вероятно, он мог быть осуждён. Думаю, его оставили в покое из-за того, кем являлся его отец.

После того, как сержант Пилчер предупредил нас, нас забрали в полицейский участок Эшера для оформления и снятия отпечатков пальцев. Местная полиция была поражена: они нас узнали и, потрясённые, смотрели, как нас вводят все эти лондонские полицейские. Не думаю, что они пользовались устройством для сниятия отпечатков пальцев ранее – им потребовалось около двадцати минут, чтобы отыскать её, и даже ещё больше времени, чтобы привести её в действие. Формально мы были арестованы, но освобождены под залог. Домой мы вернулись в унынии, поэтому Джордж сказал: “Давай поедем на вечеринку”.

Первым человеком, которого мы встретили, когда прибыли в дом Рори Макэвана, оказался лорд Сноудон. Считая – напрасно – что тот, может быть, пустит в ход свои связи, Джордж бросился к нему. “Вы можете помочь нам? Только что произошло нечто ужасное”. Тем временем, я спустилась по лестнице и не могла поверить тому, что увидела. Принцесса Маргарет стояла с моей самой младшей сестрой Полой, которая передавала сестре королевы косяк, который только что зажгла. После всего, через что мы прошли этим вечером, это было слишком. Я подскочила к ним и сказала: “Не надо!” Когда я рассказала им, что произошло, принцесса Маргарет и лорд Сноудон спешно ретировались.

Сержант Пилчер отчасти делал себе имя и, думаю, кроме желания освободить мир от наркотиков, он немало любил известность. Он возглавлял вторжение в ‘Редлэндс’ Кита Ричардса, а также облаву на Донована. Он арестовывал уйму музыкантов, включая Брайана Джонса. За несколько месяцев до облавы на нас он вторгся в квартиру Джона и Йоко. Он объявился в полночь с пятью другими полицейскими, одной женщиной-полицейской, двумя кинологами и двумя собаками – Йоги, снова, и Бу-Бу. Собаки прибыли значительно раньше, чем пресса, которая явно появилась по наводке.

Джон и Йоко находились полуголые в постели, и когда они отказались открыть дверь, Пилчер и его люди попытались попасть внутрь через окна. Джон и Йоко были в ужасе, но Джон был предупрежден одним репортёром из ‘Дэйли миррор’, что Пилчер планирует приняться за него, и удалил всё из квартиры. Он был уверен, что там ничего не осталось. Но он забыл о куче своих вещей, которые Энтони, его шофёр, привёз из Уэйбриджа. Среди них была парочка вещей, в которых была марихуана, которую отыскали собаки-нюхачи. Джона и Йоко обвинили в хранении наркотиков и умышленном препятствовании офицерам полиции, арестовали и препроводили в полицейский участок Мэрилебоун.

Через три недели после облавы на нас мы появились в суде и нас, как я записала в своём дневнике ‘оштрафовали на 500 фунтов стерлингов – ублюдки’. Настоящей проблемой судимости для Джона, Йоко и нас было то, что впоследствии стало трудно попасть в Америку и Новую Зеландию. На следующий день после нашего ареста посольство США конфисковало наши паспорта, и после этого в них появились отметки, которые говорили имиграционным властям, что у нас есть судимость за наркотики. Штаты серьёзно относились к таким правонарушениям, и всякий раз, когда я собиралась отправиться в Америку – а когда Дженни переехала в Лос-Анжелес, это случалось довольно часто – мне приходилось проходить через суровые тесты и проверки. Я должна была объяснить точно, зачем я хочу туда отправиться, и – что самое унизительное – когда я прибывала в Америку, мне приходилось сидеть в наркотической комнате со всеми остальными лицами, совершавшими преступления, связанные с наркотиками.

Судимость Джона была в такой же степени неприятной. Когда он и Йоко жили в Америке, он подпал под приказ о депортации, который потребовал на своё решение четыре года и означал, что Джон не может покинуть страну из страха, что ему не позволят в неё вернуться. Йоко была убеждена, что это способствовало лишению её опеки над своей дочерью Кьоко. Но сержант Пилчер получил своё заслуженное наказание. Не только Джон обессмертил его, как ‘сардину в манной крупе’ (‘сардина’ по-английски ‘pilchard’) в ‘I am the walrus’ (‘Я – морж’), но годы спустя, после того, как он вышел в отставку и жил в Австралии, его вернули и осудили на четыре года тюрьмы за коррупцию.

Одно обстоятельство всего этого эпизода по-прежнему ставит меня в тупик. Облава на нас произошла поздно вечером, и спустя долгое время мы узнали, что Пилчер выбрал этот день, потому что – как он считал – мы будем на свадьбе Пола и Линды, и дом будет пуст. Министр внутренних дел Великобритании, Джеймс Кэллэхэн, устроил ему такую ‘весёлую’ жизнь за его обращение с Джоном и Йоко, что он хотел взять нас, не привлекая внимания.

Ранее в тот день я была в Лондоне, и произошло нечто необычное. Я ехала по Сидней-стрит в магазин ‘Осси’, и на светофоре возле автомодиля появился один парень и попросил его подкинуть. Я сказала: “Нет”, и уехала, припарковала машину и зашла в ‘Осси’. Когда я вернулась, то увидела, что кто-то оставил под стеклоочистителем пачку сигарет с написанными на ней именем и номером телефона. Я вытащила её, бросила в машину и поехала домой в Эшер. Когда я добралась домой, я открыла эту пачку сигарет и обнаружила немного марихуаны. Я кинула её на кровать и забыла о ней. Полагаю, полиция забрала её в качестве доказательства. Я так никогда и не узнала, были ли два эти события связаны, но это было странно.

Спустя какое-то время до всех битлов дошло, что они не являются бизнесменами. Они нашли нескольких хороших исполнителей – включая Джеймса Тэйлора, Мэри Хопкин и Джекки Ломакса – но ‘Эппл’ являлась потерей денег, и им был нужен кто-нибудь, кто принял бы на себя управление прежде, чем они станут банкротами. Офис был словно лучше всего укомплектованный бар в городе, и скотч, коньяк с большой выдержкой, водка, вино, шампанское, сигареты – всё, что душе угодно – раздавалось в огромных количествах всем, от мелких офисных служащих до друзей, других музыкантов и всех, кому случалось заскочить туда.

Офис Дерека Тэйлора располагался на последнем этаже, и с ним всегда были интересные люди – писатели, художники, музыканты – и они часто развлекали битлов, словно придворные подхалимы. Гости не останавливались на алкогольных напитках: они уходили с пишущими машинками, высококлассными динамиками, телевизорами – всем тем, что не было закреплено. Охраны не существовало, потому что никому не приходило в голову, что она может понадобиться. Как говорил Джордж: “Мы отдавали слишком много не тем людям. Это место стало прибежищем для безработных. Проблема в том, что безработными являются некоторые из наших лучших друзей”.

Дерек Тэйлор был из Манчестера, но решающим стало то, что родился он в Ливерпуле. Он начинал, как журналист в манчестерском офисе ‘Дэйли экспресс’. В 1964 году газета послала его в Париж для интервью с битлами, и они все очень хорошо поладили. Брайану он тоже понраился, а когда Джордж на короткое время согласился предоставлять колонку для ‘Экспресс’, то писал за него Дерек, и они стали довольно близки. Брайан нанял его в качестве пресс-атташе ‘Битлз’. Позже он основал свою собственную компанию по связям с общественностью, на три года уехал в Лос-Анжелес и работал на ‘Бич бойз’ и ‘Уорнер бразерз’, затем вернулся в 1968 году, чтобы работать в ‘Эппл’. Он, Джоан, его жена и шестеро детей переехали в Эскот и стали нашими большими друзьями. Помню, как мы были у них дома, смотрели ‘Летающий цирк Монти Пайтон’ и все мы корчились от смеха. Дерек знал участников ‘Монти Пайтон’, и, думаю, именно он первым привёл Эрика Айдля в наш дом.

Битлом, который больше всех интересовался бизнесом, был Пол, и когда Питеру Брауну нужна была подпись, он шёл к тому. Его – живущего в Лондоне – было легче всего поймать, и он был более других готов приходить в офис, поэтому ‘Эппл’ была создана отчасти по его концепции. Затем несколько сильных идей появилось у Йоко, и Джон жаловался, что он хочет кое-что изменить, но было уже слишком поздно. Пол также привёл своего тестя и брата Линды для решения юридических вопросов, что обрадовало Питера, но остальные были расстроены и чувствовали, что Пол захватывает власть.

Джон хотел, чтобы его менеджером стал Аллен Клейн – маленький, круглый, беспощадный американский бухгалтер, который был менеджером роллингов. Клейн сделал роллингам целое состояние – намного большее, чем у битлов, хотя они и продавали меньше пластинок – и Мик однажды пел ему хвалы. Но он рассорился с Клейном. Они разделили компанию, и Клейн умудрился сохранить за собой права на многие ранние песни группы. Когда Мик узнал, что битлы вот-вот встретятся с Клейном, он хотел посоветовать им не связываться с ним. Он позвонил Питеру Брауну и сказал ему, что битлам не следует встречаться с Клейном, потому что ему нельзя доверять.

Питер настоял на том, что Мику следует самому сказать это битлам, и устроил встречу. Но Джон, в своей упрямой и капризной манере, пригласил туда и Клейна тоже. Мик ушёл. Развязкой стало то, что Джон, Джордж и Ринго наняли Аллена Клейна, в то время как Пол остался верен своим родственникам со стороны жены. Клейн наобещал им всяческих богатств, но, в конце концов, их отношения испортились – как это было и с роллингами – и, в итоге, битлы судились с ним.

Но пока Клейн был рядом, он заботился о каждой нашей потребности и был очень влиятельным. В декабре 1970 года Джордж и я отправились на неделю в Нью-Йорк: Джордж только что сделал свой первый сольный альбом, ‘All things must pass’ (‘Всё проходит’), и хотел быть уверен, что он будет смонтирован должным образом, прежде чем окажется выпущенным на американский рынок. Следом мы планировали отправиться на Ямайку, чтобы отдохнуть. Мы полетели прямиком из Нью-Йорка в Монтего-бэй, где таможенный инспектор пришёл в ужас, увидев, что мои прививки от оспы устарели на три месяца. Медсестра живо поставила мне укол, но они не могли понять, как я попала в Америку без действующего сертификата. Ответом являлось то, что один из телохранителей Аллена Клейна встретил нас в аэропорту в Нью-Йорке и стремительно провели нас через иммиграционный и таможенный контроль, где никто ничего не проверял.

К концу 1970 года группа ‘Битлз’ как таковая фактически прекратила своё существование. К распаду привели многие вещи, и смерть Брайана, несомненно, сыграла свою роль; одержимость Джона Йоко также способствовала этому. Четвёрка никогда никому не позволяла находиться с собой в студии звукозаписи, а Йоко не только находилась возле Джона на протяжении всех сессий, но он ещё и советовался с ней по поводу музыки, которую они создавали, что расстраивало Пола. Она даже привезла туда кровать, потому что они часто записывались по ночам. Остальные были в ярости, но они ничего не могли с этим поделать – Джон был поглощён ею. Но и помимо Йоко, они были злы друг на друга и в творческом отношении начинали двигаться в различных направлениях.

Джон сочинял более вызывающую музыку, чем когда-либо ранее, и становился всё более политическим. У него и Йоко был ‘Пластик Оно бэнд’ (‘Пластичный ансамбль Оно’, названный так потому, что состав его не был постоянным), а также он создавал несколько довольно странных фильмов. Джордж работал над своими собственными альбомами, также записывался с кришнаитами, Джекки Ломаксом, Дорис Трой, Билли Престоном и другими ансамблями. Ринго увлёкся музыкой кантри. Пол сочинял баллады, которые он писал всегда, и создавал свои собственные альбомы с Линдой. Все четверо раскрывали свои отличительные особенности и, будучи настолько близкими на протяжении столь долгого времени, обнаружили, что это непростое дело.

Один из фильмов Джона, ‘Erection’ (строительство, возведение), о том, как на Бромптон-роуд строился отель, был показан на фестивале фильмов в Каннах, и мы отправились поддержать его, хотя его и Йоко там не было. С нами поехали Силла Блэк и её муж Бобби, а также Марк Болан, ведущий певец ‘Т.Рекс’, его жена Джун и Роджер Шайн, друг Ринго, со своей девушкой. Мы остановились на роскошной лодке с командой из тридцати двух человек. Там были камердинеры, которые распаковали наши чемоданы, и у каждого из нас был целый люкс. Ринго передал капитану, что хотел бы, чтобы со всем подавались чипсы, поэтому всякий раз, когда мы заказывали стакан вина, с ним приносили порцию чипсов. Если кто-нибудь начинал спорить, то официант говорил: “Но месье Старр сказал, что всё, что он заказывает, должно содержать чипсы”.

Жуткие ссоры происходили во время записи ‘Let it be’ (‘Пусть так и будет’), которая тянулась шесть мучительных недель в начале 1969 года. Он был снят для телевидения режиссёром Майклом Линдсей-Хоггом в твиккенхэмских студиях в рамках документального фильма в стиле ‘снимаю-что-вижу’. Он был полон трудностей. В какой-то момент дошло до драки между Джорджем и Полом, и Джордж ушёл. Линдсей-Хогг сумел убедить его вернуться, и они закончили запись в студиях ‘Эппл’ на Сэвил-роу, а затем сыграли заглавный номер на крыше приглашённой публике.

В сентябре ситуация достигла точки кипения. Джон прибыл с Йоко в ‘Кинфаунс’ без объявления – как он часто делал – и сказал Джорджу, что планирует уйти из ‘Битлз’. Это было, словно гром среди ясного неба. Мне показалось, что за всем этим, должно быть, была Йоко, которая хотела повести Джона в другом направлении. Джордж был очень зол.

Также в тот день Джордж узнал, что его мать была больна на протяжении восьми недель и находилась в критическом состоянии. Она не хотела, чтобы мы знали это, на случай, если Джордж занят, но у меня не было сомнений, что её болезнь была ещё одной причиной его дурного настроения. Его брат Гарри позвонил с этой новостью, и когда мы прибыли к ним домой в Уоррингтон, стало ясно, что он не преувеличивал. Лёжа в своей кровати, Луиза Харрисон напомнила мне мою бабушку, когдя я видела ту в последний раз, лишь за несколько дней до того, как она умерла. Она была покрыта гусиной кожей и сбивчиво говорила о людях в комнате, которых мы не видели.

Её терапевт не делал ничего, кроме того, что давал ей таблетки; он считал, что она страдает слабоумием, и не думал обследовать её. Когда мы увидели его, он попросил у Джорджа автограф. Мы незамедлительно нашли другого доктора, который послал Луизу прямиком в больницу на рентген. В четвёртой больнице мы выяснили, что у неё опухоль в головном мозге. Операция была не применима, но хирург просверлил дырочку в её черепе, чтобы высвободить немного жидкости и ослабить давление. Затем у неё было две недели радиевой терапии. Нам сказали, что её шансы на выживание пятьдесят на пятьдесят, и было грустно видеть, как Джордж пытается успокоить своего отца, когда ему самому было настолько плохо. Но постепенно Луиза пошла на поправку. Мы оставались с ней на протяжении двух недель, и, в конце концов, хотя всё ещё и в больнице, но она поднялась, оделась, смотрела телевизор и шутила.

Эта болезнь началась через пару месяцев после того, как мы не ложились спать до трёх или четырёх часов утра в ‘Кинфаунсе’ и смотрели, как Нил Армстронг делает свои первые шаги по Луне. Я думаю, что это повергло Луизу в ‘шок будущего’, состояние, о котором писал Элвин Тоффлер в одноимённой книге – что люди могут быть психологически взволнованы слишком большим изменением за слишком короткое время или, если использовать фразу, которую он изобрёл, ‘перегрузкой информацией’. Согласно его теории, кто-то, подобно матери Джорджа, кто пережил военные годы, затем увидел, как его самый младший сын стал всемирно известным, прошёл через столь многое, что мысль о том, что люди ходят по Луне, будет для него слишком. Луизе хотелось верить, что это было сделано в киностудии.

Она умерла примерно через год. Джорджу было тяжело, потому что он обожал свою мать. Но также его беспокоило, как со всем этим справится его отец. Он, конечно же, был опустошён. После похорон он переехал жить к нам, и позже Джордж взял своего отца с собой в Лос-Анжелес. Неожиданно старик расцвёл: он был изумлён, что так много человек хочет познакомиться с ним; он совершенно воспрял духом.

Какое-то время моя мать говорила, что очень досадно, что я не беременею – возможно, мне следует показаться своему доктору, предложила она. Я назначила встречу своему лечащему врачу, который отослал меня к гинекологу в одной больнице в Челси, где меня продержали всю ночь, пока они брали анализы. ‘Получила прекрасную инъекцию’ – написала я в своём дневнике. Это было по времени недалеко от моего тридцать второго дня рождения, и я никогда не пользовалась никакими средствами предохранения. Единственный раз, когда я ими воспользовалась, случился вскоре после этого, когда я принимала противозачаточные таблетки в течение месяца, думая, что женщины являются всегда более плодоносящими, когда они перестают это делать. Я всегда считала, что забеременею естественным путём, но этого не произошло. Один специалист обнаружил, что один из моих каналов частично заблокирован, но другой был чист, и, по его мнению, я должна была быть способна зачать естественным путём. Я не была снедаема большим желанием иметь детей, и полагала, что рано или поздно это произойдёт, поэтому я не паниковала.

Джордж работал очень напряжённо, не всё было хорошо с битлами, и он приносил домой дурную атмосферу. Мы часто пререкались и спорили, никогда не приходя ни к какому заключению, поэтому мы оставались раздражёнными лруг другом. Он проводил всё больше и больше времени вне дома – иногда он не возвращался до четырёх или пяти часов утра, а временами и вовсе.

Когда он не записывался, то часто бывал в офисах ‘Эппл’, которые – я это знала – были полны симпатичных девушек, а Джордж был сексуальным, красивым, остроумным и знаменитым – неотразимая комбинация. В прошлом он никогда не пользовался лосьоном после бритья или одеколоном, но с тех пор, как мы вернулись из Индии, он принялся душиться сандаловым маслом, что – полагала я – делалось для привлечения других женщин. Но когда я упрекала его в чём-либо, он всё отрицал. Он заставлял меня чувствовать, что я слишком раздражительна и подозрительна.

Мой дневник был полон записей о моём несчастии и о разрушении наших отношений. 24 июля там было сказано просто: ‘Преобладает молчание, и мои щёки становятся мокрыми’. Я чувствовала себя такой беспомощной. По настоянию Джорджа, я практически прекратила работу моделью. Я думала, что он хочет, чтобы я была дома, чтобы мы могли быть вместе, но очень часто компанию мне составляла лишь кошка. Может быть, мне следовало проявить твёрдость и бороться за то, что я считала причитающимся мне, но мне не хватало уверенности. И чем больше Джордж замыкался в себе, тем менее уверенной я становилась. Я заняла себя другими делами, встречалась со своими друзьями и семьёй.

Я дала знать, что снова доступна для модельной работы и участвовала в показе Осси Кларк в Челси-таун-холл (выставочный центр), который пришли посмотреть битлы. Одним из моих одеяний было длинное тонкое шелковистое хлопчатобумажное платье без бретелек, которое едва прикрывало мои соски – я была в ужасе, что они могут выскочить и вызвать ссору с Джорджем. Затем я отправилась в Милан с Твигги и Жюстин де Вильнёв и сделала несколько снимков для обложки итальянского ‘Вог’. Твигги и я сами наложили себе макияж и сделали его одинаковым, с маленькми веснушками, нарисованными на наших носах и щёках. Анна Пьягги, редактор этого модного издания, любила нас и заполнила нами пять страниц. Я попала на несколько обложек британского ‘Вог’ с Дэвидом Бэйли; тогда Дженни и Пола, мои сёстры, и я работали вместе один единственный раз. Это произошло для ‘Вог’ с Патриком Личфилдом – милый снимок нас с воздушными змеями в Хэмпстед-хит.

Также я принялась летать. Я взяла несколько уроков в Чессне на маленьком лётном поле возле Эшера под названием ‘Фэйроукс’. В конце концов, я бросила это дело, потому что оно было связано с математикой, а цифры и числа всегда были выше моего понимания. Ещё я пошла на кулинарные курсы, которые мне понравились, и Джордж подарил мне вязальную машину, поэтому я брала уроки вязания. Я была вдохновлена Твигги, у которой тоже была такая, и она умела бойко вязать чудесные свитеры. Для меня это оказалось ужасно трудным. Я связала Джорджу один с узорами и всё.

Также я ходила на занятия искусством в Ричмонде с подругой по имени Шейла Олдхэм. Она была замужем за Эндрю Луг Олдхэмом, который довольно долгое время являлся менеджером роллингов. Мы влюбились в органическое стекло и становились жутко творческими после обеда и косяка, ну, или так нам казалось. Как-то я приехала к ней домой, и она спросила меня, как я хочу себя чувствовать. У неё были всяческие таблетки, и она сказала: “У меня есть стимуляторы, успокаивающие и нечто среднее”. Я никак не могла решиться, и она выбрала какие-то для меня. Я приняла свои, она приняла свои, мы что-то выпили и скоро оказались под неплохим кайфом. Это был прелестный день, мы говорили на солнце, а её маленький Шон играл.

Позже мы спустились в подвал её огромного дома в Ричмонде, и она начала работать. Она разбрасывала краску повсюду – всё в стиле Джексон Поллок – поджигала её, затем тушила. Внезапно огонь занялся сильнее, чем ей хотелось, а мы были настолько не в себе… Я схватила Шона и побежала с ним вверх, оставив Шейлу справляться с пожаром, что она и сделала. Я была настолько одурманена, что не могла вести машину – я едва могла ходить или говорить – поэтому домой меня отвезла Шейла. Джордж был в ярости, что она позволила мне дойти до такого состояния. На его следующий день рождения я подарила ему одну скульптуру из органического стекла, которая, кажется, ему понравилась.

Я находила большое удовольствие в покупке для него подарков. Когда я работала моделью, я всегда возвращалась из Парижа, Ромы или откуда то бы ни было с чем-то особенным. Однажды на рождество я подарила ему то, что выглядело самым сумасбродным дорогим подарком, который был красиво завёрнут. Мы наблюдали, как он разрывает бумагу; напряжение нарастало. Внутри он обнаружил богато украшенную золотом чёрную кожаную коробку, а внутри неё – маленькую щётку с запиской: ‘Для мужчины, у которого есть всё – очиститель для пупка’. Ему понравилось! В один год я купила ему гитару ‘Добро’, у которой был металлический корпус. Я была так взволнована, что нашла её; я поехала в Гастингс и взяла её. Она ему тоже понравилась.

На о рождество Джордж подарил мне фотокамеру ‘Никон’ с тремя объективами. Я купила небольшую ‘Пентакс’, когда встречалась с Эриком Суэйном, но эта поместила мои фотографии на новый уровень. Я тусовалась с таким большим количеством фотографов, что я знала, как важны освещение, композиция и выдержка. Я была очарована этим процессом и любила быть по другую сторону объектива. Я делала снимки кошки, своей семьи, наших друзей и других музыкантов, которые приходили к нам домой. Я снимала места, в которые мы путешествовали, и людей, которых мы видели. Это переросло в страсть, и, в конечном счёте, я создала свою собственную тёмную комнату.

Также я начала покупать и продавать антиквариат. Дженни и я взяли один киоск на рынке антиквариата на Кинг’с-роуд и стали специализироваться на стиле ‘модерн’. Мы назвали его ‘Можжевельник’ – в честь ‘Дженнифер Джунипер’ – и держали его примерно год. Дженни следила за киоском, а я делала покупки. Я объездила всю страну в поисках предметов искусства, включая набор держателей меню Фаберже, картин и безделушек того периода. Джон Джесс, который был женат на сестре Мика Флитвуда, познакомил меня со стилем ‘модерн’ в то время, когда мало людей оценивало его высоко, и я могла покупать всё довольно дёшево. Ювелирные изделия были заметными, и мы знали, что если на них стоит какая-нибудь подпись, то они являются более ценными. Наш киоск располагался по соседству с антикварным книжным магазином. Мы не зарабатывали много денег, потому что мы немного просили. Я была так рада, когда кому-нибудь нравилось то, что купила я, что я часто отдавала это чуть ли не даром.

К нам домой по-прежнему приходило много людей, большей частью мои старые друзья, семья и музыканты. Среди последних начало появляться одно новое лицо – Эрик Клэптон. Он играл на паре альбомов с Джорджем, был в составах ‘Ярдбёрдз’, ‘Джон Майолл и блюзбрейкерс’, ‘Крим’ и ‘Блайнд фэйф’. Впервые я встретила его на вечеринке, которую закатил Брайан Эпстайн после одного из концертов ‘Крим’ в театре ‘Сэвилл’, который только что купил Брайан. Своей игрой на гитаре Эрик внушал своим приятелям музыкантам благоговейный страх, а в лондонском метро было нацарапано граффити, утверждающее, что 'Клэптон – Бог'. Наблюдать за его выступлениями было невероятно захватывающе. Я находилась в ложе рядом с Тони Кингом, который работал на ‘Битлз’, и он всё время повторял: “О, Боже мой”. На сцене он выглядел чудесно, очень сексуально, и играл так прекрасно. Но когда я впоследствии познакомилась с ним, он не вёл себя, рок-звезда – он был удивительно застенчив и молчалив.

Он и Джордж стали близкими друзьями; они совместно играли, сочиняли и записывали музыку. В то время его девушкой была одна модель по имени Шарлотта, но я осознавала, что он находит меня привлекательной, и меня радовало внимание, которое он уделял мне.

Было трудно не чувствовать себя польщённой, когда я ловила его пристальный обращённый на меня взгляд или когда он предпочитал сесть рядом со мной; когда он восхищался тем, что я носила, или едой, которую я приготовила; или когда он говорил то, что – он знал – рассмешит меня, и вовлекал меня в разговор. Это всё было теми вещами, которые больше не делал Джордж.

В декабре Джордж и я, Ринго и Морин пошли посмотреть, как Эрик играет с ‘Дилэйни, Бонни и друзьями’ в Альберт-холле. Дилэйни и Бонни являлись американской командой, состоящей из мужа и жены и просто лучшего ансамбля. Это было захватывающее выступление, и после него мы пошли в ‘Спикизи’ (клуб ‘Speakeasy’ (‘говоринепринуждённо’)), на Маргарет-стрит. Это было замечательное место – на самом деле обалденное, не такое изящное и модное, как ‘Трамп’ (‘Бродяга’), ‘Крэйзи элефант’ (‘Безумный слон’) и ‘Ад либ’. Туда ходили лучшие музыканты, и мы часто оставались там чуть ли не до рассвета – они уже расставляли стулья на столы, а мы всё ещё сидели. Тем вечером один парень – которого, как я знала, зовут Дэнни Лэйн – спел прекрасную песню под названием ‘Go now’ (‘Уходи сейчас’). Я чувствовала себя совершенно раслабленной до тех пор, пока его подружка не схватила меня и не поцеловала взасос. Я была так ошарашена, но она была пьяна, как и все мы, а позже стала одной из жён маркиза Бата, поэтому я уверена, что не я не нравилась ей. ‘Фантастическая ночь, её не забыть’ – написала я в своём дневнике, и особенной её сделал не тот поцелуй.

Через несколько дней ‘Дилэйни, Бонни и друзья’ играли в Ливерпуле, и я взяла с собой Полу посмотреть на них; и снова после этого была фантастическая вечеринка. Поле тогда было семнадцать, и она была немного испорченным ребёнком; моей матери было трудно управляться с ней. Она была такой симпатичной – самой симпатичной из всех нас – творческой, живой и общительной, не такой до-впадания-в-ступор застенчивой, как Дженни и я. Будучи маленькой девочкой, когда отчим жил с нами, она была чрезвычайно обожаемой и всегда получала самый большой подарок на рождество. Но она отчётливо помнит, как даже в том юном возрасте думала, что когда она откроет свой подарок, то – что бы там ни оказалось – его будет недостаточно. Она с рождения быстро ко всему привыкала; в своём отношении к рождественскому подарку она была похожа на алкоголика, для которого одного стакана всегда недостаточно – и когда она была подростком, всё шло к тому, что это станет проблемой.

Она всегда хотела стать актрисой, и её послали в детскую драматическую школу. Пару раз Джордж и я ходили, чтобы увидеть её на сцене, и у неё были роли в нескольких телесериалах для детей, включая ‘Swallows and amazons’ (‘Ласточки и амазонки’). Потенциально впереди её ждала хорошая карьера. А затем всё пошло не так. Она и моя мать начали грызться из-за одежды: она хотела носить действительно короткие юбки и другие вещи, для которых, по мнению мамы, она была слишком юна. В конечном счёте, Полу послали в школу-интернат, но это стало бедой и лишь всё усугубило. Как только она окончила школу, она стала жить с одним парнем-актёром. Бедная мама обезумела. Затем, в добавление ко всем её волнениям, тем вечером в Ливерпуле Эрик влюбился в Полу. После выступления мы все пошли в один ресторан, довольно сильно напились и буйно вели себя. Эрик и Пола остались танцевать, когда остальные из нас вернулись в отель. Джордж был вне себя от злости на него. Он защищал Полу и покровительствовал ей.

На следующий вечер ‘Дилэйни, Бонни и друзья’ играли в Кройдоне, и снова Пола и я пришли посмотреть, и вновь впоследствии была дикая вечеринка, на этот раз в великолепном особняке Эрика в итальянском стиле ‘Хёртвуд эдж’, расположенном примерно в часе езды. Все обессилели, но это была фантастическая ночь. Вскоре после этого Пола переехала в ‘Хёртвуд эдж’.

Джордж и я были вместе на протяжении пяти лет, женаты три года, и хотя мы всё ещё нежно любили друг друга, жизнь не являлась идиллической. В отношении эмоций, 1969 был годом взлётов и падений, и один из видов деятельности, который занял меня, стал поиск дома. Джордж решил, что он хочет переехать. Я всегда была очень счастлива в ‘Кинфаунсе’ – и, конечно же, одни из самых наших счастливых совместных лет мы провели в Эшере – но со школой по соседству был связан один неприятный случай, и Джордж хотел уехать оттуда.

У этой школы был чудесный луг, который нам разрешали посещать, с прекрасными старыми деревьями, озёрами и рододендронами. Однаджы Джордж пошёл туда, будучи под ‘кислотой’, сел под деревом; светило солнце. Примерно за десять минут до времени закрытия к нему подошёл старый сторож и сказал: “Вставай и иди отсюда”. Джордж сказал: “Всё, что мне хочется делать, это смотреть на эти деревья”, но этот человек выгнал его. Джордж расстроился, его чувства, вероятно, обострил наркотик, но его реакцией стало: “Ладно, я куплю себе собственный луг”. Он хотел большой сад и дом достаточно большой для того, чтобы он мог превратить часть него в студию звукозаписи.

У меня не было бюджета: мы никогда не обсуждали деньги и не думали о них. Если нам что-то было нужно, мы просили Брайана Эпстайна, затем Питера Брауна и, под конец, Аллена Клейна. У меня был лишь наказ найти правильный дом. Это заняло много времени. Примерно год я ездила по всей сельской местности и смотрела на один величественный дом за другим. Иногда со мной ездил Джордж, но большую часть времени со мной был Терри Доран, его помощник и работник со множеством обязанностей.

Терри был рядом всё время, сколько я знала битлов. Первоначально он был другом Брайана, но он знал всю компанию с ливерпульских дней. Он начинал с торговли автомобилями – увековеченной в песне ‘She’s leaving home’ (‘Она уходит из дома’) – и присоединился к остальным в начале шестидесятых. Он позвонил Брэдшоу Уэббу, торговцу высококлассными автомобилями и сказал со своим сильным ливерпульским акцентом: “Если Вы относитесь к своим покупателям хотя бы отдалённо похоже на то, как Вы относитесь ко мне, то Вы в дерьме – Вы больше никогда не продадите ни одной машины. Я хочу поговорить с Вашим председателем”.

Этот председатель прислал ему железнодорожный билет и попросил его работать на компанию, и тот так и сделал. Он продал Брайану ‘Мазератти’. Брайан был дальтоником, и езда с ним приводила в ужас, потому что он часто останавливался на зелёный цвет светофора, а на красный продолжал ехать.

Брайан вскоре увидел, каким прибыльным является торговля автомобилями, и взял Терри в дело, устроив его в демонстрационный зал в старом кинотеатре в Хаунслоу. Это приносило хорошие деньги: он продавал ‘Феррари’ и ‘Ламборджини’, ‘Астон-мартины’ и ‘Мини’ – не только Брайану и битлам, но также роллингам и чуть ли не каждому второму музыканту из всех, кого вы потрудитесь назвать. Брайану нравилось, когда он заключал сделки за наличный расчёт. Потом они часто шли в ‘Уайт элефант’ (‘Белый слон’), чтобы сыграть на деньги, и когда они заходили, управляющий говорил: “Добрый вечер, господин Эпстайн. Сколько Вы хотели бы сегодня вечером? Сорок тысяч?” Но Брайан никогда не возвращал ничего в дело, и, в итоге, оно потерпело неудачу.

Затем Терри стал работать на Джона Леннона, который сказал, что будет держать его, пока тот будет его смешить. Но когда Джон женился на Йоко, и они переехали в квартиру Ринго на Монтегю-сквер, эта работа подошла к своему естественному концу, и Джордж попросил Терри поработать на нас в Эшере. Я обожала его. Я называла его Тедди, что являлось его детским прозвищем. Он был настоящим хиппи с волосами, как у Боба Дилана; и он был таким добрым и забавным, тем, с кем я могла всегда поговорить, когда Джордж был неуживчив и замкнут. Он был рядом всё время и был добр к Дэвиду и Бу, когда они приезжали погостить. Помню, как в один день, когда они были в плавательном бассейне, я с воплями вылетела из дома, потому что решила, что они вот-вот убьют Терри, который не умел плавать.

Мы всё искали и искали и, наконец, нашли безупречный дом. Он назывался ‘Пламптон-плэйс’, находился возле Льюиса в Восточном Сассексе и был разработан Эдвином Льютенсом, а сад – Гертрудой Джекилл. Вы заезжали через большие ворота с маленькими сторожками и проезжали по мосту надо рвом, который втекал в озеро, которое втекало в другое. Одна женщина показала нам всё, в каждой комнате обои были украшены птицами. В саду у неё был птичник с приблизительно двумя сотнями волнистых попугаев, а вдобавок странный дрозд и воробей, который пробрался внутрь. Она сказала, что начал лишь с нескольких, но за годы они расплодились. Мы влюбились в этот дом и сделали предложение, но она его отвергла. Она сказала, что не хочет, чтобы её прелестный дом купили музыканты рок-н-ролла, и вместо этого продаст его местному доктору. Он осознал, какое сокровище он купил, и продал его Майклу Кэйну (который когда-то жил с моей подругой Эдиной Ронэй), который продал его Джимми Пэйджу, гитаристу тяжёллого металла, основавшему ‘Лед зеппелин’.

Всё вернулось к исходной точке. Затем, в одно воскресенье, Перри Пресс, наш агент по продаже недвижимости, заметил одно крошечное объявление в ‘Санди таймс’, помещённое монахинями, о доме под названием ‘Фрайр-парк’ возле Хэнли-он-Тэмз в Оксфордшире. Они хотели 125,000 фунтов стерлингов. Я отправилась посмотреть его с Перри как-то, ближе к концу 1969 года, когда облака плыли низко. Когда мы подъезжали, перед нами стал появляться величественный особняк викторианской эпохи в готическом стиле, словно нечто из волшебной сказки. Построенный из красного кирпича и камня, он гордо возвышался над холмом и являлся самым прекрасным местом из всех, которые я когда-либо видела в своей жизни.

Я помчалась назад в Эшер, рассакзала о нём Джорджу и Терри, и мы все отправились посмотреть его на следующий день. Когда Джордж увидел его, он заволновался, и мы предложили 120,000 фунтов немедленно. В конечном счёте, мы купили его за 140,000 фунтов – но это было за трёхэтажный дом с двадцатью пятью спальнями, танцевальным залом, гостиной, столовой, библиотекой, огромной кухней и залом, замысловатыми резными орнаментами, садом на четырёх-пяти гектарах и ещё восемью гектарами земли. Там были два домика и сторожка. Несомненно, он был достаточно большой, чтобы у Джорджа была студия звукозаписи, и чтобы он мог лежать под деревьями на солнышке, и никто его не прогонит.

Дом был построен в 1898 году на месте старого монастыря сэром Фрэнком Криспом, богатым лондонским стряпчим, исследователем и садоводом. Должно быть, он был изумительным человеком – чрезвычайно эксцентричным с прекрасным чувством юмора. Там были башни, башенки и шпили, большие окна с узорами и горгульи. Выключатели света были лицами монахов, и ты включал и выключал его их носами. По всему дому на стенах были вырезаны каламбуры о монахах и небольшие изречения, – некоторые на латыни, некоторые на английском. Прямо перед столовой был вырезан кушающий маленький мальчик, а над ним надпись ‘Мальчики Итона жалкое зрелище’. Ещё одна, над входом в обнесённый стеной сад, предупреждала: ‘Не изучай друга через увеличительное стекло; ты знаешь его недостатки, так позволь его слабостям измениться’. Очень мудро.

Когда мы купили его, ‘Фрайр-парк’ принадлежал салезианским сёстрам святого Дона Боско, католическому обучающему ордену, у которого была там школа на протяжении двадцати с лишним лет – её ученицей была Джейн Биркин. Школа была закрыта, и шесть монахинь и один монах жили в одиночестве в этом огромном доме. Если бы они не продали его, говорили сёстры, то они планировали разрушить его, что стало бы трагедией. Он был очень обветшалым, но в свою лучшую пору он, должно быть, впечатлял – к тому же были и сады, которые сэр Фрэнк сделал открытыми для общественности. Люди часто приезжали отовсюду, чтобы посетить Елизаветинский сад, японский сад, овощной сад, озёра, сад с фигурными стрижками деревьев, лабиринт и крупные оранжереи, где он выращивал персики, гладкие персики и абрикосы. На создание всего этого ему потребовалось двадцать лет, и он наслаждался, выставляя его напоказ. Джордж особенно развеселился, когда обнаружил, что тот записал изречение: ‘Не воздерживайтесь травы’.

Мы начали неистово восстанавливать дом и сад до состояния их былой славы. Мы отыскали кучу карт этого поместья и брошюр, отпечатанных в 1920-х и 1930-х годах, в которых было описано, как там всё было, и мы узнали, что в саду были озёра. В последнее время они использовались, как мусорная свалка Хэнли. Я подозреваю, что монахини видели в этом способ получить небольшой доход. Эти чудесные сады были заброшенными, заросшими и полны ржавеющих железок и старых кроватей.

Сэр Фрэнк много путешествовал и привносил в свой сад идеи со всего мира. Он построил Альпийский сад с уменьшенной копией Маттерхорна, сделанного из двадцати тысяч тонн гранита, который он купил в Йоркшире. Он создал сеть подземных пещер, ведущих из дома, и в каждом у него были искажающие зеркала, подобные тем, что можно увидеть на ярамарках. А когда ты шёл дальше, то проходил через другую, наполненную маленькими красными гномиками и феями или ещё одну – со стеклянной виногдрадной лозой и гроздьями винограда. Потребовались месяцы на то, чтобы выкопать озёра и подготовить их. Когда мы заполнили их водой, то обнаружили, что дорога, выложенная из камней, ведёт от одного к другому, а под верхним озером оказались ещё пещеры, достичь которых можно было только на лодке. Приходилось плыть по очень тёмному участку, который вёл к огромной копии голубого грота в Капри – голубому из-за голубого стекла, которым он накрыл сад над этой пещерой. Если ты плыл дальше, то попадал в другую пещеру, полную сталагмитов и сталактитов, а затем в третью, где стены были покрыты блестящей слюдой.

Внутри дома ты попадал в небольшой вестибюль с красивой напольной плиткой, через две дубовые двери в большой зал с величественной спиральной лестницей, у подножия которой была лампа в форме впечатляющего медного орла. Деревяные колонны тянулись из зала в галерею менестрелей наверху, и когда ты поднимался по ступеням, то видел, что на трёх сторонах первой колонны вырезан один день из жизни фермера. В 5:00 утра, под едва светящим солнцем, он встаёт из постели; в шесть его жена помешивает кашу; в семь он уходит работать в поля; и так далее, до последних сцен под ночными звёздами. Камин в зале был высотой шесть метров с раскрашенными панелями с каждой его стороны – на одной было дерево жизни, на другой дерево судьбы – и прекрасным витражным окном, достигавшим второго этажа.

В столовой стены были покрыты рельефной кожей, написованными цветами, растениями и золотыми павлинами. На обоих концах её располагались ещё витражные, большие окна, созданные Эдвардом Бёрн-Джонсом и огромный камин между ними. Там было довольно темно, и я помню, как Джон и Йоко пришли посмотреть дом. Джон сказал, что там темно, что он не знает, как бы смог жить в этом доме. А Джордж предложил ему снять тёмные очки, в которых тот был.

Танцевальный зал был светло-голубым, кремово-белым и золотистым с херувимами на потолке. Кто-то рассказал, что монахини наложили из гипса маленькие юбки на херувимов, чтобы те выглядели прилично.

Тем не менее, весь дом был в состоянии ужасной разрухи. Через пол столовой проступала трава; непогода повредила настенные украшения; и много свинца падало с крыши. Необходимо было заменить электрическую проводку, водопровод и центральную отопительную систему. Фактически, нужно было выпотрошить сверху донизу весь дом, а затем бережно восстановить его прекрасные и причудливые детали.

В марте 1970 года мы въехали в него – Джордж, Терри и я – и сразу же привели архитектора Дэвида Платта, который курировал этот проект, начиная с вехнего этажа. В основном дом был непригоден для жилья, но мы оставались в нём несколько недель, пока осуществлялся ремонт в среднем домике. После этого мы переехали в этот домик на несколько месяцев, пока не оказался готов последний этаж главного дома. Те первые несколько недель оказались очень морозными – я не помню, чтобы когда-либо было так холодно, даже у тёть в Нортамптоншире, когда я была ребёнком. Единственные два помещения, которые мы могли обогреть, это были кухня, огромное помещение с прелестным большим сосновым столом на двадцать человек, и зал, где был большой камин. По вечерам мы часто разводили огонь, забивали камин поленьями и спали перед ним в спальных мешках, в которые напихивали шляпы, плащи, шарфы, перчатки – во всё что угодно, что мы могли отыскать.

Одним вечером, когда мы сидели у огня, мы услышали наверху какой-то шум. У меня был фонарь, и я стала подниматься по лестнице и – к своему ужасу – увидела человека, влезавшего в одно из окон первого этажа. Я была сильно возмущена. Я закричала: “Вор!”, и все бросились врассыпную, чтобы найти его. К счастью, он убежал.

Именно в большой старой кухне одним утром я открыла письмо, адресованное ‘Патти Харрисон, ‘Фрайр-парк’’. На лицевой и обратной сторонах было написано 'курьерская почта' и 'срочно'. Внутри я обнаружила небольшой лист бумаги. Я прочла написанное мелким, аккуратным почерком, без заглавных букв: ‘как ты, вероятно, поняла, мои собственные домашние дела являются несущимся галопом фарсом и быстро ухудшаются один невыносимый день за другим… кажется, прошла вечность с тех пор, как я в последний раз видел тебя или говорил с тобой!'

Оно начиналось ‘дорогая л.’. Ему нужно было выяснить мои чувства: люблю ли я всё ещё своего мужа или у меня есть другой любовник? И, что более важно, остались ли всё ещё в моём сердце чувства для него? Ему нужно было знать, и он убеждал меня написать – намного осмотрительнее – и сказать ему: ‘пожалуйста, сделай это, что бы там ни говорилось, я успокоюсь… со всей моей любовью, э.’

Я быстренько прочла его и решила, что оно от какого-нибудь чудака. Время от времени я получала почту от фанатов – когда я не получала письма ненависти от фанаток Джорджа. Когда я в тот раз показала его Джорджу и остальным на кухне, они рассмеялись и выбросили его из головы, как и я.

Я больше не думала о нём, пока тем вечером не зазвонил телефон. Это был Эрик. “Ты получила моё письмо?”

“Письмо?” – переспросила я – “Не думаю. О каком письме ты говоришь?” А затем до меня дошло. “Так оно было от тебя? – спросила я. “Я и понятия не имела, что ты чувствуешь всё это”. Это было самое страстное письмо из всех, написанных мне, и оно перевело наши отношения в другую плоскость. Оно делало заигрывание всё более захватывающим и опасным. Но с моей стороны это было просто заигрывание.

Дженни приехала и остановилась на несколько дней, как только мы переехали во ‘Фрайр-парк’ – и пережила те морозные ночи в зале – так же, как и Крис О’Делл, симпатичная американская девушка-блондинка, которая работала в ‘Эппл’. Она пришла в дом с Джорджем как-то поздно ночью. Он попросил её пожить с нами какое-то время, чтобы помочь нам по дому, и, признаюсь, я вышла из себя. Я была убеждена, что он постоянно заводит интрижки, и что любая девушка, входящая в нашу жизнь, является непосредственной угрозой. Какие бы сладкие речи они мне ни говорили, я знала, что им нужен Джордж. В результате, у меня практически не было подруг. Дженни была единственной, кому – как я знала – я могу доверять. Поэтому когда Крис вошла через переднюю дверь, выглядя, словно Голди Хоун, и уверенно болтая с Джорджем и Кевином, новым дорожным менеджером, я почти не сомневалась, что он привёл её домой, потому что намеревается переспать с ней.

Крис и я хорошо поладили; мы готовили, отправлялись в Хэнли за покупками, тусовались вместе, и всё это было очень весело. Она мне нравилась, мне хотелось стать её подругой, а она явно хотела стать моей. Это напугало меня ещё больше: я знала, что если Джордж пристанет к ней, я её потеряю. Я решила смириться. “Крис” – сказала я – “мне действительно хотелось бы стать твоей подругой, но – мне жаль, я никогда в своей жизни ранее не говорила никому такого – ты будешь мне подругой лишь до тех пор, пока не позволяешь Джорджу затащить тебя в постель”.

“Ладно” – сказала она – “по рукам. Я предпочту быть тебе подругой”. И мы по-прежнему являемся подругами. И, конечно же, Джордж делал попытки – она рассказывала мне, она явно была тем, кому я могла доверять.

Время от времени весной и летом 1970 года Эрик и я виделись друг с другом. Однажды мы пошли вместе посмотреть фильм под названием ‘Kes’, а после него гуляли по Оксфорд-стрит, когда Эрик спросил: “Значит, я тебе нравлюсь? Или ты видишься со мной, потому что я знаменит?”

“Ой, а я думала, что ты видишься со мной, потому что я знаменита” – сказала я. И мы оба рассмеялись. Ему всегда было трудно говорить о своих чувствах – вместо этого он изливал их в своей музыке и сочинительстве.

Однажды мы встретились под часами на вымощенной булыжником Гилфорд-хай-стрит. Он только что вернулся из Майами и привёз мне пару брюк клёш – вот откуда дорожка ‘Bell bottom blues’ (‘Разклёшенный блюз’). Он был загорелым и выглядел роскошным и неотразимым – но я устояла. В другой раз я поехала в Охёрст, и мы встретились в Хёрт-вудсе. Он был в чудесном волчьем пальто и выглядел очень сексуально, как всегда. Мы не пошли к нему домой, возможно, потому что там кто-то был. В ‘Хёртвуд эдж’ жило множество людей: там были ‘Доминос’ – они были текущим ансамблем Эрика – также Пола, Элис Ормсби-Гор, различные музыканты и друзья, которым нужна была крыша над головой.

Эрик начал встречаться с Элис, младшей дочерью лорда Харлека, примерно в то же самое время, когда он начал встречаться с Полой. Эти две девушки были одного возраста и являлись подругами; я не знаю, как он совмещал их. Он познакомился с Элис через Дэвида Млинарика, дизайнера интерьеров, и взял её с собой в ‘Хёртвуд-эдж’, когда впервые отправился, чтобы осмотреть это место. Ей было только шестнадцать лет, и, как я думаю, Эрик считал её слишком юной, но он был очень покорён, и через год или около того она переехала к нему. Думаю, что как и Пола, она была очень сильно влюблена в него. ‘Девушка-монашка’ во мне сочла эту ситуацию неудобной, но необычно волнующей.

Ещё одна из наших тайных встреч произошла как-то днём в Лондоне. ‘Доминос’, наконец-то, покинули ‘Хёртвуд-эдж’ и переехали в одну квартиру в Саут-Кенсингтоне, которая в тот день была пуста. Эрик взял меня туда, потому что хотел, чтобы я послушала одну песню, которую он сочинил. Он включил магнитофон, увеличил громкость и проиграл мне самую убедительную, волнующую песню из всех, что я когда-либо слышала.

Это была ‘Лейла’ – о мужчине, который безнадёжно влюбляется в женщину, которая любит его, но недостижима. Он прочитал эту историю в одной книге, которую подарил ему наш общий приятель, Йэн Дэвис. Йэн подарил один экземпляр и мне. Она называлась ‘История о Лейле и Меджнуне’ иранского писателя Низами. Эрик отождествлял себя с Меджнуном и решителен, что я должна узнать, что он чувствует. Он сочинил эту песню дома, а записал её в Майами вместе с ‘Доминос’.

Он играл её мне дважды или трижды, всякий раз пристально наблюдая за моим лицом, чтобы увидеть мою реакцию. Моей первой мыслью было: “О, Боже, все узнают, о ком это”. Мне было неловко, ведь я не была уверена, что хочу двигаться в том направлении, к которому он меня подталкивал. Но эта песня взяла верх надо мной с осознанием, что я вдохновила на такую страсть и такое творение. Я не могла больше сопротивляться.

В тот вечер я пошла в театр с Питером Брауном, чтобы посмотреть ‘О, Калькутта’, обозрение Кеннета Тайнэна, которое вызвало большой переполох. Это был первая демонстрация видимой во всех деталях наготы на британской сцене. К тому времени Питер ушёл из ‘Эппл’ и работал на Роберта Стигвуда в Америке, поэтому какое-то время я его не видела. После этого мы пошли на вечеринку, которую устроил Роберт в своём доме в Стэнморе, в Северном Лондоне. Джордж не захотел идти в театр и сказал, что и эта вечеринка ему неинтересна, поэтому моим кавалером был Питер.

После антракта я вернулась на своё место и обнаружила на соседнем сидении Эрика. Он заметил меня в театре и убедил какого-то незнакомца поменяться с ним местами. После этого он сам поехал на вечеринку, а я отправилась с Питером, но вскоре мы оказались вместе. Это была замечательная вечеринка, и у меня было приподнятое настроение благодаря тому, что произошло ранее этим днём, но и глубокое чувство вины.

Намного позже этим вечером появился Джордж. Он был угрюм, и его настроение не улучшилось появлением на вечеринке, которая уже продолжалась несколько часов, и большинство участников которой были не в себе. Он не хотел ни с кем разговаривать, а хотел лишь найти меня. Он всё время спрашивал: “Где Патти?”, но казалось, что никто не знал. Он почти собрался уйти, когда заметил меня в саду с Эриком. Было раннее утро, едва забрезжил свет, и очень туманно. Он подошёл к нам и спросил: “Что происходит?”

К моему полному ужасу, Эрик сказал: “Я должен сказать тебе, парень, что я люблю твою жену”.

Джордж пришёл в ярость. Он повернулся ко мне и сказал: “Ладно, ты уходишь с ним или идёшь со мной?”

Я пошла следом за ним к его машине, мы забрались в неё, и он рванул. Когда мы добрались домой, я пошла спать, а он исчез в своей студии звукозаписи.

В следующий раз, когда я увидела Эрика, он неожиданно появился в ‘Фрайр-парке’. Джорджа не было – я не знаю, знал ли Эрик об этом заранее – и я была одна. Он пришёл со стаканом вина. Затем он сказал, что хочет, чтобы я ушла с ним: он отчаянно влюблён в меня и не может без меня жить. Мне придётся оставить Джорджа немедленно и уйти с ним.

“Эрик, ты спятил?” – спросила я. “Это невозможно. Я замужем за Джорджем”.

А он сказал: “Нет, нет, нет. Я люблю тебя. Ты должна быть в моей жизни”.

В этот момент он извлёк небольшой пакетик из своего кармана и протянул его в моём направлении. “Что ж, если ты не собираешься уйти со мной, я приму это”.

“Не глупи” – я попыталась выхватить пакетик у него, но он сжал кулак и спрятал его в своём в кармане.

“Если ты не собираешься пойти со мной” – сказал он – “это всё. Я ухожу”. И он ушёл. Я почти не видела его на протяжении трёх лет.

Он сделал, как грозился. Он принимал героин и быстро впал в зависимость. И он брал с собой Элис Ормсби-Гор. Он уже принимал много наркотиков, но они были теми, которые употребляли все мы – марихуана, стимуляторы, успокаивающие и кокаин – а также он довольно сильно пил. Его дилер, доставивший ему недавно кокаин, настоял, чтобы он купил и героин, и Эрик изредка употреблял его на протяжении года, но недостаточно часто, чтобы подорвать его запасы. Он насобирал его большое количество и теперь он принялся принимать его. Он и Элис уединились в ‘Хёртвуд эдже’ и отделились от остального мира. Он не выходил из дома, он не виделмся с друзьями, он не открывал дверь и не отвечал на телефонные звонки, и они вдвоём погрузились в беспамятство.

К этому времени Пола ушла. Она была с Эриком в Майами, когда он записывал ‘‘Лейла’ и другие песни о любви’, и он пригласил её в студию, чтобы послушать, как он поёт ‘Лейлу’, последнюю дорожку, которую нужно было записать. В тот момент, когда она услышала песню, она поняла, что это обо мне. В ней всегда жило мучительное подозрение, что он был с ней лишь потому, что она была следующей в списке, а я была недоступна. Прослушивание ‘Лейлы’ подтвердило это. Она упаковала вещи и с разбитым сердцем отправилась домой. Она была серьёзно влюблена в Эрика, но он уязвил её гордость, её чувство собственного достоинства и её уверенность в себе, – которые и так были хрупкими. В довершение к этому, её старшая сестра – по традиции являвшаяся воспитателем в семье Бойд – являлась последним человеком, к которому она могла обратиться за утешением.

Она ушла, чтобы быть сначала с Бобби Уитлоком, который играл с Дилэйни и Бонни и с ‘Доминос’, затем принялась скакать от одних отношений к другим, от одной женитьбы к следующей. Её первый муж, Энди Джонс, был звукоинженером, который работал с ‘Роллинг стоунз’ (как и его брат Глин); у него и Полы был сын по имени Уильям. Затем она вышла замуж за Дэвида Филпота, торговца коврами; у них было две дочери, Эмма и Кэсси, но эти отношения тоже не были долгими. Она погрузилась в жизнь, состоявшую из выпивки и наркотиков, что являлось постянным источником волнений для всех нас, но особенно моей матери. Грустно, но это погубило не только её юность, но и возможность развить её талант в карьеру.

Эрик исчез в ‘Хёртвуд-эдже’. Я пыталась звонить по телефону, но отвечала всегда Элис, поэтому я вешала трубку. Вместо этого я переключила своё внимание на ‘Фрайр-парк’ и своего мужа. На короткое время это объединило нас, но дом был таким огромным, и в нём всегда жило так много людей, что у нас совершенно не было никакого уединения, которым мы наслаждались в ‘Кинфаунсе’. Большую часть времени, даже когда он был дома, я не знала, где он. Во время приёмов пищи, если он был там, за столом находилось слишком много других людей, чтобы мы могли по-настоящему поговорить. И хотя мы и делили постель, часто он по полночи находился в своей студии звукозаписи или медитировал.

На восстановление дома ушло около четырёх с половиной лет. Это была большая работа, и Джордж вложил туда огромное количество денег. Ещё больше он потратил на сад. ‘Фрайр-парк’ поднимал ему настроение. Он и Терри проводили много времени в саду, обсуждая, что нужно сделать и как они это будут делать. Внимание Джорджа к деталям было непревзойдённым. В ‘Кинфаунсе’ я чувствовала, что хотя это и был дом Джорджа, я участвую в его обсуждении и влияю на него. Я чувствовала, что у нас было равноправное сотрудничество. Во ‘Фрайр-парке’ этого не было. Я чувствовала, что это дом Джорджа, и решения принимает он. Я много занималась внутренним убранством, но я никогда не чувствовала, что этот дом на самом деле был ‘нашим’.

Дэвид Млинарик помог с отделкой внутренней части. Я встретилась с ним и Дэвидом Харлеком с Ормсби-Горами у них дома в Уэльсе. Также он занимался домом Эрика в Охёрсте. Джордж и я знали его работы, и нам они нравились, но довольно многое внутри мы сделали сами. Я наняла Кэффа Фэссета, своего друга, чтобы он сделал большой тканевый гобелен с древними музыкальными интсрументами и повесли его в студии звукозаписи Джорджа. Молодой художник по имени Ларри Смарт создал оптическую иллюзию в конце корридора наверху. Я купила множество замечательных ламп Тиффани – одна была со стрекозами на кромке, а другая с тюльпанами – и съездила в ‘Пещеру мебели’ на Лотс-роуд в Челси, чтобы купить дешёвые диваны, а затем перетянуть и заново обить их. Терри купил бильярдный стол за сорок фунтов в одном клубе рабочих в Чиппинг-Нортоне, который ликвидировался. Но настоящим удовольствием было отправляться на поиск серьёзных предметов в стиле ‘модерн’. У нас было много комнат, которые надо было обставить мебелью, и я чудесно провдила время, отыскивая превосходные предметы для каждой из них.

У Джорджа и меня была прекрасная спальня – и как только она была закончена, мы переехали в главный дом. Она располагалась над кухней и библиотекой, и огромные окна выходили на лужайки, ведущие к озеру. Мы объединили три комнаты в одну, поэтому наши спальня, гримёрная и ванная комната – с глубокой ванной в викторианском стиле – переходили одна в другую. Эта ванная комната была моей – у Джорджа имелась своя собственная в конце винтовой лестницы – и мы купили прекрасные двери в стиле ‘модерн’ и поставили их между спальней и моей ванной комнатой.

Я помню, как в спешке полетела в Голливуд, потому что МГМ (американская медиакомпания ‘Метро-Голдвин-Майер’) проводила аукцион, а мне нужны были ещё канделябры в стиле ‘модерн’. Наша кровать была разработана Луи Мажорелем. Она была красиво вырезанной из красного дерева и прибыла из ‘Лиллиан-Нассау’, одного магазина в Нью-Йорке, который специализировался на стиле ‘модерн’. Также мы купили огромный шкаф, который поставили в зале, и стол для кухни. Стол был слегка светлее красного дерева, продолговатым с закруглёнными углами, вырезанными цветами и листьями на ножках. Первоначальная кухня была большим-большим помещением в одном из концов дома с каменным полом, огромными раковинами и буфетной комнатой. Долгое время мы готовили и ели там, но мы сделали новую кухню между столовой и библиотекой. Я провела несколько месяцев в поисках чудесных старых обоев для стен – я объездила всю страну, включая компании по переработке и строительные восстановительные площадки, разыскивая их, и мне помогала Дженни. Иногда мы сами отрывали их от стен. Кухня, столовая и библиотека являлись помещениями, обращёнными на юг, с громадными французскими окнами, открывавшимися в сад. Аллея из гравия вдоль дома с каменым выступом, затем по лужайкам с каменными ступенями, которые вели вниз к любой части дома на более низком уровне и вокруг пруда, а затем дальше вниз к озёрам.

Библиотека являлась милой небольшой комнатой – самой маленькой в доме – с деревянными панелями, камином и по-настоящему доброй атмосферой. Терри был убеждён, что в доме было привидение, но я никогда его не чувствовала, и Джордж – тоже. Именно в библиотеке я сидела, если была одна. Я любила книги; я купила множество их об искусстве и кулинарии. Джордж читал немного, если не считать индийских духовных сочинений. Он перечитывал учения Парамахансы Йогананды снова и снова и, в итоге, мог цитировать их. “Создайте и сохраните образ по своему выбору” – часто говорил он.

Он становился всё более и более одержимым медитацией и пением мантр. Он часто делал это часами, обычно в храме, который он сделал в восьмиугольной комнате на самом верху дома с персидскими коврами на полу. Она стала его святилищем. Ещё одним являлась его студия звукозаписи, которую он создал на первом этаже; он превратил винные погреба в эхокамеру.

У меня в отношении дома были грандиозные планы: я представляла себе, как мы будем устраивать чудесные благотворительные вечеринки с музыкой и балетом для сотен людей тёплыми летними вечерами, а наши друзья будут часто нас навещать, но постепенно я осознала, что Джордж считает иначе. Он просто хотел находиться в своей студии звукозаписи, окружённый другими музыкантами, несколькими старыми близкими друзьями и семьёй.

Когда мы впервые увидели этот дом, он думал, что мы можем превратить его в какое-нибудь духовное учреждение, что стало бы работой нашей жизни и платой за владение таким роскошным местом. Затем он начал испытывать сомнения о том, покупать ли нам его вообще. Я написала в своём дневнике: “Д поднялся в капризном испорченном угнетённом состоянии. Теперь он не хочет ‘Фрайр-парк’. Вокруг плохая атмосфера разрушения”.

Я не знаю, являлось ли это исполнением его духовной мечты, средством получить дешёвую рабочую силу или их комбинацией, но вскоре после того, как мы переехали в дом, Джордж решил пригласить три семьи кришнаитов жить с нами. Идея была в том, что мужчины станут заниматься садом, а женщины заботиться о нас и готовить. Я не была уверена в этих мерах, но Джордж считал, что это будет чудесно: мы сожем петь мантры вместе, и в доме будет хорошая аура.

Он довольно сильно увлёкся кришнаитами. Во время нашей поездки в Индию с Рави мы были в Бриндабане, в котором полно кришнаитов – Кришна жил там четыре тысячи лет назад – и Джордж был очарован пением с ними мантр. Но, кажется, эти семьи появились через ‘Эппл’. Они появились в офисах со всеми другими потерянными душами и поклонниками, и Джордж пригласил их во ‘Фрайр-парк’.

Начну с того, что это было прекрасно. Они являлись англичаннами и американцами, они были молоды, у них были дети, и они все были одеты в оранжевое. Они жили на последнем этаже дома и каждое утро в семь часов начинали готовить остро пахнущую пищу. Затем они завладевали столовой для своих песнопений; иногда я присоединялась к ним, но я начала чувствовать, что они захватили то, что я считала своим домом. И хотя, может быть, они являлись набожными и принадлежали духовной группе, в конце дня они были просто людьми. А так как они являлись большими фанатами ‘Битлз’ и Джорджа, они были довольно милы по отношению ко мне, особенно Сиамасундаса, глава этого отделения Харе Кришны.

В конце концов, я поняла, что они не заботятся о своих детях. Там был ребёнок, который только начинал ходить, и его оставляли бродить одного, пока в один день он не свалился в пруд. К счастью, кто-то увидел это и вытащил его оттуда, но он был в плохом состоянии, и я вызвала доктора, который примчался, чтобы привести того в чувство. Затем это случалось снова. Опять же я позвонила доктору: он прибыл, но в этот раз сказал, что он не готов появиться в третий раз. Они должны нести ответственность за своих детей, потому что он не собирается делать это за них.

Когда я передала то, что сказал он, они рассердились, и я – тоже. “Вы должны заботиться о своих детях” – сказала я. Их ответом было: “О них заботится Кришна”.

Ну, вот и всё. Я поговорила об этом с Джорджем, но ему нравилось, что они там живут – а то, что хотел он, было более важно, чем то, чего хотела я.

Я чувствовала себя во всё большем и большем отчуждении, и моими единственными союзниками были Терри, Крис О’Делл и Дженни, но затем Крис вернулась в Лондон, а в июне 1970 года Дженни вышла замуж за Мика Флитвуда.

В конечном счёте, в 1973 году, Джордж купил этим кришнаитам дом в Хертфордшире. Они переименовали его в ‘Особняк Бхактиведанты’, и он по-прежнему остаётся британской штаб-квартирой ‘Международного общества сознания Кришны’. Среди прочих вещей они создали для нас прелестный овощной сад, но я находила их навязчивыми, и мне не нравилось их отношение к своим детям. Но о них осталось постоянное напоминание. Сиамасундара отправился в Южную Индию, потому что он узнал, что там продаётся месторождение рубинов, а он был любознателен. А поскольку владелец рудника был так доволен этой продажей, он послал Сиамасундару назад в Англию с пакетом рубиновых осколков с несколькими кусочками побольше и двумя-тремя прелестыми кусками, которые Джордж подарил мне. Один был изумрудом, окружённым алмазами, прикреплёнными к неотшлифованному рубиновому ожерелью. Также он подарил мне горсть рубинов, которые я думала переделать в ожерелья, чтобы подарить своим племянницам, когда они достигнут восемнадцатилетия. Он не мог придумать, что сделать с остальными, поэтому рассыпал их по гравию на дорожке, ведущей к плавательному бассейну.

В какой-то момент у нас в саду работало восемь садовников, не считая кришнаитов; а Бет Чатто, хорошо известный садовый дизайнер, приходила, чтобы дать нам советы о видах растений и окисления, которые должны были нам понадобиться в озёрах. (Я любила цветы и считала, что нет ничего приятнее, чем наполнять ими дом, но Джордж никогда ничего не позволял мне срывать в саду или в оранжерее: всё должно было оставаться там, где было. Он настаивал, чтобы я отправлялась в Хэнли, чтобы купить цветы у в цветочном магазине.) Морис, наш садовник в Эшере, стал главным садовником и жил в одной из домиков. Старший брат Джорджа Гарри, его жена и двое детей жили в сторожке, а третий домик держался для гостей, если они предпочитали остановиться там, а не в доме. Джордж уважал Гарри. Тот был автомехаником, но когда Джордж попросил его надзирать за земляными работами, он был счастлив переехать на юг. Слава его брата не волновала его – он просто говорил: “Это наш Джордж” и игнорировал её.

Когда ямы были вырыты, мы закатили большую вечеринку, и моему самому младшему брату, Бу, которому было четырнадцать лет, дали работу сворачивать для всех косяки. Терри показал ему, как это делать, и тот принялся раздавать их всем нашим друзьям – людям вроде Бобби Уитлока, Бобби Киза – саксофониста, который играл с Джорджем и Эриком – Гарри Нильссону, Доновану и роллингам. Всевозможные люди провели этот вечер, подлизываясь к нему и говоря: “Эй, Бу, давай ещё один”.

Внезапно кто-то сказал, что, кажется, полиция приближается к подъезной аллее. Бу, считая, что он не должен позволить мне попасть ещё в какую-нибудь неприятность после облавы в поисках наркотиков в Эшере, швырнул весь огромный мешок марихуаны в кусты. Никакая полиция не материализовалась, лишь наши гости, говорившие: “Эй, Бу, давай ещё один”. Ему, к своему крайнему смущению, пришлось признаться в том, что он сделал. Наши друзья провели оставшуюся часть ночи, избавляя кусты от марихуаны.

Бу любил Джорджа и любил комплименты, что у него такой свояк. Он также любил мятые вельветовые брюки, которые Джордж подарил ему – Дэвиду и Бу обоим подходили брюки Джорджа – что давало ему преимущество, когда дело касалось завоёвывания девушек из школы через дорогу от дома моей матери. Но он не был под таким влиянием Джорджа, как Дэвид. Дэвид преклонялся перед Джорджем. Одним из его первых воспоминаний является, как он слушал обсуждение религии Джорджем и мамой. Он помнит, что когда ему было около тринадцати, Джордж, несколько друзей и я остановились у моей матери на выходные в её доме возле Тивертона и отправились на прогулку по Бодмин-Муру, чтобы забраться на Браун-Вилли, самый высокий холм Корнуэлла. Это была долгая прогулка, и всем стало несколько скучно, но когда остальные из нас вернулись в машину, Джордж уселся на вершине холма с молитвенным колесом в руке и Дэвидом. Он рассказывал ему о Бабаджи, божественном учителе, который являлся воплощением Кришны и имел совершенное физическое тело, которое он мог по желанию материализовать и дематиреализовать.

Вскоре, когда Дэвид навестил нас в Хэнли, Джордж дал ему экземпляр ‘Автобиографии Йоги’ и посоветовал ему прочесть её. Дэвид быстро проглотил её. Следующим стал экземпляр книги ‘Пророк’ Кахила Гибрана. Дэвид был очень взволнован обеими книгами. Он был воспитан, как христианин, с еженедельным посещением церкви по воскресеньям, но теперь его привлекал индуизм. У Джорджа была трудная работа: теперь Дэвид принял его в качестве духовного наставника так же, как и мужской образец поведения.

К семнадцати годам верования Дэвида вновь изменились, и он обрёл утешение в церкви полного евангелия Мангольда. Он стал священником в харизматической церкви Бат-Сити, затем оказался в церкви в Хэмпстеде. Наконец, после десятилетий преданного служения, он стал профессиональным консультантом, помонгающим добиться успеха в жизни.

Джордж купил моей матери один дом возле Аксминстера в Девоне. Он назывался ‘Олд раггз’, и наши друзья бывали там почти так же часто, как и мы. Они бывали там, чтобы увидеться с моей матерью и со всеми остальными, кто бы ни был дома. Это был такой прелестный дом – из серого камня с тростниковой крышей и большими комнатами с полами из огромных плит. Но мама была убеждена, что его посещают приведения, и она прожила в нём лишь два или три года.

Мы поехали навестить её в чёрном ‘Рэдфорд-мини’, который был у Джорджа в то время, и от которого были без ума мои братья – особенно после того, как он раскрасил его психоделическими красками. У этой машины был печальный конец: Джордж одолжил её Эрику, а Элис обняла ею один фонарный столб.

Кулинария стала моим бзиком. Прекратив заниматься модельным делом полный рабочий день и не имея детей, я нуждалась в том, чтобы найти какую-нибудь роль, смысл существования. Приготовление чудесной еды для Джорджа и всех людей, которые прибывала во ‘Фрайр-парк’, стало страстью. Я была в этом хороша и любила сам процесс. Я брала с собой в постель кулинарные книги и просыпалась утром, зная, какое новое блюдо я хочу создать. Поездка в Хэнли и покупка всех ингредиентов было для меня удовольствием. Я любила находить новые магазины и покупать самое лучшее, находить новые торговые марки, новые вкусы, специфические сыры, необычные овощи, пасты в различных формах, поразительное разнообразие дикого риса, фрукты, орехи, бобы, оливковые масла, уксусы и специи. Я любила приносить всё это домой и распаковывать, раскладывать всё это настолешнице на кухне, промывать и нарезать. Затем, наконец, стряпня: я была без ума от процесса смешивания соусов; я любила сочетать вкусы, чтобы поглядеть, что получится; и создавать очень вкусные, питательные и зазватывающие блюда. Так как мы являлись вегетарианцами, то продолжать делать пищу интересноя было вызовом, но я окунулась в это с головой.

Я никогда не знала, скольких людей я кормила, но у нас было несколько замечательных вечеринок: казалось, Джордж любит мою еду, было много вина, а потом все сидели и курили ‘травку’. Время от времени могло появиться немного кокаина, который прокрался в наш рацион. У Джорджа сложились с ним интересные и противоречивые отношения. Он или употреблял его каждый день или не использовал вообще на протяжении нескольких месяцев подряд. Сначала он становился воздержанным и чистым и начинал медитировать час за часом, без единого шанса на нормальное поведение. Во время таких периодов он был полностью замкнут, и я чувствовала себя одинокой и отчуждённой. Затем, когда перед плотскими утехами оказывалось слишком тяжело устоять, он прекращал медитировать, нюхал кокс, веселился, флиртовал и развлекался. Хотя это делало его более общительным, ничего нормального не было и в этом.

Думаю, обладание таким громадным домом и садом запутало его. Они были постоянным напоминанием о том, насколько он богат и знаменит, и это давало ему чувство могущества, но в глубине души он знал, что является просто парнем из Ливерпуля, который был чрезвычайно талантлив и которому повезло. Он погружался в духовность с одержимостью, но всё равно хотел испытать всё, чего лишился, став знаменитым, будучи таким молодым. Однажды он сказал мне, что чувствует, что в этой жизни что-то ускользнуло от него. Но он не стал бы – а, возможно, и не мог бы – выйти из дома и быть обычным.

Я помню, как Бу однажды спросил Джорджа, не хочет ли он сходить в паб, чтобы выпить. Парни, которые охраняли его, замерли; Джордж никогда не ходил в паб. “Нет” – сказала я – “Джордж никогда не ходит в паб из-за битломании”.

Бу сказал: “Да ладно, он должен быть способен сходить в паб. Иначе как он веселится?”

И Джордж сказал: “Хорошо”, и они ушли. Его не окружила толпа, и он хорошо провёл время. Это был первый раз за годы, когда он сделал нечто настолько обычное.

Джорджу действительно не нравилось выходить в свет – он ненавидел, когда его узнавали – поэтому мы жили в этом огромном доме и постепенно оторвались от реальности. Мы не слушали радио, потому что Джордж не позволял нам, и у нас не было газет, а люди, которые приходили навестить нас, или являлись музыкантами или работали в ‘Эппл’. В Эшере всё было спокойно, расслабленно и весело, а во ‘Фрайр-парке’ всё было иначе. Может быть, там просто слишком много нужно было делать, но дом и сад стали наваждением для Джорджа. Он обнаруживал всё, что можно было узнать о сэре Фрэнке Криспе, как и почему тот построил этот выдающийся дом и сад, почему он захотелось воссоздать голубой грот Капри и построить мини-Маттерхорн в сельской местности Оксфордшира. Он хотел проникнуть в мысли сэра Фрэнка и влезть в старые ботинки того, и, казалось, что ему хотелось делать это в одиночестве. Я могла быть одержимой, но затем мне становилось скучно, и я нуждалась в перемене. Джордж же не останавливался, и его одержимость росла. Кроме того, не со мной он хотел обсуждать свои идеи по поводу сада, а с Терри. Он дал мне для работы небольшой участок, на котором я многое посадила, но я не чувствовала себя допущенной в его размышления или планы. Я больше ни в чём не являлась его партнёром.

То же самое было с духовностью. Он оставил меня позади – или, иожет быть, я предпочла быть оставленной позади. Мне не хотелось петь мантры целыми днями. Джордж занимался этим одержимо три месяца, затем начинал сходить с ума. Ему хотелось достичь того духовного уровня, к которому он стремился, но плотские желания были слишком соблазнительными. Дерек Тэйлор был на одном самолёте с Джорджем, который читал мантру на своём сиденьи, когда стюардесса спросила, не желает ли он бокал вина. В бешенстве, что его прервали, Джордж сказал ей: “Отвали”.

Частым гостем являлся Рави Шанкар. Джордж обожал его, поэтому когда Рави спросил, не может ли его племянник Кумар Шанкар приехать пожить, ответом стало “да”. Но Кумар не знал, должен ли он помогать по саду или помочь инженеру в студии, поэтому однажды Джорджу пришлось сказать: “Почему бы тебе не приготовить дхал (суп-пюре из чечевицы) или что-нибудь ещё?” Кумар приготовил и предоставил тем вечером наичудеснейшую индийскую пищу. С тех пор он захватил кухню. Джордж, конечно же, любил всё, что было связано с Индией, поэтому это было его понятием рая. Однажды, когда с нами была мама, Джордж пришёл из студии, и она сказала: “Ты, должно быть, голоден, дорогой. Давай я сделаю тебе омлет”. Но он не хотел омлета: “Кумар приготовит мне индийскую еду”.

Я почувствовала себя раздавленной. Он отнял у меня единственную радость, единственную вещь, которая заставляла меня чувствовать, что я делала что-то стоящее за свой день, что-то творческое – что, раз уж я всё время была окружена музыкантами, являлось важной частью моего чувства собственного достоинства. Я чувствовала, что лишая меня удовольствия стряпать для него и его друзей, он говорил мне иносказательно, что он не хочет, чтобы я была рядом.

У Джорджа также был секретарша по имени Дорин. Она не жила во ‘Фрайр-парке’, и я не помню, откуда она взялась, но она была в доме каждый день. Она и Кумар были друзьями и они часто гуляли вместе на выходные. Она ни во что не ставила меня, игнорировала всё, что я говорила, относилась ко мне так, словно я была никем в своём собственном доме, а мои желания и мнение не имеют значения. Было неудобно жить в своём собственном доме и знать, что два других человека, которые были там всё время – а один ещё и жил в нём – не любят меня. Но это был не тот разговор, который я могла бы завести с Джорджем: мы не общались больше ни на одном уровне. Он был окружён подхалимами. Когда я сказала ему об этом, он ответил: “Что ж, я бы не хотел быть окружённым теми, кто со мной не соглашается” (‘подхалимы’ по-английски ‘yes-men’, в своём ответе Джордж использовал слово ‘no-men’).

Нет сомнений, что для него это было трудное время. Имев настолько отлаженную жизнь в роли битла, теперь он был сам по себе, и он не был уверен в том, какое будущее его ждёт. Когда он, в конце концов, решил записать альбом – ‘All things must pass’ (‘Всё проходит’) – он нервничал, но не говорил об этом мне. Он шёл поговорить к Крис О’Делл и Терри. Терри стал нашим посредником. Я тоже доверяла Терри. Мы жили в нереальном мире с очень творческой и странной личностью. В разговорах друг с другом мы ссылались на Джорджа, как на Джеффри; тогда мы могли обсуждать его свободно, и никто не узнавал, о ком мы говорим. Чтобы оценить его настроение, мы спрашивали друг друга, были ли его руки “в мешке или вне мешка” – имея в виду молитвенный мешок. Если он были в нём, значит, он был в духовном состоянии и необщительным; если же они были вне мешка, значит, был шанс поговорить с ним.

Когда ‘All things must pass’ вышел в Америке, Джордж и я отправились в Нью-Йорк и оставались там на протяжении примерно пяти недель. Там мы увиделись с Полом и Линдой, которые также делали какую-то запись. Мы остановились у Боба Дилана, его жены и пятерых детей в их загороднем доме в Вудстоке, в двух часах езды от Нью-Йорка. Было начало ноября, и осень была раскрашена в роскошные цвета – красный и золотистый, оранжевый и жёлтый. Последний раз, когда я виделась с Бобом, был в ‘Кинфаунсе’ летом 1969 года, когда он был в Англии, чтобы сыграть на фестивале на острове Уайта – поп-фестивали были новшеством для того времени – и приехал на ужин в Эшер вечером за день до этого. Терри и я устроили роскошный пир, там были Дэвид, Бу и несколько других людей.

Джордж отправился встретить Боба в аэропорту, но его самолёт опаздал, и ему пришлось уехать прямиком на остров Уайта. Мы были очень разочарованы, но следующим утром он позвонил нам и сказал нам присоединяться к нему там, и мы отправились – Джордж, я, Терри и Мэл, дорожный менеджер – и успели на паром до Саутгемптона. Боб, его жена Сара, Эл Ароновиц (который представил Боба битламв ту знаменитую ночь, когда он познакомил их с марихуаной) и его ансамбль встретили нас. Они остановились в одном громадном доме, а мы – в отеле, где был теннисный корт. Когдато я входила в школьную команду, и я предложила сыграть. Боб сказал: “Ага, это замечательная мысль”, и все начали играть одновременно, что означало примерно по семь человек по каждую сторону сетки.

Боб мало выступал со времени аварии на мотоцикле, которая произошла за два года до этого, и когда я наблюдала за ним на сцене, но выглядел немного болезненно. После этого он вернулся с нами в Эшер, и Дэвид и Бу, наконец-то, заполучили свои автографы.

Пока мы пребывали в Нью-Йорке, мы сходили на пару больших вечеринок – к ужасу Джорджа и моей радости. Одну устроил Ахмет Эртеган, соучредитель ‘Атлантик рекордз’, а вторую закатил Роберт Стигвуд. Джордж ненавидел вечеринки, если только они не были только для его друзей. Заведите меня в помещение, полное людей, и я оживу. Иногда Джордж и я – оба рыбы по знаку зодиака – были словно символическая рыба, плывущая одновременно в двух противоположных направлениях. Казалось, Джордж разрывался между глубиной в нас и блеском, который был на повехности, а я была так ослеплена тем, что сверкало снаружи, что не могла заглянуть внутрь из страха того, что могло там притаиться.

Из Нью-Йорка мы полетели на Ямайку – для разнообразия лишь мы вдвоём. Первоначально мы планировали отправиться в Лос-Анжелес, но один нью-йоркский журналист предостерёг Джорджа от этого. Полным ходом шёл суд над Чарльзом Мэнсоном, а его защита утверждала, что на Мэнсона повлияла музыка ‘Битлз’. Поэтому мы отправились на Ямайку, и самого начала всё было ужасно, начиная с проблемой, связанной с оспой. Тогда иммиграционная служба сказала, вероятно, потому что мы были белыми, британцами, длинноволосыми и при деньгах, что нам придётся отчитаться в Монтего-Бэй через два дня – путешествие в сто километров – чтобы встретиться с кем-то с туристического рейса. Не последовало никакого объяснения. Этот человек просто сказал: “Я так сказал”. Как я поделилась со своим дневником: “Везде была такая плохая атмосфера. Мы остановились в чрезвычайно дорогом отеле в французской бухте. Дождь шёл каждый день, кроме одного”.

Наш номер, который шёл с дворецким и горничной, являлся одним из дюжины домов с верандой на территории отеля, и нам предоставили гольф-кар, чтобы мы могли ездить в главное здание и возвращаться. После ужина мы возвращались в наш домик, и Джордж играл на своей гитаре. Одним вечером, когда шёл дождь, я вышла наружу и записала всё это – звучание его игры, звук дождя и джунглей и шум ночи. Это была изумительная комбинация.

В следующий раз, когда я получила весточку от Эрика, случился в январе, когда он написал мне из одного небольшого домика в Лланддеуи Брефи в Уэльсе; прошло два месяца с тех пор, как он ушёл, обещая принять героин. На обложке карманного экземпляра ‘Of mice and men’ (‘О мышах и людях’) он написал:

лишь ради удовольствий прошлого я бы пожертвовал своей

семьёй, своим богом и самим своим сущесствованием, а ты всё ещё

даже не шевелишься. я на грани отчаяния, я не могу вернуться и в

завтрашнем дне нет ничего (кроме тебя) что может привлечь меня

за пределами сегодняшнего дня. я слушал ветер, я наблюдал за тёмными

нависшими облаками, я прощупал землю под собой в поисках знака,

жеста, но была лишь тишина. почему ты медлишь, я слабый любовник,

я некрасив, я слишком слаб, слишком силён,ты знаешь почему?

если я тебе не нужен, пожалуйста, разрушь чары,

которые связывают меня. держать в клетке дикое

Это был тот же самый характерный почерк без заглавных букв.

Эта одна короткая записка разбудила чувства, которые я подавляла два месяца. Я написала ему то, что он хотел услышать.

Как твои дела? Я надеюсь, валлийский воздух успокаивает твой разум

и согревает твоё сердце. Ах, я так сильно хочу провести время с тобой

там… было бы прекрасно побыть вместе, пусть даже недолго.

Если звёзды вдруг изменят свой курс, и я смогу отправиться

в Уэльс, я пошлю телеграмму. Пожалуйста, напиши мне и дай мне

знать, как долго ты будешь там и у Глина {дом лорда Харлека}.

Как только я отправила письмо по почте, меня начали терзать ужасные сомнения, и я немедленно написала открытку. Там просто говорилось:

пожалуйста, прости и забудь моё откровенное предложение.

Его ответ пришёл с обратной почтой на суперобложке книги с шотландскими балладами и был написан зелёными чернилами. Моё письмо явилось милым сюрпризом, он писал:

теперь когда я здесь уже неделю мои ожидания (фантазии

если хочешь) постепенно ушли в себя чтобы дождаться

более удобного времени, возможно? моя дорогая, я и не

мечтал бы просить тебя оказаться здесь теперь когда я

Домик, говорил он, был сырым и примитивным, а его тщетные попытки разжечь огонь обогрели лишь четверть помещения.

откровенные предложения в самом деле, ха! скорее было существенно

что я получил оба послания одним и тем же утром. что-то вроде того

Он сказал, что понимает моё положение и не знает, что посоветовать. Затем, поразительное предсказание:

я не думаю, что даже если бы мы были последними оставшимися

живыми, что ты могла бы быть счастливой со мной, а что касается

меня кажется я доволен что остаюсь один пока не окажусь свободным

p.s. бодлер тоже был чрезвычайным песимистом {так}.

p.p.s. главное в пессимизме то что в большей части случаев это не более

чем передняя часть за которой тело может спрятать свои самые светлые

но и самые мучительные надежды. пожалуйста прости мои

Из наших фантазий ничего не вышло, и я не видела его и не говорила с ним вновь до августа 1971 года. Джордж убедил его вылезти из ‘Хёртвуд-эджа’на короткое время, чтобы выступить на концерте в пользу Бангладеш, который он организовал в ‘Мэдисон-сквер-гарден’ в Нью-Йорке. На него вдохновил Рави Шанкар. Он рассказал Джорджу о катастрофе в Бангладеш: три миллиона людей погибло в войне с Пакистаном, и десять миллионов сбежало в Индию, где они голодали. Он сказал, что думает организовать концерт, чтобы заработать 25,000 долларов для фонда ЮНИСЕФ, чтобы помочь этим беженцам, и спросил, не мог бы Джордж ему помочь. Джордж незамедлительно зажёгся, и с битловским девизом ‘если ты собираешься что-то сделать, то ты можешь сделать это значительным и заработать миллион’, пульсирующем в его венах, решил устроить более важную феерию – первый за все времена поп-концерт в благотворительных целях. С помощью одного индийского астролога, выбиравшего самый благоприятный день, он решил, что 1 августа будет самым подходящим днём для наибольшего воздействия. Затем он обзвонил своих друзей и собрал воедино самое неправдоподобное скопление музыкантов – Боба Дилана, Ринго Старра, Леона Расселла, Билли Престона, Рави Шанкара и Эрика Клэптона.

Джордж знал, что Эрик в плохом состоянии, но о зависимости того не говорили. Он думал, что если вытащит того на сцену, даже напичканного наркотиками, то она станет секретом полишинеля, и, может быть, тот немного приоткроет дверь своим друзьям, которые могли бы помочь. Но все знали, что раз уж Эрику придётся пройти через два выступления – одно днём, а другое вечером – ему понадобится запас героина, когда он прибудет в Нью-Йорк. Очевидно, что он не мог путешествовать с героином. Я помню обсуждение о том, где найти действительно хороший героин для него, под названием ‘Белый слон’. Он должен был быть очень чистым, потому что Эрик никогда не вводил его в кровь – он до ужаса боялся шприцов – всегда вдыхал его, как если бы это был кокаин, с золотой ложки, которую он носил на шее.

Элис нашла его – она всегда вела учёт, так как она всегда делала то, что хочет Эрик. В ‘Хёртвуд-эдже’, она ездила в Лондон, где занималась грязными делами вроде получения поставки, в то время как Эрик оставался дома. Если у них кончались припасы, она отдавала ему свою долю, а сама принималась за что-то другое. Она выпивала по-меньшей мере две бутылки водки в день, чтобы он мог принять её героин, но он всё равно обвинял её, что она пьёт.

В тот день он и я почти не разговаривали. Он был окружён людьми, затем на сцене и он был совершенно не в себе; я не уверена, что он вообще видел меня. Было потрясением думать, что он сделал это с собой из-за меня. Сначала я почувствовала себя виноватой, затем мои чувства резко повернулись в другом направлении, и я разозлилась, что он поставил меня в немыслимое положение, где мне пришлось выбирать между ним и моим мужем.

Когда концерт завершился, Эрик и Элис вернулись к ужасам выбранной ими самими тюрьмы в ‘Хёртвуд-эдже’ и продолжили с того места, на которм остановились. Опять же, они захлопнули двери перед своими друзьями и всем миром и оставляли телефоны звенеть неотвеченными.

Отец Элис и Пит Таунсенд из ‘The Who’, в конце концов, пробились к Эрику и убедили его попытаться вылечиться. Дэвид Харлек, должно быть, беспокоился о своей дочери, но он оказывал невероятную поддержку и был терпелив на протяжении трёх лет зависимости Элис и Эрика. А Пит Таунсенд являлся единственным другом, который отказывался принимать в качестве ответа ‘нет’ и приходил к ним домой так часто, что, в конечном счёте, Эрику приходилось видеться с ним. Если кто-нибудь другой умудрялся попасть туда, то Эрик прятался наверху. Но Эрик доверял Питу, и чуть ли не просил помощи.

Дэвид Харлек предложил, чтобы Таунсенд устроил благотворительный концерт в Лондоне. Эрика вновь уговорили выступить, вместе с Таунсендом и Ронни Вудом (гитары), Риком Гречем (бас), Стивом Уинвудом (клавишные) и Джимом Капальди (ударные) – все друзья. Он выглядел не очень хорошо: из-за своего наркоманского режима питания из калорийной нездоровой пищи и шоколада он располнел.

Я сидела среди публики в ‘Рэйнбоу’, в Финсбери-парк, с Джорджем, Ринго, Клаусом Воорманном, Элтоном Джоном, Рори Галлахером, Джо Коккером, Джимми Пэйджем и Ахметом Эртеганом. Когда я услышала горестное вступление ‘Лейлы’, которая явлалась первым номером того вечера, а затем стихи, моя кровь застыла в жилах. Может быть, он и был обкурен на протяжении предыдущих трёх лет, но он не забыл, как затронуть струны души своей гитарой.

Всё то душевное волнение, которое он вызывал во мне, когда он исчез из моей жизни, закипело во мне. Это выступление, анонсированное, как его возвращение, стало триумфом.

Концерт в ‘Рэйнбоу’ напомнил Эрику, что есть альтернатива его жизни, как наркомана, но всё равно прошёл ещё один год, прежде чем он согласился пройти курс лечения. Дэвид Харлек убедил его встретиться с доктором Мэг Паттерсон, которая специализировалась на героиновой зависимости и практиковала то, что сама называла нейро-электрической терапией. Она включала в себя втыкание вещей вроде акупунктурных игл в мочку уха и пропускание через них электротока. Сначала она прибыла в ‘Хёртвуд-эдж’, затем он жил у неё и её семьи в их доме на Харли-стрит, пока продолжалось лечение.

Через четыре недели он отправился провести месяц, возделывая землю с Фрэнком Ормсби-Гором в Осуэстри. Они стали очень хорошими друзьями, а физическая работа на воздухе принесла ему большую пользу. Он вычищал конюшню, собирал сено, рубил дрова, пилил деревья и вскоре он был загорелым, в хорошей форме и готов бросить вызов всему миру. Тем не менее, он и Фрэнк также ходили в местный паб и стали собутыльниками. Эрик перешёл прямиком с героина на алкоголь.

Я встретилась с Мэг вскоре после того, как Эрик закончил своё лечение, и она предупредила меня, что это может произойти. Я не сразу заметила эту проблему. Когда он вернулся из Уэльса, он стал постоянным посетителем ‘Фрайр-парка’ и прзнавался в любви ко мне со всё возраставшей настойчивостью. Почти ежедневно приходили письма, в которых он умолял меня оставить Джорджа и уйти к нему.

Тем временем, отношения между Джорджем и мной становились всё хуже и хуже. Я не знаю, что он чувствовал по поводо того, что Эрик вновь появился в нашей жизни.

Мы были так обкурены той ночью на вечеринке Роберта Стигвуда, что, возможно, он позабыл о том столкновении в тумане, но я так не думаю. Он никогда об этом не говорил, но после той ночи, думаю, он считал, что может быть так откровенен в своей погоне за другими женщинами, как ему хочется.

Весной 1973 года мы должны были отправиться вместе на отдых в Португалию. За день до того, как мы должны были отправляться, он сказал, что плохо себя чувствует и не может ехать. Я сказала ему, что он выглядит прекрасно, но он настаивал, поэтому я отказалась от билетов на рейс. Затем я была приглашена на Багамы Шейлой Олдхэм, моей подгугой художницей.Джордж явно не хотел отправляться со мной, поэтому я решила ехать сама и взять с собой Полу и её ребёнка, Уильяма.

Пола была в плохом состоянии. Она и её муж Энди жили в одной квартире в Маленькой Венеции, и однажды она мне призналась, что она была настолько обкурена и не в себе, что не могла вспомнить, покормила она последний раз Уильяма час назад или день назад. Я решила, что если смогу забрать её у Энди, который тоже злоупотреблял наркотиками, то, возможно, я смогу ей помочь.

Мои мысли о Джордже оказались верными. Он не хотел отправляться на отдых со мной, и кончилось тем, что он последовал в Испанию, якобы для того, чтобы увидеть Сальвадора Дали, с женой Ронни Вуда, Крисси. Ронни, на тот момент соло-гитарист ‘Фэйсис’, и Крисси жили в Хэмптон-корте и часто приезжали, чтобы остановиться во ‘Фрайр-парке’. Я была страшно уязвлена: ещё одна из моих подруг спала с Джорджем. Когда я потребовала у него признания, он всё отрицал и опять попробовал заставить меня чувствовать себя, словно я параноик.

Когда Пола и я встретились в ‘Хитроу’ перед рейсом, я спросила её, каков героин. Она сказала: “Попробуй”, и я, всегда готовая ко всему, так и сделала. Я зашла в туалет, а когда вернулась, чувствовала себя на самом деле изумительно.

Я сказала, что надеюсь, что она сама больше никогда не станет принимать его. Более того, я надеялась, что у неё не было при себе никаких незаконных веществ, так как нам предстояло пройти строгий таможенный досмотр по прибытии на Багамы. Она заверила меня, что у неё больше ничего не было.

Шейла встретила нас в аэропорту и отвезла нас на одной лодке на остров Пэрэдайз, где Поле и мне предоставили полинезийский дом. Он был симпатичным, полностью соломенным, и при нём был его собственный плавательный бассейн.

Как только мы свалили на пол наши сумки, Пола сказала: “На самом деле у меня было немного со мной, и шприц”. Она вытащила пакетик из-под своих шортов.

“Дай мне его сейчас же” – сказала я – “потому что всё из-за этого. Надеюсь, ты попросила доктора дать тебе что-нибудь, что поможет в случае, если тебе станет плохо. Я тебе не нянька и я за себя не отвечаю”. Она отдала мне шприц, и я сказала ей, что закопаю его в песке.

Я вышла. Подождала немного, затем тайком пронесла его назад и спрятала его среди своих рубашек.

Проходили дни. Каждое утро мы занимались йогой, казалось, её дела идут вполне хорошо, Уильям был счастлив, и всё, казалось, было хорошо. Но мне прихоилось прятать её от моих друзей, Сэма и Шейлы, потому что я не доверяла ей. Когда я отправлялась на встречу с ними, я говорила Поле оставаться дома. Они постоянно спрашивали: “Где Пола?”, а я всякий раз говорила: “У неё сильная простуда”.

Приблизительно через неделю она запаниковала, и ей нужен был шприц для одного, последнего укола. Это было душераздирающе: она отчаянно копалась в песке в поисках шприца. Я не смогла вынести этого, видеть её такой, поэтому я достала шприц, тоже начала копать и притворилась, что отыскала его. Она наполнила его, и – после того, как она вколола последний героин – мы сломали его.

Затем позвонил Энди, чтобы узнать, как она, и решил тоже приехать, чтобы я смогла привести в порядок и его. Я подумала, что это было бы фантастично – у маленького Уильяма может появиться шанс – но с Энди было намного тяжелее, чем с Полой. Ему хотелось не ложиться спать всю ночь, распивая водку, а затем он шёл бродить по морю. Я жутко боялась, что он утонет, и мне приходилось всё время следить за ним. С ним было трудно, но постепенно ему стало лучше, а он был намного более милым, когда был чист; они оба были в потрясающей форме. Но я волновалась, что Энди окажется сложно оставаться чистым, когда он вернётся к роллингам. Я спросила его, считает ли он, что устоит, и он ответил: “Может быть”.

“Энди, как ты можешь говорить такое? Я потратила впустую десять дней!”

“Прости, но, может быть, мне будет тяжело сказать ‘нет’”.

По-крайней мере, Пола была чиста – на некоторое время.

Посреди всего этого мы получили звонок от Ронни Вуда. Он был в турне и сказал, что может приехать на несколько дней, чтобы увидеться с нами. Было таким облегчением, что появился кто-то ещё, с кем можно было оторваться, кто-то, кто был лёгким и забавным, кто наслаждался жизнью, и за кем не нужно было присматривать. Он не казался растроенным, что его жена была с Джорджем – он просто считал странным, что они отправились смотреть Сальвадора Дали. Ронни был и остаётся самым очаровательным человеком, и, может быть, в тот момент небольшое веселье, смех и пара утешительных рук являлись тем, в чём я нуждалась.

Оглядываясь в прошлое, я задаюсь вопросом, не являлось ли преследование Джорджем других женщин вызовом: возможно, он надеялся спровоцировать меня, надеялся заставить меня занять твёрдую позицию, перевоспитать и вернуть его. В то время я видела в этом отторжение, а с того дня, когда моя мать оставила меня в Кении, а сама отправилась морем в Англию с Полой и Бобби, я жила в страхе оказаться покинутой. Когда всё с Джорджем достигло такого состояния, что я решила, что наш брак уже не спасти, я ушла до того, как у него появилась возможность бросить меня.

Последней каплей стала его любовная связь с Морин Старки, женой Ринго. Она была последним человеком, от которого я ожидала удара ножом в спину, но она это сделала. Я узнала из некоторых фотографий, которые обнаружил Терри, что она провела в доме с Джорджем одни выходные, пока Дженни и я отправились в Девон, чтобы навестить мою мать. Он подарил ей прекрасное ожерелье, которое она носила на моих глазах. Затем я нашла их закрывшимися в спальне во ‘Фрайр-парке’. Я стояла снаружи, барабанила в дверь и говорила Джорджу: “Что вы там делаете? Там Морин, так ведь? Я знаю, что она там”, но он рассмеялся. Он должен был быть в студии, и все его ждали. В конце концов, он открыл дверь и сказал: “Послушай, она просто немного устала, поэтому прилегла”. Я пошла прямо наверх дома и, с помощью Фила и Энди – студийных инженеров – спустила флаг ОМ, который Джордж вывесил на крыше, а вместо него подняла череп со скрещенными костями. При этом я почувствовала себя намного лучше. Она даже не старалась действовать незаметно.

Она часто появлялась во ‘Фрайр-парке’ в полночь, и я спрашивала: “Какого чёрта ты тут делаешь?”

“Я пришла полушать, как Джордж играет в студии”.

На следующее утро она всё ещё была там, и я спросила: “Ты подумала о своих детях? На что ты рассчитываешь? Мне это не нравится”.

Весь тот период был безумным. Наша жизнь подпитывалась алкоголем и кокаином, и так

было с каждым, кто входил в наш круг. ‘Фрайр-парк’ являлся сумасшедшим домом. Там была Крис ОДелл, безумно влюблённая в одного американца; часто приезжали Ронни и Крисси Вуд, она – с корзиной полной прекрасной одежды; Эрик преследовал меня; Терри вырывался в Лондон, чтобы посмотреть на ансамбли, игравшие в клубах, и возвращался в три или четыре утра. Мы все были одинаково пьяны, одурманены и простодушны. Казалось, ни у кого нет никаких должностей, поджимающих сроков и ничего обременительного в жизни, никакого порядка и никакой ответственности, за исключением вечеров, когда Крис и я иногда готовили ужин.

Одним вечером, когда с нами был Джон Хёрт, актёр, должен был придти и Эрик, и Джордж решил выяснить с ним отношения. Джон хотел потихоньку улизнуть, но Джордж настоял, чтобы тот остался. Он помнит, как Джордж спустился по лестнице с двумя гитарами и двумя небольшими усилителями, положил их в зале, а затем начал беспокойно расхаживать, пока не прибыл Эрик – накачанный бренди, как обычно. Как только Эрик переступил через дверной порог, Джордж протянул ему гитару и усилитель – как какой-нибудь джентльмен восемнадцатого века мог проятнуть своему противнику меч – и на протяжении двух часов, без единого слова, они состязались на дуэли. Воздух искрился, атмосфера была раскалённой, а музыка – заватывающей.

Когда всё закончилось, не было ничего сказано, но общее ощущение было, что победил Эрик. Он не стал сердиться, раздражаться или заниматься инструментальной разминкой, как Джордж. Даже когда он был пьян, его игра на гитаре была непобедима.

Кокаин был заманчивым наркотиком, потому что он приводит тебя в состояние эйфории и лада с самим собой. Он забирал твои комплексы и делал даже самого застенчивого, самого неуверенного в человека в большинстве случаев чрезвычайно уверенным в себе. И в нас было столько энергии – все могли молоть всякую чушь вдвое дольше и выпивать вдвое больше, потому что кокаин отрезвлял нас. Каждое удовольствие интенсивно усиливалось и продлевалось. Подобно всему, когда в нём проявлялась умеренность, всё было прекрасно. При невоздерженности – нет. Джордж употреблял кокаин сверх всякой меры, и думаю, это изменило его.

Курение марихуаны тоже изменило нас, но она не была вредной. ‘Травка’ в шестидесятые годы – совершенно другой наркотик по сравнению с ‘дурью’ (‘skunk’ – марихуана с высоким содержанием ТГК), которую дети курят в наши дни – являлась миром, любовью и расширяющей сознание. Она была основой ‘власти цветов’; она была невинной. Кокаин был другим, и, думаю, он заморозил эмоции Джорджа и сделал его сердце более чёрствым.

Ринго понятия не имел, что происходит, пока я не позвонила ему как-то и не сказала: “Ты хотя бы задумывался о том, почему твоя жена не приходит домой по ночам? Потому что она здесь!” Он пришёл в ярость.

Джордж продолжал притворяться, что ничего не происходит: “Я не сплю с ней”.

“Ну, конечно! А чем же ещё вы там занимаетесь?” И он оставлял меня с чувством, что у меня появляется паранойя и что я потихоньку схожу с ума. Я не сказала, как мне следовало бы: “Хватит! Выгони эту женщину из моего дома”.

Полагаю, на самом деле я не считала его своим домом. Я чувствовала себя подорванной и нелюбимой, а с Джорджем было так ужасно тяжело говорить. Он часто пересчитывал свои бусины и бубнил себе под нос всё время весь день напролёт, поэтому когда я обращалась к нему, то не знала, получу ли я ответ посреди его мантры или он перегрызёт мне горло. В последний год он стал ещё хуже – может быть, потому что Эрик продолжал приходить и не скрывал, что хочет увидеть меня. Джордж, должно быть, чувствовал, что у нас связь, но он никогда не говорил этого. Я чувствовала, что он хочет, чтобы мы разошлись, хочет избавиться от меня. У меня было такое ощущение, что мы словно соединённые вместе палочки для еды, которые разорвали; что-то должно было сломаться.

Вечеринка в канун Нового 1973-го года была у Ринго, и Джордж, Терри и я были готовы ехать, когда я вспомнила, что что-то забыла. Я бросилась наверх в спальню и увидела, как огни автомобиля исзезают в ночи. Они уехали без меня. Я забралась в свою машину и поехала к Ринго, но в районе Эскота был густой туман и такое интенсивное движение, что почти ничего не было видно, и мы едва двигались. Внезапно все машины остановились, потому что наступила полночь, и все повылазили из своих автомобилей, чтобы пожелать друг другу счастливого Нового года – совершенно незнакомые люди обнимались друг с другом.

Когда я, наконец, прибыла, Джордж сказал: “Давай в этом году разведёмся”.

На годовщину нашей свадьбы, 21 января 1974 года я написала в своём дневнике: “Годовщина свадьбы. Шутка!”

Ринго осознал, что между Джорджем и мной всё плохо, и предложил мне работу, которая помогла мне отвлечься от своих проблем. Он играл волшебника Мэрлина в одной музыкальной комедии под названием ‘Сын Дракулы’, в которой он снимался с Гарри Нильссоном. Он попросил меня делать фотографии стоп-кадров. Этот фильм продюсировался ‘Эппл филмз’, и было ужасно, что его едва показали.

Дома продолжалось безумие. Пока как-то в один день Джордж, Крис О’Делл и я не отправились домой к Ринго, где Джордж перед всеми принялся рассказывать Ринго,

что любит его жену. Ринго взвинтил себя до ужасного состояния и принялся говорить: “Всё – нереально, всё – нереально”. Я пришла в бешенство. Я сразу же ушла и перекрасила свои волосы в красный цвет.

В июне того года, 22-го числа, мой младший брат Бу женился на Монике в Девоне, и я отправилась на эту свадьбу. Мы оба были приглашены, но Джордж не поехал. За неделю до этого Бу и я ходили по магазинам на Кинг’с-роуд, и я купила ему прелестный костюм для этого знаменательного дня и рубашку; костю надо было подшить, поэтому я сказала, что заберу всё с собой. Бу волновался, что я забуду рубашку, и как только я приехала, он спросил, не забыла ли я её. “Не волнуйся, Бу” – сказала я – “всё в машине”. Затем он попросил показать, как выглядит костюм. Я забыла его во ‘Фрайр-парке’.

В Брамптоне, Девон, было около десяти часов вечера, а свадьба была в десять утра. Бу чуть с ума не сошёл. “Не беспокойся” – сказала я – “я попрошу Джорджа прислать вертолёт”. Мы пошли к общественной телефонной будке и позвонили Джорджу, который пришёл в ярость. Альфи, его водитель, привёз всё заполночь. Для полного фиаско, Пола и Энди были настолько пьяны, что пропустили церемонию.

‘Вернулась, чтобы обнаружить безумие, вызванное Эриком с Питом Таунсендом Грэмом Беллом {ещё один музыкант}’ – вот, что я написала в своём дневнике о следующем дне. Я прибыла домой вечером, и обнаружила их, погружённых в разговор. Я приготовила суп, который мы съели посреди этого вынужденного празднества, затем Эрик отвёл меня в сторону и стал вновь умолять бросить Джорджа. Мы были одни на протяжении того, что показалось часами, и он был таким страстным, доведённым до отчаяния и напористым, что я потералась и почувствовала себя в замешательстве. Но теперь я должна была сделать выбор. Уйти к Эрику, который сочинил для меня самую прекрасную песню, который из-за меня последние три года провёл в аду и вернулся оттуда, который изнурял меня своими признаниями в любви? Или выбрать Джорджа, моего мужа, которого я любила, но который так долго был холоден и безразличен по отношению ко мне, что я едва помнила, когда он последний раз проявлял ко мне хоть какое-то чувство или говорил, что любит меня?

В тот вечер Эрик ушёл и почти незамедлительно улетел в турне в Америку с ансамблем, который записал ‘461 Ocean boulevard’. 3 июля я сказала Джорджу, что ухожу от него: была поздняя ночь, и я пошла в студию и сказала ему, что мы ведём нелепую и полную ненависти жизнь, и что я уезжаю в Лос-Анжелес, где остановлюсь у Дженни и Мика. Когда он пришёл спать, я почувствовала его грусть, когда он лёг рядом со мной. “Не уходи” – сказал он.

Часть меня хотела остаться и поверить ему, когда он сказал, что он всё исправит, но я уже дошла до точки. Должно быть, я весила около пятидесяти килограммов – я была на самом деле, на самом деле худой. Я сказала: “Я уезжаю”.

На следующий день, с огромной печалью в своём сердце, я упаковала часть вещей, слёзно попрощалась с ‘Фрайр-парком’, нашими двумя сиамскими котами, а затем улетела в Америку.

Неделей позже позвонил Эрик и попросил меня присоединиться к нему в турне. Через восемь дней я встретилась с ним в Бостоне, и тем вечером он сыграл в ‘Бостон-гарден’. К концу недели я написала: ‘Наконец-то я могу почувствовать в себе потерянную было женщину’.

То, что я чувствовала к Джорджу, было большой, глубокой любовью. То, что происодило между Эриком и мной, было хмельной, непреодолимой страстью. Всё было так напряжённо, так быстро, так безрассудно, что я чувствовала, что почти не контролирую себя. Приняв решение оставить свой брак, я знала, что должна быть с ним, всюду ездить с ним, делать всё, что делает он, не отставать от него во всех отношениях. Что, в том турне по Америке в 1974 году, означало выпивку.

Мне никогда не дозволялось отправляться в турне с Джорджем, поэтому я и понятия не имела, чего следует ожидать, но выстаивание у края сцены вечер за вечером, с гремящими усилителями, ярким светом, музыкой, гремящей в моей голове и вибрирующей в каждой моей клеточке, было невероятным ощущением – чрезвычайно сексуальным. Вперые я поняла, какой кайф испытывают музыканты, когда они находятся перед стадионом, полным фанатов, и адреналин зашкаливает. И смотреть на тысячи кричащих, машущих, падающих в обморок людей, которые пришли, чтобы увидеть Эрика, моего Эрика, и видеть их реакцию всякий раз, когда он играл начальные аккорды песни, которую он сочинил для меня, было умопомрачительно. Они сходили с ума. В конце, когда ансамбль покидал сцену, и все вызывали его на бис, публика поднимала вверх свечи или зажигалки, и когда я видела двадцать тысяц огоньков, по моей спине бежали мурашки.

Когда Эрик играл в Мемфисе и оставался там пару дней, в наш отельный номер пришёл Роджер Форрестер, который присматривал за ним, и сказал: “С тобой хочет встретиться Стиви Уандер”. Следом случился телефонный звонок. “Элвис хочет, чтобы ты сходил с ним в кино”. “Ого” – подумала я – “Что происходит? Сначала Стиви, а теперь Король!” Затем послышался стук в дверь. “О, привет, Стиви, входи”. Мы поболтали с ним, выпили немного, а следующим вечером мы немного выпили с Элвисом, затем пошли смотреть фильм.

Я встречалась с Элвисом однажды ранее, с Джорджем, и тогда он выглядел намного лучше, чем в этот раз. Сейчас он шёл уверенным курсом к тому, чтобы стать жирныи и обрюзгшим, и был окружён прихвостнями, которые остановили нас, когда мы направлялись к ряду, в котором сидел Элвис, и сказали нам сесть на пять рядов сзади. Не очень учтиво. Мы оказались смотрящими какой-то скучный фильм 1950-х годов. После него Элвис сказал: “Вы хотите посмотреть ещё один? Мы собираетмся в соседний кинотеатр”. Это был комплекс с пятью экранами. Мы представили себе, как ходим от одного к другому и смотрим другие скучные фильмы пятидесятых, извинились и ушли.

Одним вечером в Лос-Анжелесе, стоя по одну сторону от сцены с Дженни, я заметила Питера Брауна на другой стороне за кулисами. Было чудесно встретить его спустя такое долгое время, и чуть позже, на вечеринке мы сели с ним на качели на пляже и проговорили всю ночь. Для меня Питер был словно отцом – единственным, которого я лишилась. Было таким облехчением, иметь возможность свободно поговорить с кем-то, кто знал Джорджа, о том, как я поступила. Питер вошёл в моё положение, и это было не тот разговор, который я могла бы вести со своей матерью. Питер знал о неверности Джорджа, о пении мантр и всём остальном. Он сказал, что я была слишком преданной, и что Джордж этого не заслуживал. Было утешительно слышать это, особенно от того, чьё мнение я уважала.

Турне было суровым: двадцать шесть выступлений, от одного побережья до другого, игра перед огромными аудиториями; некоторые из этих мест вмещали семьдесят тысяч человек, и все они были забиты. Мы жили на чемоданах, регистрировались в отелях и аэропортах, выписывались из них, садились в автобусы, выходили из них, в лимузины, из лимузинов, и веселились далеко за полночь после каждого выступления. Для меня оно было изнурительным. Для Эрика, после трёх лет наркотической зависимости, оно было страшным.

Он держался на выпивке, вплоть до беспамятства. Он начинал выпивать с утра и пил весь день до четырёх часов, когда Роджер заставлял его временно остановиться. В то время Роджер работал на Роберта Стигвуда, но в итоге стал менеджером Эрика. Он вычислил, что если он сможет заставить Эрика прекратить пить в четыре, то у него будет достаточно времени, чтобы отрезвить того с помощью душа и кофе до выступления. После этого он обеспечивал, чтобы Эрик пил только холодный чай и ‘7-ап’. Обычным спиртным напитком Эрика являлся ‘Курвуазье’ (коньяк) и ‘7-ап’, что выглядело в значительной степени так же, как и холодный чай, но к этому времени дня он он уже не различал их.

Этот план срабатывал не всегда. В этом турне бывали случаи, когда Эрик был настолько пьян на сцене, что он играл лёжа навзничь на спине или стоял, пошатываясь, одетый в самую причудливую комбинацию одежды, которая каим-то образом выглядела стильно.

Однажды вечером, на более поздних гастролях в Австралии, Роджер разозлился на Эрика. Я нашла их с парой стриптизёрш в нашем люксе в одном отеле Аделаиды. Один мужчина на противоположной стороне улицы зазывал клиентов, и Эрик прокричал с балкона: “Пишли двух сюда, ладно?” Я вошла, обнаружила Роджера и его, лежащими на кровати и наблюдавшими за стриптизёршами, и рассвирепела: как они могут пользоваться женщинами таки образом? Эрик сказал, что он не мог не согласиться, что это была идея Роджера, и Роджер получил взбучку.

На следующем выступлении Роджер отомстил. Вместо того, чтобы смешать ‘7-ап’ с холодным чаем, он смешал его с солодовым уксусом. Он едва смог сдержать своё ликование, когда Эрик сделал первый глоток на сцене, издал сдавленный крик и выплюнул всё на Альфи О’Лири, дорожного менеджера, который стоял у кулис с ведром.

Альфи был замечательной личностью. Он вырос в восточной части Лондона, а его семья дружила с близнецами Крэй (известные преступники). Он был размером с небольшую гору, и его главной задачей являлось защищать Эрикак в дороге – он сбивал с ног всех, кто оказывался на пути Эрика – но он был добрым, и для Эрика сделал бы всё, что угодно. Однажды, когда мы были в отъезде, он присматривал за ‘Хёртвуд-эджом’, и я никогда не забуду, как вернулась домой и попросила Альфи сходить в ‘Кранлей’ за вином. “Конечно” – сказал он – “какой сорт ты хочешь?”

“Немного ‘Сэйнт-Эмилион’ было бы неплохо”.

Он пошёл в магазин и попросил чего-то под названием ‘спасибо миллиону’ (‘saint emilion’ звучит похоже на ‘thanks a million’).

Вернувшись в Англию после этого американского турне, я позвонила Джорджу сказать, что еду во ‘Фрайр-парк’, чтобы собрать одежду, фотографии и различные другие вещи, которые не забрала с собой, когда я ушла оттуда три или четыре месяца назад. Джордж был там и он был очень милым, но выглядел таким грустным. Я почувствовала себя такой виноватой и задвалась вопросом, правильно ли я поступила. В этом прекрасном доме, с этой мебелью, садами и озёрами – всем тем, на что мы потратили так много времени, приводя в порядок – нахлынули воспоминания о смехе, милых вечеринках, которые мы устраивали, и всём хорошем, что там у нас было.

Когда я прошла через двери кухни, которые выводили к лужайкам, с глубоким горьанным мяуканьем появился мой сиреневый сиамский кот. “Привет, Руперт” – сказала я, в то время, как он тёрся своим лоснящимся телом о мои ноги.

Джордж не мог в это поверить: Руперт пропал в тот день, когда я ушла, и он не видел его с тех пор. Когда я подняла его, и он улёгся на моих руках, урча, словно паровой двигатель, я припомнила, что прежде чем уйти, я прижала к себе Руперта, затем взяла его на прогулку по садам и всё ему рассказала. Я объяснила, насколько я несчастлива, и что наступит время, когда мне придётся уйти, но я пообещала, что мы снова с ним увидимся. Трудно было прощаться во второй раз.

После американского марафона из двадцати шести концертов Эрик нуждался в отдыхе, поэтому мы отправились в Монтего-Бэй на Ямайку и остановились в одном доме под названием ‘Голденай’, который принадлежал Йэну Флеммингу, который написал рассказы о Джеймсе Бонде. Он только что был куплен Крисом Блэкуэллом, который основал ‘Айлэнд рекордз’. Впоследствии он превратил его в роскошное курортное место, но когда мы были там, этот дом был полон самобытной мебели 1940-х годов в идеальном состоянии, и при нём был собственный пляж. Мы роскошно проводили время, не считая… каждое утро приходил садовник с огромным, жирным косяком для Эрика, затем забирал его в ‘чайную лавку’. На самом деле, там продавалось спиртное, и они проводили весь день за курением ‘травки’ и выпивкой. Эрик часто возвращался вечером и отключался. Затем горничная спрашивала: “Снова ужин на одного, мадам?”

Эрик явно являлся легко привязывающейся личностью: он перешёл от героина к алкоголю, и глазом не моргнув, как и предупреждала Мэг Паттерсон. Думаю, в сущности, он был стеснительным и использовал выпивку, чтобы она сделал его личностью, душой компании, чего все ожидали. И я старалась не отставать, быть такой, какой он хотел меня видеть.

Я никогда в своей жизни не пила так много, но я допустила, что это то, что происходит в пути, и, всегда готовая к вечеринке, я пила тогда, когда пили ребята. Это какзалось по-настоящему весёло, и в те первые безрассудные месяцы я была так счастлива, увлечённая волнением, возбуждением, страстью. Но окончательно это не удовлетворяло. Я не являлась музыкантом, поэтому я не чувствовала, что вкладываю что-то, и, следовательно, мне не было хорошо от того, что я так много была не в себе. Я не ощущала, что у меня есть право быть пьяной каждый день.

Эрик был парнем рабочего класса, как и Джордж, но в других отношениях их воспитание разнилось. Джордж вышел из крепкой, любящей семьи, и у него не было на этот счёт комплексов – он любил свою семью и не мог быть более дорожелательным и милым по отношению к моей. Мать Эрика, Пэт, родила его, когда ей было шестнадцать в военной время после любовной связи с одним канадским командиром авиационного крыла по имени Эдвард Файер. Он размещался с канадскими военно-воздушными силами в Рипли в Суррее, где жила Пэт, но дома у него была жена, к которой он вернулся, оставив Пэт воспитывать своего ребёнка в одиночку. Её мать и отчим, Роуз и Джек Клэпп, поддерживали её, но внебрачный ребёнок являлся не приемлемым обществом в 1940-е годы, поэтому когда она познакомилась с Фрэнком Макдональдом, который стал её мужем и отцом ещё троих её детей, ей пришлось выбирать между женитьбой и её маленьким сыном. Для любой женищины принимать такое решение невыносимо, но она вышла замуж, затем уехала жить в Германию и, позже, в Канаду. Эрик остался со своими безумно любящими его дедушкой и бабушкой в посёлке Рипли, где – чтобы избежать позора – воспитывался, как их собственный ребёнок, считая, что его мать была его старшей сестрой. ‘Клэптон’ являлась фамилией первого мужа Роуз, который умер.

Лишь в девять лет, когда Пэт снова появилась в его жизни, Эрик узнал, кто является его настоящей матерью. Он был зол, и я думаю, эта злость всегда жила в нём, влияя на его взаимоотношения с женщинами. Он никогда им не доверял, и у него в голове не укладывалась мысль о платонической дружбе с женщиной; если дело не касалось секса, он не видел смысла. Это сделало его нетерпимым ко всем дружеским отношениям, которые у меня были. Он был безумно ревнивым ко всем, кто отвлекал моё внимание от него – это вкючало и мою семью. Он также стал одержимым мыслью отыскать своего отца. В конечном счёте, один журналист из Торонто напал на его след, но к тому времени, когда Эрик разыскал его, Эдварда Фрайера не было в живых. Тем не менее, этот поиск не оказался напрасным, ведь Эрик открыл, откуда происходил его музыкальный талант: его отец играл на фортепиано и саксофоне.

Когда Эрик был маленьким, Роуз и Джек жили в доме с двумя спальнями в посёлке, и хотя у них было немного денег, они забрасывали его дорогими игрушками, что приводило в зависти других местных мальчишек. Это был их способ компенсировать ему отсутствие матери. У него было множество друзей – многие из которых были по-прежнему близки к нему, когда мы были вместе – но ребёнком он был одиноким. Лишь в возрасте тринадцать лет, когда ему подарили гитару, он открыл прекрасный способ самовыражения.

К тому времени, когда я узнала Эрика, его дедушка уже умер, и Роуз жила в доме, который Эрик купил ей в Шэмли-Грин, недалеко от Рипли и ‘Хёртвуд-эджа’. Он был очень близок к ней, с чем было трудно смириться Пэт, когда она вернулась в Рипли; между эти двумя женщинами сквозила ревность. Я пыталась поощрить Эрика подружиться с его матерью. Её глодало чувство вины за то, что она оставила его ребёнком, и она была подавлена: её сын Брайан, брат Эрика по матери, погиб в аварии на мотоцикле в Торонто вскоре после того, как Эрик и я оказались вместе.

Мне нравилась Пэт, но она не могла переписать прошлое, и хотя Эрик в какой-то степени смягчился по отношению к ней, не думаю, что он полностью простил её. Роуз же он обожал. Он навещал её каждую неделю, иногда дважды в неделю, и она приезжала поужинать с нами большую часть воскресений – так же, как и его тётя, дядя, их дети, а иногда и Пэт. Очень часто его друзья из Рипли также приезжали. Он встречал их в пабе, и они приходили домой к ужину. Моя роль в качестве повара была восстановлена, и я снова вернулась к тому, что не знала, как много человек кормлю.

В отличие от Джорджа, Эрику не хватало манер, когда дело касалось приёмов пищи. Он сидел за столом только до тех пор, пока не заканчивал есть, а затем поднимался независимо от того, ели ли всё ещё остальные, и шёл смотреть телевизор или играть на гитаре. Для него еда была необходимостью: она не была возможностью понаслаждаться хорошей едой, вином и разговором и не являлась гвоздём программы дня, как это было для меня.

С Эриком я вернулась к тому, что стала употреблять в пищу мясо. Когда мы были в Америке, он и я отправились в Диснейлэнд, и я была настолько голодна, что мне пришлось. Американцы – просто плотоядные животные; там не было ничего, что могла бы сънсть я, за исключением кочанного салата. Единственной альтернативой являлся гамбургер размером с тарелку. Это было первое мясо, которое я ела за семь лет, и после половины его у меня возникло такое чувство, словно я съела кирпич.

На то рождество у нас была индейка, и когда мы принялись за неё, в ‘Хёртвуд-эдж’ ворвался Джордж, которого не приглашали. Он пришёл в ужас, увидев, что я ем мясо, и выругал меня – но затем мы посмеялись, и он поел с нами рождественского пуддинга, выпил немного вина, и нам совсем не было неловко. Я не могла поверить, насколько дружелюбны были он и Эрик по отношению друг к другу.

Он заехал, чтобы посмотреть, что мы творим. А грустным было то – как я осознала позже – что в день рождества ему было нечего делать, и, должно быть, ему было одиноко. Я знаю, что он был уязвлён и рассержен, что я бросила его, но всрое после этого он познакомился с Оливией Ариас, и с того момента всё стало проще.

Она работала на ‘Дарк хорс’ (‘Dark horse’ – ‘тёмная лошадка’), его фирму грамзаписи в Лос-Анжелесе, и она мне нравилась, но меня задело, когда они поженились в 1977 году, потому что Джордж не рассказал мне. Я ничего не сказала Эрику, но он инстинктивно понял, что это меня расстроило, и сочинил об этом песню – ‘Golden ring’ (‘Золотое кольцо’) на альбоме ‘Backless’. Когда я вернулась во ‘Фрайр-парк’ спустя какое-то время, когда Дхани, его сыну, было около шести лет, мне было интересно увидеть, что дом был таким же, каким я оставила его. Джордж спросил, как я себя чувствую, вернувшись в свой старый дом. Он надеялся, что мне не было неудобно.

‘Хёртвуд-эдж’ находился в ужасающем состоянии, когда я туда прибыла, но в нём чувствовалось гораздо больше настоящей жизни, чем было во ‘Фрайр-парке’. Он был прекрасен: там была квадратная башня, огромный зал с чёрно-белым мраморным полом и большие арочные окна, выходящие на террасу. С садом, созданным в тридцатых годах Гертрудой Джекилл, и видами, простиравшимися на шестьдесят километров, он выглядел скорее, как какая-нибудь итальянская вилла. Но всё было меньшего масштаба, чем во ‘Фрайр-парке’, и уютнее: там было только шесть спален, и некоторые были маленькими. На протяжении многих лет этот дом являлся чем-то вроде комунны – по нашей спальне кружили летучие мыши – но когда появилась я, всем, кроме летучих мышей, сказали уйти. Они оставили после себя совершенный беспорядок, но многое в нём было Эрика: книги, коробки и пластинки – все без своих конвертов – были разбросаны повсюду с кипами бумаг, неоткрытых писем и необналиченных чеков. Я обнаружила, что Эрик не был от рождения аккуратным человеком и не заботился ни о каких прелестных вещах, которые у него были. У него была большая коллекция кожаных туфель и шкаф полный дорогой одежды. Туфли были изношенными и грязными, а костюмы были не лучше. Ковёр в спальне был из бараньей шерсти, и он был замаранным, а ванна была полна его свитеров и рубашек – именно там он их хранил. Кухня являлась опасностью для здоровья: она была совершенно в стиле 1950-х годов, с линолеумом на полу, множеством муравьёв, старой газовой кухонной плитой и мышью, которая поспешно удирала всякий раз, когда я входила. Там нужно было проделать много работы.

Через пару лет я переделала кухню и установила все новые кухонные устройства, но мне нужно было получить разрешение Роджера Форрестера прежде, чем я могла потратить какие-либо ещё деньги на дом. И он заморозил мои планы, касавшиеся прекрасного, романтического сада, безукоризненно украшенного рододендронами, красными деревьями и редкими видами растений. Там была фантастическая пешеходная аллея из глициний с круглыми кирпичными колоннами; цвет колебался от тёмно-фиолетового на одном конце – через более бледные тона – до белого на другом. Другая аллея тянулась вдоль азалий, которые цвели поэтапно, поэтому на протяжении весны весь сад восхитительно благоухал. Я хотела привести дизайнера и ещё несколько садовников, чтобы немного изменить его, потому что за ним не очень хорошо заботились, но Роджер сказал нет.

Там был лишь один садовник, Артур, чья жена работала в доме. Они были с острова Уайта, жили в квартире наверху гаража и обожали Эрика. Когда я прибыла, я сказала: “Артур, это те овощи, которые я хочу вырастить”. Он улыбнулся и сказал: “Хорошо”, и продолжил выращивать то, что выращивал всегда. Я купила несколько куриц и однажды заметила разбитое яйцо вне куринного насеста. “Артур, как это могло случиться?”

“Крысы. Они работают в парах” – сказал он – “они проползают под проволочной сеткой на огороженню территорию, в курятник, и забирают яйцо. Затем одна крыса ложится на спину с этим яйцом между своими лапками, а другая протаскивает её под сеткой за хвост. Они начинают жадно есть, когда оказываются на другой стороне”.

Эрик любил животных, и когда он был не дома, там всегда был Артур, чтобы позаботиться о них. Когда я прибыла туда в первый раз, у Эрика был огромный рыжий кот по кличке ‘Быстрый Эдди’ и веймаранская легавая по кличке Уиллоу (‘Ива’). На один день рождения он купил мне щенка эрдельтерьера, девочку, которую я назвала Трупер, потому что она была одна. У неё было весёлое чувство юмора, и она всегда выглядела так, словно улыбается. Она часто носилась по саду, затем внезапно вытягивала свои передние лапы и поднимала свою заднюю часть на прямых покрытых шерстью ногах. Она была пышной, словно плюшевый медвежонок. На одно рождество я купила Эрику обезьянку по кличке Мюттью, которая жила в поле.

Эрик даже не пошевелился бы без одобрения Роджера – их взаимоотношения были ещё одними из серии отец-сын, как у битлов и Брайана Эпстайна. Все те музыканты были словно маленькие дети в длинных брюках. Эрик был очарователен по отношению ко всем и на всё соглашался. Ему никогда не приходилось демонстрировать недоброжелательность, потому что если ему не нравилась какая-либо ситуация, в которой он оказывался, Роджер всё улаживал. Если кто-нибудь просил его сыграть на своей записи, он говорил: “Хорошо”, затем звонил Роджеру и говорил: “Вытащи меня из этого”.

Он никогда ничего не делал сам. Он даже не сдавал свой собственный экзамен по вождению: он нашёл кого-то, кто был отчасти похож на него, чтобы тот его заменил. Ему никогда не приходилось заправлять свои автомобили бензином, платить налоги на них или страховать их. Это делал кто-то другой. Он никогда не оплачивал никаких счетов: все они отправлялись в ящик, и кто-то из офиса забирал их. Как-то я обнаружила в ящике чек на пять тысяч фунтов и сказала: “Я собираюсь в Лондон. Нужно ли мне забрать этот чек в офис, чтобы они смогли обналичить его для тебя?”

“Нет! Не трогай его” – сказал Эрик. Я спросила, почему нет, и он сказал мне: “У меня есть этот чек. Этого вполне достаточно”.

В другой раз кто-то прислал Роджеру чек на большую сумму, и когда он не прибыл, он обнаружил, что тот был отослан в ‘Хёртвуд-эдж’. Он спросил Эрика, не видел ли тот его. “Он у меня уже вечность” – сказал тот – “я засунул его в ящик”.

“Я не отдам его этому проклятому банку” – сказал Эрик возмущённо. Он и понятия не имел о деньгах, банковских услугах или ещё чём-нибудь – даже об авторских гонорарах. Ему просто это было не интересно.

Каждую неделю бухгалтер Роджера, Глэдис, давала Эрику его денежное содержание в двести фунтов. Эрик называл это своей ‘зарплатой’, карманными деньгами на сигареты и выпивку. Ресторанные счета направлялись прямиком в офис, и у нас были открытые счета в различных магазинах, например, в винном магазине и мясной лавке.У Эрика также была чековая книжка, но Роджер не позволил бы иметь тому объединённый счёт. Если он хотел купить что-нибудь вроде автомобиля или ювелирной драгоценности, ему приходилось просить Роджера, и Роджер всё устраивал. Его работой было делать Эрика счастливым, но это не распространялось на меня. Его преданность предназначалась Эрику.

У меня было мало своих денег. У меня не было ощущения, что у меня есть право просить их у Джорджа, а Эрик был категоричен, что мне не следует их брать, даже если они и предложены. Он хотел снабжать меня ими, чтобы я продолжала жить так, как привыкла, но они не переводились на мой банковский счёт. С Джорджем у меня всегда был счёт в ‘Хэрродс’. На первое рождество, после того как я оставила его, я пошла в ‘Хэрродс’, как обычно, выбрала множество подарков для своей семьи и друзей, затем пошла оплатить их и обнаружила, что этот счёт был закрыт. А в моём банке было недостаточно денег, чтобы заплатить за всё это. Я позвонила Джорджу, рассказала ему, что произошло, и как я стеснена в средствах, и он прислал мне чек на пять тысяч фунтов.

Эрик сказал мне порвать его – распоряжение, которое я пропустила мимо ушей. Для него это был вопрос гордости, и, я полагаю, он, должно быть, чувствовал себя немного виноватым, что отнял меня у Джорджа, который всегда был таким хорошим другом. Он всегда говорил, что Джордж не оказал сопротивления, и он был прав. Оглядываясь в прошлое, я думаю, что, возможно, Джордж повёл себя именно так потому, что в его жену влюбился его друг, тот, кого он уважал и любил. Он был такой бескорыстной, великодушной личностью, что позволил этому случиться. В конце концов, когда в 1977 году шёл развод на том основании, что мы жили раздельно на протяжении более чем два года, мои адвокаты настоивали на том, что я должна получить какого-то рода выплату, и меня уговорили потребовать 120,000 фунтов стерлингов. Кроме этого я сохранила красный ‘Мерседес’, который Джордж подарил мне, но Эрику не нравилось, что он у меня есть, поэтому я продала его, а он купил мне чёрный ‘АМГ Мерседес’, который был у меня много лет.

Алкоголь являлся ежедневным приложением нашей жизни. Когда Эрик пил так много в турне, я относила это на счёт давления. Когда он был в беспамятстве каждую ночь в ‘Голденай’, я относила это на счёт плохого влияния садовника. Дома у меня закончились оправдания. Деревенский паб Охёрста, ‘Уиндмилл’, находился в конце дороги, около трёх минут ходьбы от нас, и там блестяще защищали Эрика. Если кто-нибудь спрашивал, где тот живёт, они направляли его совсем в другую сторону.

Эрик любил этот паб. Когда он был дома, мы ходили туда большую часть обедов. Я никогда не ходила в пабы и не пила пива, пока не встретила Эрика, но я ходила туда, чтобы составить ему компанию, а затем он приглашал всех людей, которые оказались там, к нам домой, и продолжал пить весь день. Сначала я считала, что это довольно весело, но спустя какое-то время новизна поизносилась.

В апреле 1975 года Эрику посоветовали оставить страну на год по налоговым причинам, и мы отправились в дом моего друга Сэма Клэппа, на остров Пэрэдайз на Багамах. Это туда я брала Полу, чтобы отучить её от героина, но на этот раз мы остановились в большом доме, который возвышался над пляжем, где песок был таким же нежным, как снег. Там было всё, что заключенов названии острова (‘Paradise’ – ‘Рай’). Мы взяли с собой девятнадцатилетнего Саймона Холланда, чьи родители владели ‘Уиндмиллом’, в качестве мальчика на побегушках. Он часто проплывал на лодке к большому острову, Нассау, чтобы забрать гостей, помогал мне с походами по магазинам и делал случайную работу.

У нас было много гостей, включая Ронни и Крисси Вуд и Мика Джаггера. Крисси была беременна, и однажды Эрик и Ронни отправились в Майами записываться, оставив дома нас троих. Когда я спустилась утром, чтобы приготовить чай, Крисси сказала: “Тс-с”. Я пробралась на кухню, и там был Мик, по локти в мыльной пене, моющий тарелки с предыдущего вечера. Он был невероятно бодр и сказал, что мы должны осуществить пробежку по пляжу. Итак, мы отправились, и, когда мы бежали, мы слышали хор голосов: “О, смотрите, это же Мик Джаггер!”, когда мы пробегали мимо загорающих, пытаясь угнаться за ним.

Одним утром я проснулась со жгучей болью в области живота. Я едва смогла подняться, поэтому Саймон отвёз меня в Нассау на лодке, высадил меня и сказал, что встретит меня позже. Так как была суббота, большинство врачебных кабинетов было закрыто, и я курсировала повсюду, пока, наконец, не нашла кого-то в больнице ‘Св.Маргарет’. К этому времени я скрючилась в муке, но также я была ужасно голодна и купила себе кусочек пиццы. Доктор обнаружил острый аппендицит. Он хотел провести операцию немедленно, потому что боялся, что мой аппендикс может лопнуть: Я что-нибудь ела? Мне пришлось сознаться в пицце, поэтому процедуру пришлось отложить, но, в конечном счёте, она была сделана, и всё стало хорошо. На следующий день прибыл навестить меня Эрик с Ежи Козиньским, польским автором ‘The painted bird’ (‘Раскрашенная птица’) и ‘Being there’ (‘Быть там’) – он также являлся одним из многих местных, с кем мы стали друзьями.

Ещё одним местным и нашим соседом был ирландский киносценарист Кевин Макклори. Он пригласил Эрика появиться в одном шоу, которое он готовил в графстве Килдэр о цирке, где в главных ролях были Джон Хастон и Ширли Маклэйн. Эрик сыграл роль одного клоуна, а Джон Хастон – владельца арены. Нас разместили в отеле ‘Барберстаун касл’, который якобы посещали приведения. Посреди ночи я была разбужена звуком воды, бежавшей сама по себе в раковине – и этой же ночью необъяснимо остановились наручные часы на батарейках Роджера Форрестера.

Через несколько лет Эрик и Роджер купили этот отель, мы часто посещали его с друзьями и, неизбежно, устраивали хорошие попойки. По вечерам в баре часто просили тишины и приглашался для исполнения кто бы ни умел петь или играть на каком-нибудь инструменте. Было просто чудесно находиться в тихом баре, наводнённом пьяницами, которые слушали жену какого-нибудь фермера, певшую ‘Danny boy’ (‘Парень Дэнни’) или ‘If I were a blackbird’ (‘Если бы я был чёрным дроздом’). Одной ночью пела Мэриэнн Фэйтфулл, которая заскочила вечером.

Жизнь на острове была идиллией – каждый день являлся ещё одним идеальным днём в раю, а вечерами мы ходили по пляжу, наши ноги натыкались на крошечные светящиеся рыбёшки, которые свекали в лунном свете. Я могла бы остаться там навеки, но у Эрика развилась речная лихорадка. Он сильно пил и сочинил в то время песню под названием ‘Black summer rain’ (‘Чёрный летний дождь’). Я не могла понять, как у него появилось такое мрачное название в таком идиллическом месте.

Турне по Новой Зеландии, Австралии и Японии явилось для него словно долгожданное приятное развлечение. В то время, как он летел в Нью-Йорк, чтобы подхватить ансамбль, затем Новую Зеландию через Анкоридж, я полетела в Лондон, в Анкоридж, в Новую Зеландию. По случайному совпадению оба рейса приземлились в Анкоридже в одно и то же время. Я заметила Эрика в зале ожидания, подкралась к нему сзади, закрыла своими руками его глаза и сказала: “Угадай, кто?” Мы хотели лететь оставшуюся часть пути вместе, но авиакомпании не позволили нам. Тем не менее, худшее ждало впереди. Когда мой самолёт коснулся земли в Новой Зеландии, стюардесса сказала мне, что мне не позволят сойти с него: осуждение за марихуану преследовало меня и на другом конце земли. Эрик пришёл в бешенство, когда обнаружил, что меня не впускают в страну; он говорил со злостью и неистово с властями, но никто ничего не мог поделать. У меня не было другого выбора, кроме как лететь в Австралию, где я не знала ни души, и дожидаться его и ансамбля, когда они прибудут через три дня.

Роджер обо всём позаботился, как это блестяще умеют делать менеджеры. Он знал нескольких ди-джеев с одной радиостанции в Сиднее, которым Эрик должен был дать интервью, и позвонил, чтобы попросить их встретить меня в аэропорту и позаботиться обо мне. Они отвезли меня в отель ‘Сибел-хаус’ в районе порта – чрезвычайно роскошный – и мы отправились в один чудесный японский ресторан. Они были такими весёлыми и привели с собой множество друзей. На следующий день они пригласили меня присоединиться к ним в их еженедельном субботнем кочевании из паба в паб, но я отказалась и вместо этого провела день в зоопарке, с медведями коала и кенгуру.

Мне понравился Сидней. Казалось, он опережает своё время. Эрик и я познакомились там с группой людей с тонким вкусом, которые делали чудесные вещи в искусстве фотографии, кино и одежде. Там были десятки дизайнеров, о которых я никогда не слышала, которые являлись значительными в Австралии и производили захватывающие вещи, недоступные в Англии и Америке. Но другие австралийские города казались застывшими на уровне развития прошлого века и не произвели на меня никакого впечатления.

В Японии за нами присматривал один организатор концертов, которого звали господин Удо. Он возил нас в чудесные японские рестораны, где была изумительная еда. Для меня Япония пахла соевыс соусом, и мне нравились сашими и суши, видеть похожих на кукол женщин и девушек, которые приходили в отель за чаем. Они были с прекрасным макияжем, с белыми напудренными лицами, безупречными причёсками и кимоно, как-будто они были в театре Кабуки, а ходили они мелкими шаркающими шажками. В те дни было мало женщин в джинсах, и к ним относились, словно к гражданам второго сорта: они следовали с невозмутимыми лицами за своими мужчинами в нескольких шагах позади них.

В ‘Хёртвуд-эдже’, когда закончилось турне, и завершился налоговый год, мы приступили к нормальной жизни – хотя она была далека от нормальной. Эрик возвращался к жизни лишь когда он был перед аудиторией, ощущая исходящие энергию и возбуждение толпы. Вот где и как он общался. Однажды он сказал мне, что он приберегает все свои эмоции для сцены. Когда он был дома, он был беспокойным и тревожным.

В некоторых отношениях он был похож на Джорджа. Гитара всегда была рядом с ним, и он часто подхватывал её, чтобы поиграть аккорды и риффы, которые я любила слушать во время приготовления пищи или чтения, часто перед телевизором, который был постоянно включён. В отличие от Джорджа, он не испытывал никакого беспокойства перед радио и музыкой других людей, и дом был полон всего этого; у нас даже был музыкальный автомат.

Казалось, что дом просто создан для вечеринок – он был местом действия замечательных приёмов в 1930-е годы – и когда там были лишь мы вдвоём, то я всегда чувствовала, что там витает мелахоличная атмосфера. В ранние дни Эрик и я устроили в ‘Хёртвуд-эдже’ несколько фантастических вечеринок, но он не был так доброжелателен с людьми, как Джордж. Он не чувствовал себя неловко лишь с друзьями в пабе и с ребятами, с которыми он вырос в Рипли, людьми вроде Гая Паллена, Сида, Скрэтчера, Пэт и Фрэнка. Мы не отправлялись дальше ‘Уиндмилла’ или паба в Рипли, и мне приходилось хорошенько подумать, прежде чем приглашать мою семью навестить нас.

Моей матери Эрик не нравился. Она не одобряла его, когда он встречался с Полой, и не стала намного счастливей, когда с ним была я. Думаю, она находила его слишком грубым. У него не было обаяния Джорджа и ему не доставало умения вести себя в обществе. Он не умел поддерживать вежливые светские беседы. Она обожала Джорджа, потому что он обожал её и был так мил с моими братьями и сёстрами. Обычно я дожидалась, когда Эрика не будет, чтобы увидеться с ними. Ему не нравилось даже, когдя я беседовала с ними или с друзьями по телефону. Он хотел, чтобы я принадлежала только ему.

Иногда – например, на рождество – у него не было выбора, и моя семья приезжала навестить нас. Ему нравился Колин, потому что тот стал его собутыльником. Колин так и не сумел отыскать своё место в жизни – думаю, он до некоторой степени завидовал рок-н-ролльному стилю жизни, который вели Дженни и я, но мама хотела, чтобы он нашёл настоящую работу. Поэтому он какое-то время работал в издательском деле, в ‘Хэмиш Хэмильтон’, затем фотографом. Он путешествовал по всей Европе много месяцев подряд и закончил разводом, со взрослым сыном и двумя юными дочками, продавая еду местного производства в Норфолке. Бу и Эрик также достаточно хорошо ладили, но Дэвид настолько любил Джорджа, что, думаю, ему оказалось трудно тепло относиться к тому, кто заменил Джорджа. Дженни являлась тем человеком, со стороны которого Эрик, вероятно, ощущал наибольшую угрозу, потому что я была ближе к ней, чем к остальным. Она немного боялась его, ей не нравилось то, как он играл в интеллектуальные игры. Он напоминал ей нашего отчима, но, подобно мне, она не знала, как справляться с ситуациями, в которых она чувствовала себя неловко.

Одним вечером, против обыкновения, Эрик и я собирались погулять, но не могла решить, что надеть. Мне понадобилось очень много времени, чтобы сделать макияж и уложить волосы, надеть одно платье, другое, ещё одно, и свалить их все в кучу на пол. Бедный Эрик был готов уже несколько часов и терпеливо ждал. Он был таким милым – по-крайней мере, в ранние дни. Самым худшим, что он говорил мне, когда я раздражала его, было: “Ты глупая клоунесса”.

Пока он ждал меня, он находился в гостиной, забавляясь с гитарой. Он проходил различные этапы в отношении музыки, которую слушал, и в то время ему нравился один кантри-певец по имени Дон Уильямс. Мы говорили о том, насколько блестяще простыми были его стихи, каждая песня рассказывала историю о повседневных событиях. Эрик подумывал о сочинении чего-то похожего, и уже немного поработал над музыкой для этого. Внезапно, когда я набрасывала на себя, а затем скидывала платье за платьем, его осенило вдохновение. Когда я, наконец, спустилась и задала неизбежный вопрос: “Я выгляжу нормально?”, он сыграл мне то, что сочинил:

Поздний вечер; она ломает голову, что надеть из одежды.

Она накладывает макияж и расчёсывает длинные светлые волосы.

И затем она спрашивает меня: ‘Я выгляжу нормально?’

А я говорю: ‘Да, ты выглядишь сегодня вечером чудесно’.

Это была такая простая песня, но настолько красивая, и годами она терзала меня. Вдохновлять Эрика – и Джорджа до него – на сочинение такой музыки было лестно. Хотя я и начала верить, что что-то во мне моглло заставить их поднести ручку к бумаге, на самом деле всё дело было в них. И я думаю, что депрессии, от которых они страдали, были связана с творческим процессом – необходимостью, заключающейся в том, что всем творческим людям приходится рыться глубоко в себе, чтобы вынести на поверхность то, что они создают. ‘Сегодня вечером чудесно’ являлась самым трогательным напоминанием о всём том, что было хорошим в наших отношениях, а когда всё пошло не так, слышать её стало пыткой.

Пока я не встретила Эрика, я и понятия не имела, что была способна на испытывание таких сильных чувств по отношению к другому человеческому существу; раньше я всегда сдерживалась. Я боялась сильных эмоций и глубины, и, в каком-то отношении, я была в этом права. За излишества всегда приходится платить какую-то цену – янь на каждый инь, нечто негативное за что-то позитивное. Дженни однажды спросила меня, поменяла ли бы я страсть своих отношений с Эриком на более нежную любовь. Ответом было ‘нет’. Это было, словно прицепиться к падающей звезде: фантастическая жизнь, которая принесла огромную боль, но я рада, что у меня это было. Такого рода приключения не случаются дважды. Но так как он вызвал во мне такую страсть, я была готова быть с ним и прощать ему его дурные поступки, чего мне делать не следовало.

Когда выпивка взяла верх, Эрик начал проживать свою жизнь циклами по пять часов: его тело нуждалось в алкоголе каждые пять часов, поэтому не было никаких установленной системы в его жизни или его настроянии. Он мог быть любящим и заботливым или сердитым и замкнутым, и когда я отправлялась за покупками в Кранлей или в Лондон, я никогда не отсутствовала больше пяти часов и никогда не знала, в каком настроении я его найду, когда вернусь домой. Я могла ждать худшего и по своём возвращении найти его милым и трезвым, что заставляло меня терзаться чувством вины, что у меня были такие неприятные мысли; или вернуться домой, ожидая трезвости, а обнаружить его на диване без сознания. Питался он нерегулярно. Я готовила ему что-нибудь вкусное, например, индийскую пищу, которую он любил, приносила ему туда, где он сгорбленный сидел перед телевизором, а он говорил, что не голоден. Каждую ночь он приходил в постель с полулитровым бокалом бренди и лимонадом, в какое бы время он не поднимался наверх – иногда он сначала раздевался, иногда – нет. Я часто в страхе трепетала от звука его нетвёрдых шагов по деревяным ступеням, не зная, чего ждать дальше. А когда он просыпался утром, то допивал то, что осталось, а затем наливал себе новый бокал. Он выпивал около двух бутылок бренди в день и – вдобавок – много пива, которое он выпил в пабе.

Я пыталась сказать ему, что он пьёт слишком много, что он принял не очень хорошо. Затем я начала разливать для него выпивку, поэтому могла добавлять побольше лимонада. Позже я помечала бутылки, чтобы я могла вечти учёт, сколько брэнди ушло, но это было абсолютно без разницы для Эрика. Я даже пробовала не пить сама, думая, что он может заметить и сбавить ход, но этого не случилось. Через пару дней я уставала от всего этого и безнадёжно напилась с ним, что, конечно же, ему нравилось. Но на следующий день я всякий раз чувствовала себя паршиво. Настоящей проблемой являлось то, что я не знала, насколько опасным может быть алкоголь, или что то, как пьёт Эрик, является болезнью. В те дни у хорошо известных людей не было принято признавать – как они это делают в наши дни – что они являются алкоголиками. Никто не говорил об этом.

Даже у друзей из Рипли не получалось не отставать от него. Обычно они пили в ‘Шип’, который являлся ужасным мужским питейным пабом в Рипли, и часто приходили домой с Эриком по воскресеньям на обед, когда паб был закрыт. Я готовила для всех, сколько бы их не появилось, обычно в четыре или пять часов дня. Они часто приносили с собой самые омерзительные подарки, купленные по пути в Шир, под воздействием слишком большого количества пива. На первом этаже ‘Хёртвуд-эджа’ располагался бильярдный стол, к которому всех тянуло. Эрик спал плохо и никогда не хотел ложиться, но у всех остальных была работа с девяти до пяти, и им нужно было быть вменяемыми в понедельник утром – когда Эрик приносил им по чашке кофе, разбавленного водкой. Я не знаю, как они вообще были в состоянии работать. Если ему было скучно, но было не с кем поиграть рано утром, он шёл на кухню, наполнял кастрюлю ложками и гремел ею, чтобы всех разбудить. У него должна была быть компания.

Лишь позже я осознала, насколько пустой и ограниченной становилась моя жизнь. В обычный день мы поднимались утром, завтракали, а затем внезапно наступал обед, и мы шли в паб. Там всегда было уютно и гостеприимно, и, конечно же, все были рады видеть нас – местные, трактирщик и его жена стали нашими друзьями. Но было что-то дурное в других людях, которые приходили туда. Им хотелось напоить Эрика, чтобы они смогли увидеть, как он превращается в деревенского идиота. Мне это не нравилось, но Эрик не мог – или не хотел – видеть происходящего, и хотя я пыталась ему это объяснить, до него не доходило. Объяснять что-либо тому, кто выпил слишком много, бесполезно: по-настоящему он не слышит тебя, а я всегда выбирала неудачные моменты.

Проблема была в том, что когда Эрик находился дома, это было время развлечений и игр, и ему нужна были партнёры. Когда он был в хорошем настроении, он был удивительно занимательной личностью – забавным, бурным, непредсказуемым; тем, кто всегда подшучивал и разыгрывал; тем, с кем было захватывающе быть рядом. Он покупал ‘Феррари’, которые водил слишком быстро, скаковых лошадей – одну он подарил мне на рождество – костюмы от Армани, и жизнь являлась одной большой вечеринкой, поддерживаемой огромным количеством алкоголя. А так Роджер и Альфи всегда находились поблизости, чтобы собирать всё по кусочкам воедино, у него не было никаких обязанностей, и у меня – тоже. Всё, что мне приходилось делать, это пытаться накорить его, убедиться, что он попадёт в студию вовремя, когда он записывался, и собрать его чемодан, когда он отправлялся в турне. Я старалась быть такой, какой он хотел меня видеть, и сделать его жизнь чудесной, но мы были подобны парочке детей, которые играли во взрослых.

Когда Эрик был маленьким мальчиком, он всегда хотел иметь какое-нибудь животное, поэтому он выдумал себе невидимую лошадь или собаку, которую назвал ‘Башбрэнч’ (‘Ветвь кустарника’), как мы назвали и скаковую лошадь, которую он купил мне. Она никогда не выступала особенно хорошо, но мы здорово веселились, наблюдая за её бегом. В конце концов, она была куплена Лестером Пигготом, который выиграл с ней две или три скачки. Также у нас были и другие: одну звали Нелло – Эрик называл меня Нелл или Нелло, а я звала его Эл – и ещё одна, по кличке ‘Риплитянин’, но единственной, кто хорошо выступала, являлась ‘Виа Дельта’, которая победила в Эскоте. Мы там были, так же как и парни из выгона Тоби Болдинга в Хэмпшире, где лошади тренировались. Коневод и все остальные приехали в ‘Хёртвуд-эдж’ за рыбой и чипсами. Но лошади не продлились долго; они были прихотью Эрика, затем он переключился на что-то другое.

Но бывали и другие периоды, – когда Эрику не хотелось играть. У него имелась сбивающая с толку способность отключаться – терять ко всему интерес и действовать угнетающе, независимо от того, что происходило вокруг, или кто находился рядом с ним. Он мог настолько глубоко погрузиться в себя, что ни с кем не общался, лишь испускал такую мрачную ауру, что все – кто бы ни находился рядом – понимали, что он не хочет их видеть, и уходили. Это включало и меня.

Я ненавидела, когда он поступал так со мной, но когда он поступал так с гостями, это было бесконечно хуже. Я говорила: “Разве ты не понимаешь, что твои друзья пришли увидеться с тобой?”

“Что ж, им не следовало появляться. Я не хочу их видеть. Мне нечего им сказать”.

Я часто оправдывала его точно так же, как я оправдывала Джорджа, когда тот уходил в себя или начинать петь мантры. Оба эти мужчины были настолько творческими, что, думаю, бывали времена, когда им приходилось уединяться от мира и прислушиваться к тому, что происходило в их головах. Творческий процесс никогда не прекращался. Иногда я наблюдала за Эриком, когда он спал, и его нога – или обе ноги – постукивала в такт к чему-то, что он слышал. К конечном счёте, до меня дошло, что когда он отключался – спал ли он или просто ‘опустил все жалюзи’ – он слушал музыку. И это я могла понять. Но там, где большинство людей подумало бы: ‘Сейчас я ничего не могу поделать с этой идеей, ей придётся подождать, здесь люди, которых надо развлечь’, Эрик был, словно ребёнок: его желания и потребности являлись неотложными и первостепенными, и он не понимал, что нужно считаться и с другими людьми.

Временами, его странности заставляли меня смеяться – особенно то, что ему нужно было придти в нужное настроение, чтобы посмотреть телевизор. Когда шёл международный матч по крикету, он переодевался в белую одежду для крикета, а если он планировал посмотреть фильм вроде ‘Крёстного отца’, то настаивал, чтобы на ужин была паста.

Прожив с Джорджем десять лет и проведя так много времени среди других музыкантов, я приняла поведение Эрика и, полагаю, что попала в западню – я делала то же самое, что и все другие. Я заботилась о доме и упаковывала его чемоданы. И если что-то было не совсем так, как он этого хотел, я узнавала об этом. У него было по-меньшей мере две сотни рубашек, и он приходил в бешенство, если я не могла найти ту, которую он хотел надеть в тот день. Он описывал её в мельчайших деталях, и я находила ему похожую. Она не годилась. Моя жизнь вращалась вокруг него. Я играла роль маленькой женщины.

Я знала об Эрике мало, когда позволила ему пленить меня и отвлечь от Джорджа. Я видела в нём романтичную личность, пылкую, свободомыслящим и талантливым, не просто музыканта, а художника. В своём воображении я создала ему такую репутацию, что во плоти он никоим образом не мог оказаться достойным моего идеализированного образа. Я была безумно влюблена в него, но когда я столкнулась с плохим настроением и капризами Эрика, которые сопровождали выпивку, то я начала задаваться вопросом, не совершила ли я ошибку, уйдя от Джорджа. Не следовало ли мне постараться немного получше, когда всё пошло не так, побороться за наш брак, а не уйти прочь. В конце концов, я никогда не переставала любить его. Я думала, что он перестал любить меня, но он был так расстроен, когда я ушла, что, возможно, я ошибалась.

Вскоре после нашего года на острове Пэрэдайз, Эрик и я были на Ямайке, где он записывался, и, к моей радости, появилась Крис О’Делл, моя подруга со времён ‘Эппл’. Она гастролировала с ‘Роллинг стоунз’ и остановилась в том же отеле, ‘Терра-Нова’, в Кингстоне. Было так приятно встретиться с ней, и что появился кто-то, с кем можно было поговорить; кто знал Джорджа и жуткую ситуацию, которую я оставила позади; кто был там, и кому я могла довериться. Неизбежно мы проводили много времени за разговорами о прошлом и о ‘Фрайр-парке’, и я начала чувствовать себя несчастной и скучать по Джорджу. В один довольно пьяный момент мы решили позвонить ему. Когда мы дозвонились, он был так рад услышать мой голос, что я было собралась спросить его, не совершила ли я ошибку – а, может быть, сказать ему, что считаю, что я её совершила – но зашёл Эрик, и мне пришлось бросить трубку.

Эрик настолько много гастролировал, проводил так много времени в аэропортах и отелях, и его так тошнило от них, что Роджер решил сделать следующее турне по Европе более интересным, наняв ‘Восточный экспресс’. У нас было три вагона: один для столовой, один для сна и один для бодрствования, которые были нашими на время турне, но так как там не было паровоза, нам приходилось прицепляться к другим поездам, которые тянули нас из пункта А в пункт Б. Каждое утро один человек будил нас бокалом шампанского с чаем или кофе, и далее это продолжалось. Это было лучшее турне, но, опять же, мы вели себя, словно озорные дети; Роджер являлся учителем, пытавшимся держать всех в подчинении. Репортёр одной газеты был в числе участников, пока все не оказались сыты им по горло. Когда поезд замедлил свой ход в какой-то тьматаракани, мы выкинули его без пасорта. А затем мы завладели паспортом, который принадлежал одному из организаторов концертов, и разукрасили фотографию так, что он стал похож на обезьяну. Ему пришлось нелегко, когда он пытался вернуться в Британию.

Затем Эрик совершил турне с Ронни Лэйном и его ансамблем – они обеспечивали разогрев перед выходом Эрика – и меня убедили выйти на сцену с женой Ронни Кэйт и женой Роджера Аннетт. Мы все были разукрашены множеством красной помады и перьев в наших волосах, чтобы исполнить канкан. Мы полетели в Ниццу, где нас высадили на два довольно неряшливо выглядевших буксиных судна – одно приняло на себя оба ансамбля, жён и подруг, а другое было для дорожных менеджеров – и мы отправились в Канны. В Каннах капитан сказал, что погода слишком плохая, чтобы плыть в Ибицу, но Роджер настаивал, что мы должны продолжать плыть, потому что ребята должны были играть там на арене для боя быков. Конечно же, мы попали в шторм. У лодки не было стабилизаторов – был бильярдный стол, было фортепиано, но не было стабилизаторов – поэтому качка была страшная. Чарли, член ансамбля Ронни Лэйна, играл на фортепиано, в то время как оно скользило с одной стороны палубы на другую, а остальные из нас играли в покер; деньги и карты постоянно падали. Это было настолько страшно, что я думала, что мы утонем. Я даже поместила сообщение в бутылку. А Эрик спокойно складывал свои выигрыши.

На протяжении своей большей части гастроли не являлись уж очень большим весельем для жён и подруг – это было настолько мужским делом, в котором ребята сплачивались, напряжённо работали и отдавали значительную часть себя посредством музыки, а затем хотели по-настоящему развлекаться. Они веселились, слишком много пили и цепляли девушек. Часто какой-нибудь музыкант выбирает среди зрителей симпатичную девушку и поёт для неё, затем дорожные менеджеры приглашают её с несколькими другими симпатичными девушками вернуться после выступления, чтобы выпить. Музыканты переполнены энергией, когда они на сцене, но после этого они истощены. Когда они возвращаются в отель, у них просыпается второе дыхание – и все те девушки накидываются на них, ни на один миг не принимая во внимание, что может иметься жена или подруга. Если я была с ним, Эрик, чтобы убрать меня с дороги, говорил мне подниматься наверх и греть постель. И меня это так раздражало, но я считала, что я должна смириться с тем, что такое в турне случается. Я летела домой и оставляла его с этим, но я знала, что происходит в моё отсутствие.

Затем Эрик постановил, что жёны и подруги не допускаются к гастролям. Большую часть времени мы пользовались частными самолётами, и Джэйми, жена ударника, однажды начала вязать. Эрик взбесился. Вязание не сочеталось с рок-н-роллом, и он сказал Роджеру избавиться от всех нас.

Хотя я находила гастроли неприятными, запрет Эрика означал, что я не буду видеть его по несколько недель подряд. Иногда я чувствовала, что с глаз долой – из сердца вон. Он не звонил и не писал, как это делал Джордж, когда был в отъезде. Пока я всё ещё была с Джорджем, Эрик писал страстные и неотразимые письма, которые приходили чуть ли не ежедневно, но теперь, когда я оказалась введена в его дом и его жизнь, он не утруждал себя. Это было так, словно волнение было в преследовании, а раз жертва пала, он больше её не ценил. Мне приходилось сидеть дома до шести недель за раз, предствляя себе, чем он там занимается. Это было нелегко.

Во время одного из его длительных отсутствий я подружилась с двойняшками Дженни и Сьюзи Маклин, которые были моделями. Мы виделись друг с другом довольно много, и однажды, когда Эрик был дома, Дженни пришла на день, и я пригласила её остаться на ночь. На следующее утро, когдая поднялась, она и Эрик пошли по магазинам вместе, а затем в паб, поэтому я пошла к своей сестре Дженни, которая жила поблизости.

Когда вернулась домой после обеда, Эрик и двойняшка Дженни сидели близко друг к другу на диване, и когда я вошла в гостиную, воцарилась ужасная атмосфера. Я ничего не сказала и оставила их одних. Через час или около того я вернулась назад, а они не двинулись с места. Я начала говорить что-то Дженни, но Эрик вмешался: “Разве ты не видишь, что у нас тут идёт очень напряжённый и личный разговор?” Он был очень пьян.

“Потому что я люблю эту девушку. Уходи и оставь нас одних. Просто отвали”.

Я оказалась настолько ошарашена, что то, что он сказал доходило до меня минуту или две. Это было в точности то, что произошло между Джорджем и моей французской подругой на вечеринке в канун нового года у Силлы Блэк несколько лет назад. Я побежала наверх и села на кровать, меня трясло. Я не знала, что делать. После всего, через что мы прошли, всех этих писем, страсти, боли и обид, как он мог оттолкнуть меня и перейти к кому-то, кого знал пять минут? Я села наверху, чувствуя себя полной и круглой дурой, слёзы ручьём текли по моему лицу. Из-за этого я оставила Джорджа.

В конце концов, я позвонила своей сестре Дженни, которая сказала, что мне следует переночевать у неё. Она приехала, чтобы заюрать меня, на своеё машине. Было темно, и шёл проливной дождь. Я встретила её на подъездной аллее, промокшая насквозь, со своим зонтом, вывернутым наизнанку. Должно быть, я выглядела, словно что-то из чёрно-белого кино сороковых годов. Всё, о чём я могла думать, это: ‘Слава Богу, что у меня есть Дженни’. Я была настолько уязвлена.

Дженни и её две маленькие девочки, Эми и Люси, хили в одном доме под названием ‘Уиллоу-коттедж’, который – той дорогой, которой ехала она – находился в десяти минутах езды от ‘Хёртвуд-эджа’. Её брак с Миком Флитвудом был окончательно разрушен. Он распался в 1974 году, после того как они переехали в Лос-Анжелес, когда ‘Флитвуд Мак’ добилась успеха, и Мик постоянно был в отъезде на гастролях. Для Дженни всё это оказалось очень тяжело, и она всё больше и больше склонялась к выпивке и наркотикам. Когда они развелись, она вернулась жить в Англию, но через несколько месяцев она переехала назад в Лос-Анжелес, и они вновь поженились. Это не продлилось долго. Она и девочки снова вернулись в Англию, переехали в ‘Уиллоу-коттедж’ и она и Мик развелись во второй раз. Они по-прежнему любили друг друга, но они не могли жить вместе. Как бы то ни было, было чудесно, что она так близка ко мне.

Через день или два я поняла, что должна уйти от Эрика. Я позвонила домой и сказала ему, что собираюсь сделать.

“Хорошо” – сказал он – “нам действительно нужна небольшая пауза”. Двойняшка Дженни, признался он, по-прежнему была там.

Я позвонила друзьям в Лос-Анжелес, Робу и Майел Фрабони, и села на следующий самолёт. У меня было такое чувство, словно моё сердце разорвётся, и во время этого рейса я плакала так сильно, чтостюардесса попросила меня перейти н конец салона первого класса, чтобы я не расстраивала других пассажиров.

Я остановилась у Роба и Майел – музыкального продюсера и его жены, с которыми я познакомилась через Эрика – на несколько недель, задаваясь вопросом, что же мне делать со своей жизнью. У меня не было намерения возвращаться в Англию и планов снова видеться с Эриком. Затем, одним утром, после вечеринки на пляже в Малибу, меня разбудил взволнованный Роб. Он вывел меня на балкон. “Разве океан сегодня не чудесно выглядит?” – начал он.

“Нет, Роб” – сказала я – “ничего не выглядит чудесно с таким похмельем, как у меня”.

Непоколеьимый, он рассказал, что ему посреди ночи позвонил Эрик. “Он сказал, что хочет на тебе жениться, и попросил меня спросить тебя от его имени. Он хочет, чтобы я был свидетелем и говорит, что если ты не хочешь выйти за него замуж, тогда ‘Проваливай!’”.

Я так мучилась от похмелья, что его слова просто пронеслись в моей одурманенной голове. Затем он передал мне сообщение, как он записал его, на обороте конверта. Эрик хотел, чтобы я вышла за него замуж во вторник в Тюсоне, Аризона, прямо перед началом его следующего американского турне. Было утро пятницы. Я сакзала: “Какое странное сообщение”.

“Ему нужен ответ очень быстро” – сказал Роб.

“О, Боже мой, Роб, я даже не знаю. Дай мне подумать”.

Я приняла душ, оделась, и мы втроём уселись, чтобы поговрить об этом. Майел считала, что мне, определённо, следует выйти за него замуж – ведь у нас могла быть такая славная свадьба, прелестная вечеринка и всё остальное; это было бы здорово. Робу нравилась мысль, что он будет свидетелем, поэтому мы решили, что ответом будет ‘да’. Я позвонила Эрику и, удостоверившись, что Дженни Маклин больше не у дел, сказала, что выйду за него замуж.

Я была взволнована. Да и как могло быть иначе? Выпивка являлась проблемой, но в остальном он был чудесным: крайне захватывающей, творческой, талантливой и интересной личностью – и я была в него влюблена. Но в глубине своей души я знала, что это неправильно.

Поразмыслив, я понимаю, что быть влюблённой в него было похоже на какого-то рода зависимость. Когда он был счастлив и доволен мной, я тоже была счастлива, но на меня сильно влиял каждый раз, когда он впадал в одно из своих дурных настроений. Моё настроение отражало его, что не являлось благотворным.

Чего я не знала, пока Роджер Форрестер не признался через несколько дней после свадьбы, так это, как это всё дело началось. Он и Эрик играли пьяными в нескончаемый пул у Роджера дома в Фирли-Грин, и они заключили пари. Роджер поспорил с Эриком, что может сделать так, чтобы фотогравия того появилась на следующее утро в газетах. Эрик поспорил с ним на десять тысяч фунтов, что тот не сможет. Поэтому Роджер отправился прямиком к телефону и сказал Найджелу Демпстеру, в то время обозревателю слухов ‘Дэйли мэйл’, что Эрик Клэптон поженится на Патти Бойд 27 марта в Тюсоне, Аризона. К тому времени, как они проснулись следующим утром, эта история была расписана в ‘Дэйли мэйл’, и эти двое впали в настоящую панику. Что же делать? Теперь несколько миллионов людей знали о свадьбе; единственным человеком, который не знал, являлась невеста. Отсюда тот поспешный телефонный звонок и отчаянное требование ответа незамедлительно.

У меня было три дня, чтобы найти платье, сдать анализ крови, читобы убедиться, что у меня нет краснухи – что ты обязан сделать, если собираешься жениться в Америке – собрать несколько друзей и семью, и добраться до Тюсона. Первым человеком, которомя я позвонила, стала Дженни. Я сказала ей сейчас же запрыгивать в самолёт и прилететь, чтобы быть моей свидетельницей. Предыдущей ночью она гуляла, и у неё было такое жуткое похмелье, что она была в постели, когда я позвонила. Она сказала, что наверное, не сможет оказаться там, у неё нет денег, поэтому я позвонила в ‘Уиндмилл’ и договорилась, чтобы она взяла немного денег у хозяина гостиницы. Она оказалась в Тюсоне примерно за час до церемонии. Крис О’Делл тоже была там, и Майел и Роб, затем прибыли Эрик и Роджер с ансамблем, и все мы остановились в прославленном мотеле ‘Шератон-Пуэбло’.

Роджер организовал всё – отель, церковь, лимузины, приём – а из-за боязни Эриком шприцов, он даже убедил одного члена ансамбля, который был немного похож на Эрика, сдать анализ на краснуху вместо того. Для того, чтобы запутать прессу, он договорился о церемонии со всеми церквями в Аризоне. Мы оказались в ‘Апостольском собрании веры в Иисуса Христа’, забавном небольшом здании с мексиканским священником.

Мне не позволили увидеться с Эриком накануне вечером, поэтому на следующее утро Дженни, Крис, Майел и я пошли вместе в церковь, и в одной маленькой комнатке в её задней части мы переодевались, болтали и пили шампанское. Они хорошо веселились, и мне приходилось заставлять их замолчать, чтобы спросить: “А что насчёт меня? Я выгляжу нормально?”

Я была в светло-жёлтом шёлково-атласном платье с кружевным жакетом. Роджер выдал меня, Роб являлся свидетелем Эрика, как и обещал, а Альфи и Найджел Кэрролл были шаферами. Найджел когда-то встречался с Полой – так мы и позакомились с ним – и он так сильно смешил Эрика, что Эрик попросил его переехать и работать на него. Дорожная команда и ансамбль взяли напрокат невероятные чёрные и зеленовато-голубые смокинги с тонкими галстуками, но они забыли заказать ботинки, поэтому были в замаранных кроссовках.

Обслуживание было прелестным, а Эрик выглядел чудесно. В конце священнослужитель сказал: “Я объявляю вас мистером и миссис Клэптон” и захлопал, и все остальные последовали его примеру.

Приём проходил в отеле – если это можно было назвать приёмом. Стоило только Эрику и мне отрезать торт, как мы оказалсь посреди тортового сражения. Думаю, что первый ломтик, вероятно, бросил Эрик. Он вёл себя на самом деле хорошо, но внезапно обезумел, возможно потому, что осознал, что с ним были его приятели по играм. Поэтому перкрасные смокинги вскоре оказались покрытыми кремом и сахарной глазурью. Все были пьяны, и всё действо превратилось в хаос. Не традиционная свадьба, а идеальная рок-н-ролльная.

Я не могла бы быть счастливее, но о медовом месяце не могло быть и речи. На следующий день началось турне Эрика, и он настоял на том, чтобы вытащить меня на сцену и гордо представить меня в качестве своей жены, а затем спел мне ‘Этим вечером чудесно’. Публика сходила с ума.

После Тюсона они играли в Альбукерке, Эль Пасо и Далласе, и на каждом выступлении я стояла за кулисами, смотрела на него и чувствовала себя такой гордой, счастливой и влюблённой. Затем всё изменилось. Следующей остановкой являлся Новый Орлеан, которого я действительно с нетерпением ожидала, но Эрик сказал мне, что хочет, чтобы я летела в Лос-Анжелес, забрала свой багаж и полетела домой. Я не могла этого понять. Мы так прекрасно проводили время, почему ему захотелось отделаться от меня? А затем один из дорожных менеджеров сказал мне, что Дженни Маклин зарегистрировалась в отеле в Новом Орлеане. Эрик и я не были женаты даже неделю.

Когда ансамбль осознал, что происходит, дорожные менеджеры чуть не подняли мятеж, и Роджер прогнал её.

Было бы счастьем выйти замуж за кого-то, кто будет верным мне, но я воспитывалась со странными ценностями. Я знала, что у моих отца и отчима были любовные связи, и в своём подсознании я, вероятно, допускала, что так обычно поступают мужчины. Когда я была ребёнком, то, что у Бобби была любовная связь с Ингрид, было для меня настолько очевидно, что я не могла понять, почему этого не замечает мама. Возможно, она знала, что происходит, но решила не придавать этому значения, боясь противоречить ему, а может быть, из страха потерять его. И история повторялась. Я позволила Джорджу быть неверным мне – точно так же, как моя мама позволяла Бобби – а теперь я позволяла быть неверным и Эрику тоже. Это причиняло чертовскую боль, но я находила оправдания.

Быть музыкантом в пути, думала я, это немного похоже на то, как быть солдатом вдали от дома. Им одиноко, и они убеждены, что то, что они делают в турне, не считается. Как я могла ожидать, что он устоит перед всеми теми девушками, лебезящими перед ним, говорящими ему, насколько он велик и снимающими перед ним свою одежду? Кроме того, его понятие супружеской верности, как и у большинства мужчин, в корне отличалось от моего или большей части женщин. С его точки зрения, связь на одну ночь не являлась любовью, она была сексом; она не имела значения. Поэтому я могла или простить и понять, потому что Эрик ничего не мог с собой поделать, или подумать: ‘Я бы никогда так не сделала, так почему должен он?’ Возможно, глупо, но, не желая потерять его, я предпочла прощать.

В мае, когда Эрик короткое время находился дома между турне, Роджер организовал для нас самую сумасбродную свадебную вечеринку в ‘Хёртвуд-эдже’. Пришло триста человек – семья Эрика, моя семья, жители Рипли, местные фермеры и торговцы и множество замечательных музыкантов, которые импровизировали вместе. У нас были Джефф Бек, Ронни Вуд, Билл Уаймэн, Донован, Роберт Плант, Роберт Палмер и Джек Брюс. Пришли Джордж, Пол и Ринго – по какой-то причине Джон не был приглашён, но он говорил, что пришёл бы, если бы его попросили. Это было печально, потому что это стало бы первым и последним разом, когда битлы сыграли бы вместе со времени распада – потому что в следующем году он погиб.

Объявился без приглашения Лонни Донеган и спросил: “Где они все?”

Я отвела его в самую маленькую комнату в доме, где они курили косяки, и, открыв дверь, сказала: “Угадайте, кто здесь?”

Они все повскакивали и попытались скрыть очевидное, затем Джордж сказал: “Помню, когда я был маленьким мальчиком, я постучал в дверь твоего дома и попросил у тебя автограф”, а Донеган ответил: “Именно поэтому я здесь. Я хочу его обратно!”

Мик Джаггер пришёл с Джерри Холл, которая была помолвлена с Брайаном Ферри, но оставила его ради Мика. Через несколько минут прибыл Брайан Ферри и спросил, кто есть. Когда я сказала ему, что Мик и Джерри прибыли только что, он резко повернулся, запрыгнул в свою машину и смотался, забрав с собой половину драйва.

Вечеринка началась в три или четыре часа дня и продолжалась – с приходящими и уходящими людьми – до утра. У нас было два шатра: маленький для детей, который был полон игрушек и игр, а ещё один с танцполом, сценой для музыкантов и множеством гитар. Роджер попросил своих друзей из Ист-Энда придти в качестве охранников, и когда Эрик прогуливался посреди всего этого по подъездной аллее, из кустов выпрыгнул один парень с дробовиком с обрезанным стволом и навёл на его голову. “Я живу здесь” – с негодованием сказал Эрик.

В полночь начался фейерверк. Роджер попросил Пэйнов, производителей, разработать это представление, и это было самое удивительное шоу с фейерверком, которое я когда-либо видела. Половина посёлка могла его видеть, а шум был достаточно громок, чтобы разбудить всех в Суррее. Полицейский из посёлка был с нами (мудрый шаг), и когда Роджер сказал: “О, Боже, я буду получать жалобы на этот фейерверк”, тот ответил: “Фейерверк? Какой фейерверк?” Он был замечательным. Он часто приходил в ранние утренние часы, и мы давали ему стакан или два бренди и слали его идти своим путём. У нас никогда не было никаких проблем.

Ко времени, когда Эрик и я поднялись в спальню, уже рассвело. Мы были готовы свалиться с ног от усталости, но Мик и Джерри были укутаны и крепко спали в нашей кровати с маленькой Джэйд, его дочерью от Бьянки Джаггер, сладко спящей ворзле них. Поверьте, Мик всегда найдёт лучшую кровать в доме.

Одним снежным зимним днём, когда у нас гостили Роб и Майел Фрабони, раздался звонок в дверь. “Странно” – подумала я. Было практически темно, и на земле лежал глубокий снег. Мы попивали ‘кровавую Мэри’. Днём ранее из Франции прибыли Роб и Майел, нагруженные сыром, вином и шоколадом. Я приготовила несколько фазанов, и мы не ложилисб далеко за полночь, пили и смеялись. На следующий день у нас было довольно сильное похмелье, и, после чая и гренок, казалось, снова становилось темно, поэтому мы перешли на ‘кровавую Мэри’.

Я открыла дверь и обнаружила грязную испанскую девушку, стоявшую на холоде. Она поскользнулась на снегу и порвала свои джинсы. Я выжидала, когда она заговорит. На ломаном английском она объяснила, что приехала увидеться с Эриком. “Правда?” – спросила я. Вот это будет театр!

Я пригласила её на кухню и позвала Эрика. “Здесь одна девушка” – сказала я – “и ты должен её знать, потому что я точно её не знаю”.

Эрик заёрзал от смущения. Он явно встречался с ней в дороге и дал ей свой адрес, а затем позабыл о ней. Её звали Кончита, ‘маленькая ракушка’. Роб и Майел выглядели заинтересованно.

Эрик спросил, не могу ли я одолжить ей что-нибудь из одежды, из-за дыкри на её джинсах. Я сказала, что я слишком высокая; ничего моего ей не подойдёт. Поэтому он повернулся к Майел, и она также твёрдо сказала: “Нет”. Итак, по-прежнему в рваных джинсах, эта любознательная девочка последовала было за Эриком и Робом в студию. “Что всё-таки происходит?” – спросила Майел и крикнула Кончите вдогонку что-то на французском. Та сказала, что она влюблена в Эрика, и он сказал ей, что она может приехать в Англию и остаться у него.

Это было неприятно, но истерично. Мы никоим образом не могли прогнать её; шёл снег, у неё не было денег, а Охёрст находится у чёрта на куличках. Она оставалась у нас два дня, после чего мы отправили её назад в Испанию. Она продолжила писать Эрику, звонить по телефону и присылать рождественские открытки, в которых говорилось, что она надеется, что они увидят друг друга в наступающем году. В конечном счёте, мне стало немного жалко её.

Если бы я ожидала в Эрике после нашей женитьбы изменений, что он, дав обет в церкви, может внезапно стать верным, то мне пришлось бы разочароваться. От Дженни Маклин отделались, но я не питала никаких иллюзий: её заменят в следующем городе или в следующем турне. Когда это были девушки на одну ночь, они не представляли угрозы нашему браку, и я могла это выдержать.

Намного больше беспокоило то, что употребление алкоголя Эриком становилось всё хуже и хуже. Я тоже пила намного больше, чем мне следовало, как Эрик жестоко указал в песне, которую он сочинил, под названием ‘The shape you're in’ (‘Состояние, в котором ты находишься’). Но я всегда чувствовала, что контролирую себя, и – по-крайней мере – я ела и спала нормально. Эрик – нет.

Я чувствовала себя изолированной из-за его пьянства. Алкоголизм был под запретом в семидесятые и восьмидесятые годы, и, прежде всего, мне хотелось признавать, что существует такая проблема, но я знала, что не могу притворяться дальше. Энтони Хопкинс, который является излечившимся алкоголиком, постоянно оставлял сообщения для Эрика и просил встретиться с ним. Я выяснила, что он поступал так: он уговаривал людей, у которых – как он знал – были проблемы, придти и встретиться с ним, но Эрик не знал Энтони Хопкинса, поэтому не обращал внимания. Я поговорила с несколькими докторами об этом, но, казалось, никто из медицинских работников не был готов признать, что есть такая проблема. И большинство людей, которые знали Эрика, считали забавными безумные вещи, которые он вытворял, и смеялись над ними. Но мне не было забавно, когда он забирался на крышу дома, или когда мне приходилось вести машину из Рипли, когда он сидел на мне и тоже пытался вести.

Однажды Гай Паллен, Найджел Кэрролл и его жена Джекки отправились отдохнуть с нами в Испанию. По утрам я готовила всем на завтрак жареные яйца. Как-то мне не хватало яиц, и Эрик пошёл, чтобы купить их, и вернулся, сказав, что он потратил шестьдесят фунтов. Я сказала, что мне нужны только яйца, но он отыскал бутылку марочного портвейна, поэтому нам пришлось выпить его на завтрак. Во время этого же отдыха Найджел и Гай пошли поиграть в гольф, оставив бесчувственного Эрика в доме, но во время их игры он очнулся и пошёл посмотреть на них – совершенно голый. В тот момент даже Гай осознал, что Эрик в беде. Однажды он усадил того и сказал ему это. “Если первое, за что ты хватаешься утром, это пачка сигарет с большим количеством бренди и лимонада, значит, у тебя проблема” – сказал Гай – “ты никогда не слышал об ‘Измельчённой пшенице’ (популярный завтрак)?”

В другом году мы отправились отдохнуть в плавание вдоль Греческих островов с Роджером и Аннетт Форрестер и их детьми. Однажды мы прибыли в один маленький порт и заметили в гавани лодку ‘Иезавель’ Роберта Стигвуда. Она была красивой, построенной в 1920-х годах, около 50 метров длиной с величественным клиперным носом. Мы решили, что нам следует пойти поздороваться, и Роберт пригласил Эрика и меня на ужин. У ‘Иезавель’ были деревянные панели в салоне и библиотеке, и деревянные камины в обоих.

В конце этого вечера, вместо того, чтобы позволить водителю Роберта отвезти нас назад к нашей лодке, Эрик настоял на том, чтобы позаимствовать моторный катер ‘Иезавель’, ещё одну прелестную лодку, которая использовалась в качестве посыльного судна, и вернуться в гавань на нём. Мы забрались на него и Эрик настоял на том, что он поведёт, но он был настолько пьян, что мы метались из стороны в сторону. Когда я попыталась взять управление на себя, он не позволил мне, и завязалась небольшая борьба. В конце концов, мы справились – Бог его знает, как – и каким-то чудом Эрик умудрился остановиться, не повредив ни одну из лодок.

Дальше всё пошло не так хорошо. Он попытался переступить с одной лодки на другую, но когда он стоял одной ногой на одной лодке, а второй – на другой, посыльная лодка отошла в сторону, и он упал в воду. У меня в голове пронёсся заголовок: ‘Рок-звезда погибает’. Эрик не умел плавать даже при обычных обстоятельствах, но он был так пьян, что даже и не пытался. Он камнем пошёл ко дну с руками по швам. Затем появилась его голова, и я завопила: “Дай мне свою руку!” Он поднял её, и я вцепилась в неё изо всех сил, но он был тяжёлым, ускользал от меня и сам не делал ни малейшей попытки помочь мне. Он снова ушёл под воду, затем неожиданно появился, и я позвала на помощь и попытаясь удержать его голову над водой. Наконец, кто-то на нашей лодке услышал меня и пришёл на выручку.

У Эрика явно было девять жизней. Мне и не припомнить, сколько раз он разбивал свои автомобили и чудесным образом вылезал из обломков крушения живым. В 1980 году в Америке он вновь обманул смерть. Он только что начал турне из сорока пяти концертов, а еще до того он несколько месяцев жаловался на боли в спине. Не считая того, что он принимал огромные количества обезболивающих, которые запивал бренди и лимонадом, больше он с этим не делал ничего. После первой пары выступлений его скрючило, и единственное, что поднимало его на ноги, это огромные дозы ‘Веганина’ (торговое название смеси аспирина, кодеина и парацетамола). Его состояние ухудшилось настолько быстро, что когда они прибыли в Миннеаполис, Роджер повёз его прямиком в больницу. Когда ему сделали рентген, то обнаружили, что у него пять громадных язв, одна из которых вот-вот должна была взорваться в его поджелудочной железе. Доктора считали, что он был в сорока пяти минутах от смерти.

Я находилась на детской вечеринке в честь дня рождения, когда получила звонок от Роджера: “Приезжай сейчас же. Эрик в больнице”.

На протяжении следующих нескольких недель, пока Эрик лечился, Роджер и я застряли в одном отеле Миннеаполиса из-за трёхметрового слоя снега на улице. Миннеаполис зимой является не самым захватывающим местом. Озеро замерзает, и понятие веселья местных жителей состоит в том, чтобы вести автомобиль к середине озера и делать ставки на то, когда он потонет.

Эрик никогда ничего не делал наполовину. Если у него появлялось хобби, то оно становилось наваждением. Теперь им стала рыбалка, которой он увлёкся с Гари Брукером, владевшим в Оукли ‘Попугаем’, пабом в посёлке по соседству. Гари являлся певцом, автором песен и клавишником в ‘Прокол Харум’ – его большим хитом была ‘Whiter shade of pale’ (‘Бледнее мертвеца’) – и они с Эриком знали друг друга с шестидесятых годов. Они нашли друг друга вновь случайно, когда одним вечером он забрёл в ‘Попугай’, чтобы выпить, а Гари находился за барной стойкой. С тех пор Эрик и различные друзья иногда играли в этом пабе, а Гари стал постоянным гостем ‘Хёртвуд-эджа’, как и Фил Коллинз, ещё один местный музыкант.

Поэтому когда Эрику дозволили отлучки из этой миннеаполисской больницы во время его длительного приебывания в ней, он нашёл один магазин принадлежностей для рыбной ловли, купил около двадцати пяти удочек и начал тренироваться в забрасывании их в больничных коридорах. Также он как-то отправился навестить одного приятеля по рыбалке в Сиэттле – тогда я уехала домой. Пока он был там, он попал ещё в одну аварию. Автомобиль, в котором его везли, проехал на красный свет, и в него врезалось в такси. Эрик ушиб несколько рёбер, и через несколько дней боль усилилась, поэтому он обратился к доктору за болеутоляющими средствами, и ему сказали, что у него плеврит. Его перевезли по воздуху прямо в Миннеаполис в больницу, и он сразу же написал мне с просьбой присоединиться к нему: ‘я знаю, что тебе трудно бросить всё и толкаться по аэропортам, но вот почему я прошу тебя сделать это, ты единственная, на чьи силу и ободрение я могу действительно надеяться, и ты можешь тратить столько денег, сколько тебе хочется во время ожидания, пока я поправлюсь… ’

За день до того, как он должен был отправиться домой, Роджер и я решили переговорить с доктором Эрика о его запоях. Мы умоляли его сказать Эрику, что тот не должен пить; обрисовали ему ситуацию; рассказали ему, как много тот обычно пьёт, и насколько мы обеспокоены. Доктор сказал Эрику, что немного выпивать – это нормально, но он не должен пить бренди бутылками. Эрик увидел в этом разрешение. Он не должен пить бутылками бренди… и он переключился на виски.

Было несколько пугающих моментов. Однажды мы остановились у одних людей в Ратлэнде. Один из дорожных менеджеров Эрика стал членом одной очень знатной семьи, и нас пригласили к ним домой отдохнуть. Мы собирались пойти поужинать в один хорошо известный ресторан, и Эрик пытался не пить весь день; он довольно сильно нервничал из-за встречи с этими людьми.

Когда мы прибыли в этот дом, Эрик отказался выпить, и мы отправились в ресторан. Этого парня звали Уомбл, а его жена Миа была дочерью герцога. Во время ужина к нам присоединились её брат и другие родственники. Эрик сидел справа от меня, и вдруг, вскоре после того, как подали коктейли, его затрясло, и у него начались конвульсии. Я думал, что у него сердечный приступ, и он вот-вот умрёт. Кто-то сказал, что у него приступ, поэтому пока вызывали скорую, я позвонила Роджеру.

Когда мы прибыли в больницу, доктор сказал, что у Эрика был эпилептический припадок, вызванный недостатком алкоголя. Он провёл ночь в больнице, а утром приехал Найджел Кэрролл, чтобы забрать его. Больше у него никогда не случалось эпилептических припадков, но он больше и не пытался обходиться без алкоголя, как в тот раз.

Тем временем, он вернулся прямиком к двум бутылкам в день и к гастролям. Роджер был настолько обеспокоен его здоровьем, что тайно прослушивал номера отелей Эрика. Он прятал в спальне ‘детскую сигнализацию’, затем он и Альфи по очереди дежурили, не ложась спать и слушая, чтобы убедиться, что тот всё ещё дышит. Роджер не был любителем выпить: он являлся ответственным – как и должен был, находясь среди громадной толпы детей, которые составляли ансамбль. Они считали, что он ведёт себя, словно школьный учитель, и поступали с ним ужасно; например, бросали его – полностью одетого и с чемоданом в руке – в бассейн или крали его новые туфли и использовали их в качестве мишени для стрельбы из их воздушных ружей.

Но гастроли означали большие деньги. Эпизод, связанный с язвой, ударил по большей части американского турне и стоил им сорока двух аншлаговых концертов. Роджер был вынужден отправить их в дорогу. Это было похоже на военное маневрирование – организация автомобилей, самолётов и грузовиков, но за все те годы, что они были вместе, они пропустили лишь одно выступление, не считая язвенного несчастья, и произошло это из-за торнадо. Роджеру не нравилось, когда во время турне кто-то слишком много пил или принимал наркотики, но он был в одиночестве: если веселился начальник, то веселилась вся команда. Наркотиком Роджера являлся валиум, который он принимал по рецепту в огромных количествах – думаю, это был единственный способ совладать с Эриком – и тридцать чашек кофе в день. Поэтому Роджер был моим союзником.

Критический момент наступил незадолго до рождества 1981 года. Эрик и я отправились на концерте ‘Дженесис’ в Лондоне. Эрик то вскакивал, то садился, аплодировал, пока внезапно не сказал, что хочет выйти, что ему надо выйти, ему надо выпить. Он обезумел и был в отчаянии. Он продирался на выход, карабкаясь по людям, сидящим на своих местах.

Думаю, тем вечером он осознал, что ему нужна помощь. Я рассказала о том, что произошло, Роджеру. “Не волнуйся” – сказал он – “я положу его в один реабилитационный центр седьмого января, но я не хочу говорить ему, пока не неступит рождество”.

Это было огромным облегчением: помимо выпивки, Эрик впадал в тяжёлые депрессии и говорил, что не хочет больше жить, он ни в чём не видел смысла – и это стало совершенно новой причиной тревоги.

Я понимала, что рождество будет непростым, и так и случилось. Дом был полон – как это было всегда в это время года – членов семьи, друзей, участников ансамбля и дорожной команды и многих других, кто не знал, куда себя деть. В один год с нами были Найджел и Джекки, а индейка была такой громадной, что не помещалась в холодильник, и я положила её в гараже. Когда утром на рождество Джекки пошла за ней, то увидела, чтоУиллоу, веймаранская легавая, стащила её на пол и жуёт её. Мы помыли её, нафаршировали и поместили в печь, не сказав никому ни слова.

Обычно я любила рождество и всё, что с ним связано. В день рождества мы поднимались поздно, заглядывали в рождественские чулки и открывали перед камином бутылку шампанского. Мы могли отправиться на прогулку, посмотреть по телевизору выступление королевы; всегда играли гитары, шла игра в бильярд, в кости, и мы открывали подарки. Мы садились ужинать примерно в шесть часов – за замечательный стол, выбирали печенья (с запечёными в них бумажками с названиями подарков), и мы были в бумажных шляпах. Каждый год я экспериментировала с различными начинками для индейки, находила новые рецепты запеканок и сладких пирогов и подбирала правильные вина, которые сочетались бы со всем этим.

Когда я переехала жить к Эрику, таким наслаждением было вернуть себе роль на кухне, но так как он настолько мало интересовался едой, это было малозначительно. Тем не менее, мой брат Бу стал шеф-поваром, и мы часто звонили друг другу и говорили о еде. После того, как он получил профессию, он стал работать на различные группы отелей и провёл за границей около двадцати шести лет. Поэтому большую часть наших разговоров о еде приходилось вести по телефону, но во время рождества мы проводили часы, сравнивая то, что мы готовили, каким рецептам следовали, и какие вина мы использовали с каждым блюдом. Всегда было отлично, когда он приезжал домой отдохнуть, или Эрик и я отправлялись навестить его в Америку, Египет или другую страну, где он находился, и мы могли готовить вместе.

Тот ужин на рождество 1981 года был почти готов, когда я осознала, что нет Эрика. Никто не видел его несколько часов. Я обыскала весь дом, и нигде не было и следа его, поэтому я вышла в сад. Было темно, шёл сильный снег, и я представляла себе, как Эрик, замёрзший, лежит без сознания где-нибудь в снегу. Как обычно, он позавтракал ‘жидким’ и пил, не переставая, всё утро. В поисках, я обежала весь сад, пугаяясь всё больше и больше. Наконец, я добралась до дома Артура в начале подъездной аллеи, всё моё было в потёках от туши. Он сказал, что Эрик был там, чтобы выпить за рождество, но какое-то время назад он ушёл. “Ох, Артур” – сказала я в отчаянии – “где же он сейчас?”

Я вернулась в дом и пошла в единственное место, куда не заглядывала, и Эрик находился там, лежащий на груде брёвен, без сознания. Я попробовала разбудить его, но не сумела, и у меня не было другого выбора, как оставить его.

7 января Роджер и Эрик полетели в Америку, и Эрик лёг в ‘Хэйзельден’, центр лечения от наркомании в Миннесоте. После рождества Роджер сказал ему: “Ты не пьяница, Эрик, ты алкоголик”, и впервые Эрик не стал спорить. Он страшно нервничал, но хотел помочь.

Я была счастлива, что они уехали, довольна, что безумие, в котором мы жили, должно было скоро закончиться – пока не начала волноваться, что это может изменить его и, следовательно, наши отношения. Я привыкла иметь дело с пьяницей: как я уживусь с трезвым Эриком? Может, я даже его не узнаю, когда он вернётся назад.

Роджер оставался с Эриком на протяжении шести недель, проживая в отеле в Миннесоте и навещая его каждый день. Я прилетала туда на неделю, по поручению ‘Хэйзельден’, чтобы присоединиться к группе ‘Ал-Анон’, ответвлению ‘Анонимные Алкоголики’ для родственников. Я оказалась в группе людей, которые были в браке или жили с наркоманами, и они являлись обычными людьми, не очень пострадавшими и странными. Они заставили меня чувствовать себя долгожданной и желанной и говорили о своих собственных супругах-алкоголиках или наркоманах с невероятной откровенностью. Я никогда не осмеливалась рассказывать кому-либо – или даже признаться самой себе – что я живу с алкоголиком, и моя жизнь стала такой тяжёлой. Я не чувсствовала, что я могу довериться друзьмя, потому что я не хотела быть вероломной, но с этими людьми я почувствовала себя в безопасности и с ними я могла говорить обо всём том, что я так мучительно держала в себе. Их переживания, чувства, страхи и ужасы быль точно такими же, как и мои – они могли бы описать мою жизнь. Мы все хранили одинаковую тайну, жили одной жизнью и все мы считали, что мы такие одни.

У нас была одна интересная игра с распределением ролей. Мы должны были превратиться в человеческую скульптуру с алкоголиком, стоящим на коленях в середине. Все остальные прислонялись к нему, символизируя всех людей, которые заботились о нём – жену, детей, мать, отца, братьев, сестёр, племянников, тёть и так далее. Когда алкоголику становится лучше, его убирают из скульптуры, и все остальные падают. Во всех болезнях в семье с алкоголиком обвиняют его и его недуг до тех пор, пока – неосознанно – вся её жизнь вращается вокруг него. Как только ему становится лучше, он больше не является тем же самым человеком, и всем остальным тоже приходится учиться оставаться нормальными.

‘Ал-Анон’ оказалась для меня удивительно полезной. С каждым днём я становилась всё сильнее, и постепенно раны стали заживать. К концу недели мне не хотелось уезжать. Там была приятная, удобная, уютная обстановка, и всё было упорядочено: я знала, что будет происходить каждый день, чего не было в моей обычной жизни уже долгое время.

Когда Эрик вернулся домой, он был замкнут и тих; всё, что ему хотелось, это рыбачить, то есть я стала ‘старой калошей-вдовой’. Также он являлся футбольным фанатом и разъезжал по всей стране с Роджером, чтобы поболеть за ‘Вест-Бромвич Альбион’. И всякий раз, когда мы зарегистрировались в отелях, то всегда, как мистер и миссис Альбион. Но рыбалка была хуже всего. Он часто уходил из дома примерно в семь-тридцать и не возвращался до вечера – с пятью-шестью рыбами, и он хотел, чтобы их почистили и заморозили. Я научилась потрошить их очень быстро. Иногда я ходила с ним и проводила день, фотографируя дикорастущие цветы, но в основном он ходил один и предпочитал ходить именно так. Быть с ним было нелегко. Я чувствовала, что он зол – зол, что он не может делать единственную вещь, которая ему нравилась в жизни, – выпить. Он не мог понять, почему его этого лишают. Не думаю, что даже после шести недель в ‘Хэйзельдене’, он действительно понял, что болен.

Когда он не рыбачил, он гастролировал, и я снова длительные периоды была одна. Я даже не имела удовольствия разделывать его рыбу. Он предложил Гари Брукеру, который играл на клавишных, присоединиться к ансамблю, то есть у него на гастролях появился партнёр по рыбалке, и удочки были в багаже всегда. На всех остановках они рыбачили, и он настаивал, чтобы Роджер бронировал места в отелях с благоприятными условиями для рыбной ловли. Другим наваждением являлась покупка одежды. В этом не было ничего нового, но он резко активизировался. Он отправлялся в ‘Армани’ и находил новый костюм, а затем хотел такой всех цветов.

Он находился в турне, когда был доставлен новый ‘Феррари’. В то время одной из моих подруг была Линда Спинетти, которая жила поблизости. Её муж Генри играл на ударных в ансамбле Эрика, и мы проводили вместе много времени, когда они были в отъезде. Мы часто ходили плавать и кататься на коньках и обычно вместе тусовались. Я сказала Эрику по телефону, что прибыл новый автомобиль, и спросила, могу ли я взять её в аэропорт, чтобы встретить его. “Да, да, да” – сказал он – “это было бы чудесно”. И я нарядилась в симпатичное платье, заехала за Линдой, и мы отправились. Внутреннее убранство было из светло-жёлтой кожи, небо было синим, и было замечательное весеннее утро. Всё было восхитительно, и мы были так счастливы, когда неслись по дорогам и М25.

Когда мы приехали в аэропорт, я осталась в машине, а Линда пошла в здание вокзала, чтобы отыскать Эрика. В нём она увидела Роджера и сказала ему, что я жду. “В какой она машине” – тотчас спросил он.

“В новом ‘Феррари’” – ответила она. Он выглядел обеспокоенным – он знал, что вот-вот произойдёт.

Эрик разозлился на меня. Он сказал: “Кто-то водил её до меня. Теперь я не могу водить её. Мне придётся продать её”.

С трезвым Эриком стала совсем другой – он стал совсем другим. Он никогда не умел хорошо выражаться словами, но теперь он не хотел разговаривать вообще. Он лишился своей весёлой стороны. Не стало розыгрышей, безумных выходок и смеха. Это было так, словно он лишился своего характера. Хуже того, я обнаружила в нём бывшее незаметным ранее чувство несправедливости. Я по-прежнему пила, так же как и все остальные рядом с ним – никто не сказал мне, что следует остановиться, что – в ретроспективе – могло бы помочь ему. Раз или два в неделю мы оба ходили на свои встречи, соответственно, он – на ‘АА’, я – на ‘Ал-Алон’, и он проходил двенадцать шагов реабилитации. Но он говорил, что единственное, что ему хочется сделать, это выпить, и он был очень зол, что не может.

Он оставался в завязке примерно шесть месяцев. Затем он отправился в турне, и, в Копенгагене, тайком нырнул в мини-бар в своём номере люкс отеля, думая, что никто не узнает. Он забыл, а возможно и не знал, что всё будет отражено в счёте. Затем он начал курить ‘травку’ с некоторыми дорожными менеджерами, и раз он сделал это, и ему показалось, что он всё контролирует, он убедил себя, что нерегулярная выпивка не принесёт вреда. Когда он вернулся домой, то сделал вид, что не пил – я узнала всё это от одного из дорожных менеджеров – но вскоре я обнаружила, что он принял кокаин, и я не считала, что это является хорошей идеей. Я не знала, к кому обратиться за помощью.

В отношении своего пьянства Эрик был пронырливым и сначала он пытался скрыть его от меня, но, в конечном счёте, всё выплыло наружу и стало хуже, чем когда-либо, и всё больше усугублялось. Я не могла выносить нахождения рядом с ним. Он становился очень злым – милый, нежный мужчина, котороый до сих пор никогда не называл меня грубее, нежели ‘глупая клоунесса’. Теперь он часто кричал на меня без причины; если я оставляла его – даже если это было лишь для того, чтобы отправиться в Кранлей за покупками – то он рвал и метал, когда я возвращалась. Поэтому пока не приходил Роджер, я не могла пойти куда-нибудь или увидеться с кем-нибудь. И у меня было такое ощущение, что он всё время следил за мной. Он пил в огромных количествах и хотел, чтобы я пила вместе с ним. Когда он наливал себе спиртное, то наливал и мне тоже; когда он заказывал выпивку в пабе, то заказывал и для меня. Я пила потому, что так хотел Эрик, а смыслом моей жизни был Эрик, его желания и потребности. Я знала, что это неправильный способ жизни. Вечерами я шла в кровать раньше него, надеясь, что усну раньше, чем он появится, и плакала. Я молилась, чтобы он отключился, когда придёт в кровать, и не станет трогать меня.

Бывало, когда он становился больше похожим на животное, чем на любящего, страстного мужа, которого я знала, и от него разило бренди. В других случаях он приходил спать, обнимал меня, когда я рыдала, и говорил: “Всё хорошо, всё будет хорошо”. Мне так хотелось верить ему, но я была напугана. Я думала, кончится тем, что он убьёт одного из нас.

Однажды я решила постричь свои длинные волосы. В то время я не могла объяснить, почему, но сейчас я знаю, что это является классической реакцией на эмоциональный срыв и на ненависть к самому себе. И – будучи малодушной во всех других отношениях – я позвонила Дженни и сказала: “Давай сходим в ‘Видал Сассун’ и пострижёмся”.

Итак, мы отправились. Мы обе сделали одинаковую стрижку, укоротив волосы везде до десяти сантиметров, и когда парикмахер срезал их, болтая со стилистом по соседству, я думала: “Боже, какая кошмарная ошибка”, но было слишком поздно. Я стала выглядеть так же жутко, как и чувствовала себя.

Окончательно всё решил день, когда я увидела себя на фотографии, которую сняла Дженни. Я себя не узнала. Моё лицо было отёкшим, я располнела, а мои волосы были неряшливыми и грязными. Но на самом деле напугало меня то, что я знала, что потеряла больше, чем мой внешний вид: я потеряла ‘я’ в себе, свою личность. Я больше не знала, ккто я такая.

Однажды днём, в сентябре 1984 года, когда Эрик был без чувств на диване в гостиной, я собрала чемодан и ушла. Я выбрала трусливый выход из положения и написала ему записку. Я бы не осмелилась сделать это как-либо по другому и не смогла бы сделать это, если бы он бодрствовал. Я остановилась у своей матери, которая тогда жила в Хаслмире в Суррее, чтобы она могла быть ближе к Поле, и каждый день на протяжении четырёх недель, пока я была там, Эрик присылал дюжину красных роз.

Затем, в один день, раздался стук в дверь. Я открыла её и увидела Эрика, и он выглядел настолько худым, трясущимся и нервничающим, что я едва его узнала. Он явно ничего не ел с тех пор, как я ушла. Я пригласила его войти, и он принялся молить меня вернуться назад. Он говорил, как он сожалеет, что вёл себя настолько плохо, он любит меня, он нуждается во мне, этого никогда больше не повторится. Я хотела верить ему и не хотела больше ничего, лишь вернуться в ‘Хёртвуд-эдж’, чтобы жизнь стала счастливой и нормальной, а он стал забавным, сексуальным и чудесным Эриком, которым он когда-то был. Вместо этого я заставила себя забыть жалость. “Нет. Ты всё ещё пьёшь. Тебе не следует пить. Я не могу”.

Больше всего расстраивало то, что это было в разгар моих процедур для искуственного оплодотворения. Эрик и я пытались завести ребёнка с тех пор, как впервые стали вместе жить, но этого не произошло. Стоило только моей менструации задержаться, как я начинала думать: “Вот оно. Я беременна!” Я становилась такой взбудораженной и начинала планировать, какая комната станет детской, как я её украшу, затем думать о том, в какие школы он или она будет ходить, иногда даже заглядывала в парочку. Затем, через десять дней, наступала моя менструация.

В то время я выполняла кое-какую работу, связанную с государственными десткими домами, и я спросила об усыновлении. Мне сказали, что в свои тридцать два года я слишком стара. Я не могла в это поверить и спросила об этом своего доктора, который подтвердил, что это правда. Он сказал, что я могу усыновить лишь в какой-нибудь стране из третьего мира. Я была бы счастлива иметь ребёнка из любой страны – мне было всё равно, какого цвета, формы или размера он будет – но я боялась, что Эрик, в какой-нибудь пьяный момент, может сказать что-либо обидное и ужасное, и я не чувствовала, что могу подвергнуть приёмного ребёнка такому риску. И поэтому, неохотно, я решила не делать этого.

В конце концов, мой врач сказал мне встретиться с профессором Йэном Крафтом, который только что открылв Лондоне клинику для больных бесплодием. Процедура экстракорпорального оплодотворения была открыта Патриком Стептоу и Робертом Эдвардсом; и Луиза Браун, первый ‘ребёнок из пробирки’, родилась в 1978 году, то есть в 1984 году искуственное оплодотворение всё ещё находилось в стадии развития. Я не была уверена, насколько эта мысль заинтересовала Эрика, но профессор Крафт предположил, что тот не желает этого. Он сказал, что это обычная проблема, и что он будет рад обсудить это с Эриком. Эрик не хотел этого, но он согласился на искуственное оплодотворение и с сопутствующими оскорблениями и унижениями. Тем не менее, он не стал менять стиль своей жизни, чтобы улучшить результат: он не урезал свои пьянство и курение, которые могли повлиять на количество сперматозоидов – это ещё не было изучено. Я сдала все анализы и оказалась той, на кого указал палец несоответствия требованиям.

Эрик не приветствовал этот процесс, потому что он не являлся естесственным, и я не спорила с этим, но я считала, что раз уж наука дошла до этого, нам следует воспользоваться этим. И я действительно так хотела ребёнка. Я видела, как мои сестры и подруги рожают детей; казалось таким нечестным, что я этого не могу. Каждый раз, когда я доходила до вживления эмбриона, меня переполняли возбуждение и оптимизм, и я убеждена, что во мне растёт новая жизнь. Затем мне приходилось признавать тот факт, что не получилось.

Через месяц я переехала со своей мамой в один маленький дом в Девоншир-Клоз-Мьюс в Вест-Энде, который оплатил Роджер, и начала общаться с друзьями, большинство из которых я не видела годами. Когда я попыталась дозвониться до Белинды, то ответа не последовало, поэтому я отправилась к ней на квартиру и обнаружила, что она переехала. А затем Мэри-Лайза погибла во время несчастного случая, когда ехала верхом на лошади, что ошеломило меня. Она жила с актёром Джоном Хёртом с 1967 года, и они оба являлись моими старыми друзьями со времени моих дней с Джорджем. Прежде чем Джон стал знаменитым, он играл в небольших периферийных театрах; Джордж и я ходили смотреть на всё, где он играл. Когда Джон снимался в роли Боба Чемпиона, жокея, у которого был рак, но который выиграл национальный чемпионат, ему нужно было научиться ездить верхом, и Мэри-Лайза научила его. Однажды они прогуливались вместе, без защитных шлемов, когда порыв ветра напугал лошадей. Мэри-Лайза оказалась переброшенной через изгородь на дорогу. Она умерла мгновенно.

Это Мэри-Лайза сказала мне, что мне нужно носить очки. Всю свою жизнь я была близорукой, но не знала об этом. Возможно, это объясняет, почему я была настолько застенчивой – я не могла видеть людей должным образом. Однажды я глядела из окна её квартиры и надела очки, которые она оставила там лежать. Внезапно я смогла разглядеть дорожный знак на улице. Мэри-Лайза направила меня прямиком к специалисту по изготовлению очков.

Крис О’Делл была в Лондоне, будучи уже замужем за одним чудесным мужчиной по имени Энтони Расселл. Я часто виделась с ними. Его родители владели замком ‘Лидс’ в Кенте, и мы провели там несколько чудесных выходных. За последние два года я также подружилась с Кэролайн Уотерс, которая была замужем за Роджером Уотерсом, бас-гитаристом и певцом ‘Пинк Флойд’. Она и я немного знали друг друга в шестидесятые годы, когда она работала в магазине ‘Эппл’ с Дженни, но мы никогда не разговаривали, пока однажды, словно гром среди ясного неба, она не позвонила по телефону. Роджер хотел, чтобы Эрик сыграл в качестве гостя на его первом сольном альбоме ‘The pros and cons of hitch hiking’ (‘За и против путешествий автостопом’). Он не был знаком с Эриком, поэтому попросил Кэролайн позвонить мне. Мы договорились о встрече и подружились. Они стали бывать у нас в ‘Хёртвуд-эдже’. День рождения Кэролайн был недалеко от рождества, и мы ездили к ним на замечательные вечеринки.

В следующем году Роджер и Эрик появились в серии концертов в помощь АИРС – акция в пользу изсследования рассеянного склероза. Наш старый друг Ронни Лэйн страдал от этой болезни, и Эрик помог организовать серию концертов в Лондоне, Нью-Йорке, Лос-Анжелесе и Сан-Франциско, которые согластлся продюсировать Глин Джонс. Среди других с ним были Джефф Бек, Джимми Пэйдж, Чарли Уоттс, Билл Уаймэн, Кенни Джонс, Кенни Джонс и Стив Уинвуд; Кэролайн и я сходили на выступление в лондонском королевском ‘Альберт-холле’, а после него мы все направились в кафе ‘Хард-рок’ в Грин-Парке. Мы сидели в одной кабинке, болтали, когда появилась ужасная двойняшка Дженни Маклин и поздоровалась с Эриком. Я покрылась пятнами, а Кэролайн, хотя и не имела понятия, кто это такая, мгновенно избавилась от неё.

Она и Роджер жили в одном прекрасном доме в Ист-Шине, на окраине Лондона, и довольно часто её брат, Уилл Кристи, бывал в этом доме. Это был приятный мужчина, очень симпатичный, добрый и нежный. Он был фотографом, то есть у нас сразу же нашлось нечто общее, и он сильно помог мне с советами, имевшими отношение к фотокамерам. Он убедил меня использовать мой ‘Хассельблад’, который приводил меня в замешательство: у него было две диафрагмы, одна на корпусе, вторая на объективе. Я не знала, как и когда пользоваться ими, пока он не показал мне. Он и я впервые встретились на свадьбе одного общего друга, и когда Эрик был в турне, мы встретились вновь на вечеринке в музее естествознания. Там был папарацци Ричард Янг, и на следующий день в колонке Найджела Демпстера в ‘Дэйли мэйл’ появилась наша фотография с рассказом о том, как мы стали хорошими друзьями, и как Уилл помогает мне с моими фотографиями. Я не знаю, кто разговаривал с Ричардом Янгом, но когда Эрик увидел это, он пришёл в ярость. Он и я всё ещё были вместе, но между нами всё было плохо. Он хотел знать, что же происходит. “Господи, Эл, он просто друг. Ничего нет”. Не думаю, что он поверил мне.

После того, как я ушла от Эрика, Уилл и я стали встречаться. С ним было так легко находиться рядом – не было никаких ссор, никакого давления, никаких дурных настроений, лишь веселье. Я чувствовала себя с ним уютно – впервые за многие годы обо мне заботились. Он помог мне найти выход из ужасного тёмного мира, в котором я жила, и убедил меня сходить к терапевту, чего я, возможно, никогда не сделала бы без него.

Моя сестра Дженни в течение нескольких лет проходила курс психотерапии и пыталась убедить меня показаться её терапевту. У неё был свой собственный клубок проблем. Неудача её двух браков с Миком Флитвудом была очень мучительной. В то время она подсела на выпивку и кокаин и, в конечном счёте, она достигла низшей точки падения и была на грани отчаяния. Терапия помогла, поэтому когда она и её девочки жили в ‘Уиллоу-коттедж’, и она видела, что происходит со мной, она решила, что мне нужна помощь точно такого же рода. Я тоже это знала, но я была слишком напугана, чтобы что-то с этим сделать – я боялась, что если я покажусь психотерапевту, то открою ящик Пандоры: печаль могла вырваться таким потоком, что я бы не смогла удержать поток. Я видела себя в картине Эдварда Мунк ‘Крик’.

К тому времени, как я ушла от Эрика, Дженни навсегда прекратила пить и употреблять кокаин и познакомилась с Йэном Уоллисом, ударником ‘Кинг Кримсон’, ‘Снэйк’ и Боба Дилана. Они переехали жить в Лос-Анжелес и поженились в 1984 году.

Я последовала совету Уилла и отправилась на встречу с Карен, которая умела толковать сны и являлась астрологом так же, как и психотерапевтом. Когда я лежала на диване в её подвальном кабинете для консультаций в Шепхёрд-Баш, всё было именно так, чего я так боялась. Всё, что мне хотелось сделать, когда я попала в этот кабинет, было лечь на пол и закричать: “Помогите мне!” Поэтому я попыталась остаться. После двух или трёх сеансов с меня было довольно, но она всегда твёрдо говорила: “Увидимся на следующей неделе”. И в течение нескольких лет она действительно помогла мне, но другим человеком, который помог мне, являлся Уилл. Он был таким милым и таким занятным, но он знал, насколько я несчастлива, и не оказывал на меня давление. Он был сильным, надёжным плечом, на котором можно было выплакаться, и я полюбила его.

Эрик знал, что я встречаюсь с Уиллом и забрасывал меня письмами и телефонными звонками, умоляя меня вернуться. Его письма всегда были поэтичными и страстными, и будь я сама по себе, без Уилла и Карен, моя решимость могла бы пасть, но я не сдала позиций. В декабре он вернулся из турне по Австралии и Гонконгу с самым прекрасным подарком для меня: маленьким рубиновым сердечком, обрамлённым бриллиантами на цепочке. Я вспомнила, как сильно любила его, но не сломалась. Мне нужно было спасти какую-то часть себя, и возвращение к Эрику и жизни, которую мы разделяли, являлось не тем способом сделать это.

Сразу после рождества я отправилась отдохнуть в Шри-Ланка с одной девушкой, которую я едва знала, по имени Сара Левинсон. Я виделась с ней раз или два, а затем наткнулась на неё снова в одном небольшом кафе. Она была преподователем в одном университете, поэтому у неё был долгий отпуск, и она не могла решить, отправиться ли в Южную Америку или в Шри-Ланка. Мне показалось, что ‘Шри-Ланка’ звучит славно, и она сказала: “Поехали со мной!” Так я и поступила.

Шри-Ланка это очень красивый остров с изумительными пляжами и горами и огромными статуями Будды повсюду. Я влюбилась в этот остров. Единственным человеком, которого мы обе знали на этом острове, был издатель Энтони Блонд, у которого был дом Галле, столице южной провинции, и он пригласил нас отметить канун нового года с ним. Мы остановились в голландском колониальном отеле под названием ‘Нью-Ориентал’. Одним вечером мы сидели в баре, который был довольно безлюден, и ломали голову, как нам найти дом Энтони, когда туда зашла группа людей в приподнятом настроении и начала говорить об Энтони Блонде. Просто удивительно! Мы заметили это совпадение и начали с ними болтать.

В этой группе находились застройщик по имени Род Уэстон, который купил землю в Шри-Ланке и хорошо знал этот остров, его подруга Франческа Файндлэйтер, дантист по имени Роман Фрэнкс (который стал моим дантистом) и Эрик Феллнер, кинорежиссёр, который позже выпустил кинокартину ‘Ноттинг-Хилл’ и оба фильма ‘Бриджит Джонс’. Они прибыли в Шри-Ланка на рождество и тоже собирались на Новый год к Энтони и Лауре. На следующий день мы встретились вновь за обедом, а затем ещё раз на вечеринке у Блондов. После неё Сара и я отправились на экскурсию.

Мы взяли гида, чтобы он показал нам остров, и одним из мест, которое, как он сказал, мы должны увидеть, являлась Сигария. Это плато высотой более чем две тысячи метров, с руинами крепости на его вершине. Двенадцать сотен ступеней ведут к его верхушке, на которую я забралась. Я никогда в жизни так не боялась. Он сказал, что мы должны начать подниматься в 5:30 утра, и примерно через час мы достигли небольшой площадки, откуда можно было увидеть чудесные виды и купить ‘Кока-Колу’. Мы остановились, чтобы попить, а затем гид сказал, что время снова идти. Сара сказала, что она не хочет идти дальше, но я решила, что мы не должны подвести гида, и последовала за ним одна.

С этого момента ступени были высечены в скале и являлись совсем неглубокими. Я ношу обувь тридцать восьмого размера, и лишь половина моей ступни помещалась на каждой ступени. Единственное, что не давало мне упасть с высоты многих сотен метров и разбиться насмерть, была тонкая верёвка, свободно висящая между металлическими опорами, закреплёнными в скале. В один момент я совершила ошибку, посмотрев вниз, и Сара казалась крошечным пятнышком далеко внизу. Мы всё ещё были лишь на полпути вверх, и я подумала: “Я не могу пошевелиться, не могу дышать, не смогу идти вверх, не смогу спуститься вниз. Я хочу, чтобы меня отсюда снял вертолёт”.

Я разразилась слезами и окликнула гида: “Я не могу двинуться с места!”

“Нет, Вы можете. Вы сможете медленно сделать это”.

“Нет, не смогу!” Я чувствовала себя парализованной. Затем я вспомнила, что там нет спасательных вертолётов: это была Шри-Ланка. Мне пришлось смириться с этим.

Со струящимися по моим щекам слезами я продолжила путь наверх и, минут через пятнадцать, достигла вершины. Это было просто невероятное облегчение – а также невероятный вид. Как же всё-таки люди несли материалы, чтобы построить целую крепость наверху той горы? Но было понятно, зачем они это делали, и почему она считалась настолько святой. Мы находились чуть ли не на небесах, и я могла видеть всё на километры вокруг. К счастью, там имелся другой путь вниз, который был намного легче, иначе я и по сей день могла бы всё ещё находиться там.

После трёх восхитительных недель я вернулась в Лондон и обнаружила письмо от Эрика. Оно не было страстным, но являлось настолько же действенно, как и любое их поэтичных писем прошлого. Его занесло снегом в ‘Хёртвуд-эдже’, и ог рассказывал о птичках, которых он находил замёрзшими до смерти каждое утро в саду, даже несмотря на то, что он установил дополнительный птичий домик. Мысленно я тут же увидела восхитительный сад с террасой с громадными пейзажами. Он сказал, что кошке ‘Зулу’ не слишком весело. И он рассказал мне, как сильно Труперу, по которой я скучала, нравится ловить снежные хлопья, которые таяли на её носу – ‘а затем она удивляется, куда они исчезают… глупая собака’. Там были новости о Роуз и Пэт, а затем он заканчивал это письмо решающим доводом:

я скучаю по тебе, и ты нужна мне так сильно, моя любовь, и я прошу

тебя, пожалуйста, пожалуйста, не встречайся с Уиллом снова, когда ты

вернёшься, я думаю, это будет конец для меня… Пожалуйста, возвращайся

домой, где ты должна быть. обещаю, я не подведу тебя больше.

Несмотря на мой отпуск, я всё ещё чувствовала себя дрожащей и зашедшей в тупик в отношении того, чего я хочу и куда двигаюсь. Было там много писем, телефонных звонков и красных роз, что я не могла просто повернуться к нему спиной, когда он явно так сильно любил меня и нуждался во мне. Я настолько запуталась и была полна слёз, что не знала, что и думать.

Затем он позвонил и попросил меня отправиться с ним в Израиль. Я согласилась и мы полетели в Эйлат. На следующий день мы взяли машину и долгое время ехали вдоль побережья с прекрасными розовыми холмами Иордана, видимыми за Мёртвым морем. В какой-то момент Эрик остановил машину и объяснил, что ему дали пару таблеток, и он хотел, чтобы мы их приняли. Он сказал, что они называются экстази, и были созданы для терапевтов, чтобы те давали их парам, нуждавшимся в помощи при восстановлении их личных отношений. Мне было трудно поверить, что пилюля сможет изменить моё сознание и сердце, но он был убеждён, что они помогут нам – и мне в особенности. И каждый из нас проглотил по пилюле, и Эрик продолжил вести, пока экстази на начал действовать, и он не смог вести дальше. Он спросил, не могу ли я сесть за руль.

Меня охватила истома. Я могла всё! Спустя какое-то время мы остановились и зашли в Мёртвое море. Оно было такое необычное. Вода имела температуру тела и была восхитительно вязкой, а содержание минералов таким высоким, что они поднимали наши ноги и настроение. Мы лежали в воде и разговаривали.

Самым сложным было рассказать Уиллу. Я знаю, что сделала ему очень больно, и я совершенно разрывалась на части из-за того, как поступила. Он был настоящим другом и помог мне пройти через несколько кошмарных времён, и я никогда не забуду, как добр и нежен он был ко мне в течение тех месяцев, Я не знаю, как я выжила бы – и выжила бы вообще – без него. Моя связь с Эриком была слишком сильной, чтобы я могла устоять.

Возвращение в ‘Хёртвуд-эдж’ было трогательным. Трупер была очень рада видеть меня, прыгала вокруг и махала хвостом так сильно, что всё её небольшое шерстяное тело совершало маленький танец. Было чудесно увидеть вновь животных, дом и сад, Артура и его жену Айрис. Эрик осыпал меня подарками и множеством одежды от Джорджио Армани, но я не знала, правильное ли решение приняла: импульс к примирению исходил от него, но я приняла это решение и должна была с этим жить. Я молилась, чтобы он не вернулся к слишком частому злоупотреблению выпивкой, и чтобы наша жизнь смогла быть относительно нормальной. Но это является тем, что все жены, мужья, дети или родители, которые живут с алкоголиком, говорят себе. Все они живут в стране несбыточных мечтаний, и это же было со мной. Я вернулась жить с Эриком и для него.

Также мне по-прежнему было не с кем поговорить, не считая Карен, моего психотерапевта. Я очень нуждалась в женщине постарше, чьи суждения я уважала, и которой я могла довериться. Она была нужна мне, чтобы позволить мне выговориться о том, что происходило со мной, и что я чувствовала, а не говорить мне, что я должна поступить так или эдак. Я должна была суметь справиться со всем этим сама. Но моя мама не была таким человеком. Для неё всё являлось или чёрным или белым: я должна была бросить его сразу же или остаться и смириться со всем. Ни обсуждений, ни взвешивания за и против. В моём случае, жизнь была не такой.

Время медового месяца вскоре закончилось. Через две недели после нашего возвращения из Израиля, Эрик отправился в турне по Великобритании и Европе, и я снова оказалась одна. Одиночество всегда наступало за несколько дней до его отъезда, когда он начинал отстраняться от меня в эмоциональном плане. Это было, словно он давал волю подсознанию, что – я уверена – было необходимо для него, но довольно сложно для меня, и сложно ещё раз, когда он возвращался. Ему всегда требовалось, по меньшей мере, десять дней, чтобы приноровиться к обычной повседневной жизни. Он привык, что в турне всё делалось для него: если он вытаскивал сигарету, кто-то находился рядом, чтобы зажечь её; если его стакан был почти пуст, кто-то наполнял его. Я не собиралась этого делать. Я была старой каргой, которая говорила ему, чтобы он зажёг свою сигарету сам, и какое-то время он был угрюмым, раздражённым и в затруднении, что же делать. В турне рядом с ним было множество приятелей. Если ему хотелось побыть одному, то он так и говорил или уединялся в своём отельном номере, но если ему хотелось играть, у него имелись приятели по играм. Дома была только я, а я была слабой заменой. Любопытно, что он никогда не поднимал трубку, чтобы пригласить друзей придти. Если кто-нибудь звонил ему или появлялся в доме, то это было замечательно, но он никогда не просил об этом.

Пока он находился в Европе, я устроила вечеринку в честь его сорокалетия в марте. У нас было немного вечеринок, в основном, потому что Эрик был таким необщительным, но в той ночью, в окружении своих друзей и семьи – всего около семидесяти человек – он казался счастливым. И дом снова ожил. Я нашла одного волшебника и иллюзиониста, по имени Саймон Дрэйк, который был одет, как гость, и удивлял всех, внезапно приступая к своим номерам.

Приблизительно в два часа ночи зазвонил телефон, это оказались Ринго и Барбара, его вторая жена, на которой он женился после того, как он и Морин развелись в 1981 году. Они попали в аварию на своей машине на круговом движении ‘Робин Гуд’ и оказались в больнице.

Джефф Бек отправился с вечеринки к себе домой в Кент примерно в 3:00 ночи. Через полчаса раздался телефонный звонок от кого-то из Роухука: “У нас тут в саду один из ваших гостей!” Джефф не вписался в крутой поворот на одном из своих автомобилей с гоночным двигателем. Я сказала, что приеду и заберу его; я прибыла и обнаружила пожилую даму и её мужа, обоих в пижамах и тапочках, и Джеффа, который выглядел так рок-н-ролльно в своей кожаной куртке с кровью, струящейся по его лицу. “Спасибо, что приехала выручить меня. Селя {Хэммонд, его девушка}так рассердится на меня за разбитую машину”. Он намного больше беспокоился о её гневе, чем о глубокой ране на его носу и хлеставшей крови, которую напрасно пыталась остановить эта пожилая пара. И по сей день на его носу есть шрам.

Почти сразу после этого Эрик начал трёхмесячное турне по Америке и Канаде. Он прервал его в июле, в самый разгар, чтобы сыграть на стадионе имени Джона Фитцджеральда Кеннеди в Филадельфии в концерте ‘Живая помощь’, организованном Бобом Гелдофом в помощь голодающим Африки. Я полетела и присоединилась к нему, и я не помню более напряжённого дня. На стадионе присутствовало девяносто тысяч человек, и энергия, бушевавшая, как на сцене, так и вне её, была невероятной. Одновременно проходило выступление на стадионе ‘Уэмбли’ в ,Лондоне, и абсолютно все играли или в одном месте или во втором. В находились в отеле в Филадельфии – с Миком Джаггером и другими, которые заскакивали ненадолго – и смотрели концерт на ‘Уэмбли’ по телевизору. Мы увидели, как в Лондоне играет Фил Коллинз, затем отправились на выступление. К тому времени, когда мы прибыли за кулисы, Фил находился уже в Филадельфии, готовый подыграть на ударных Эрику: он сел на ‘Конкорд’, поэтому смог сыграть в обоих концертах. Эрик сыграл три песни – ‘White room’ (‘Белая комната’), ‘She’s waiting’ (‘Она ждёт’) и ‘Лейла’. Он нервничал, но я никогда не видела, чтобы он играл настолько блестяще, и никогда не испытывала такую гордость, что я его жена. Это был самый грандиозный рок-фестиваль в мире за всю историю. Более чем полтора миллиарда человек смотрели его по телевидению, и его выручка составила 30 миллионов фунтов стерлингов – в три раза больше, чем ожидал Боб.

После нашего примирения, Эрик снял свой запрет на жён и подруг, но жизнь в дороге была совершенно ужасной, и мои воспоминания о гастролях прежде, чем я оставила их, не были хорошими. Он часто кричал на меня в ресторанах и в вестибюлях отелей. Возможно, он считал, что является забавным, но больше так не считал никто: дорожные менеджеры и остальные из ансамбля думали: “Бедная Патти”. Я никогда не огрызалась, что откололо ещё один кусочек от моего чувства собственного достоинства. Если турне было особенно продолжительным, Эрику становилось скучно, и он просил меня присоединиться к нему. Когда я прибывала, он всё время был со мной, но постепенно он начинал хотеть тусоваться с ансамблем, посмотреть, какие девушки вокруг, и говорил мне отправляться домой, чтобы иметь возможность вернуться к своим старым привычкам. Время от времени я бывала на концертах – я бы ни за что на свете не пропустила ‘Живую помощь’ – но мне не хотелось плестись за ним и видеть, как женщины бросаются на него.

Поэтому в октябре я не поехала с ним в Милан, где он познакомился с одной актрисой по имени Лори дель Санто. Её имя было неизвестно мне до тех пор, пока одним вечером он не предложил сходить куда-нибудь поужинать. Я подумала: “Как романтично!”, и позвонила в итальянский ресторан в Кранлее, чтобы заказать столик. Мы почти что никогда не выходили в сет, чтобы поужинать, поэтому это было настоящим удовольствием. Наше первое блюдо только что принесли, когда Эрик сказал, что ему надо кое-что рассказать мне. Я замерла. Инстинктивно я поняла, по тому, как он всё говорил, то, что он должен сказать, не было хорошей новостью.

Когда он был в Италии, он познакомился с одной девушкой по имени Лори. Пару раз они переспали. Он по-прежнему любит меня, но думает, что и её тоже любит.

Я не знаю, как я пережила оставшуюся часть ужина. Это было именно то, чего я страшилась. Я могла смириться с неверностью, если бы она была чисто физической. Девушки вроде Кончиты не представляли собой угрозы – они не были хищническими – а девушки, которых выдёргивали из публики после выступлений, по утрам выставлялись за дверь. Секс не представлял угрозы нашему браку. Чувства – это было другое дело.

Но, как обычно, я выкинула это из головы, притворившись, что ничего не было. Я не знала, что ещё можно сделать. Как я могла позволить Эрику разрушить частицу чувства собственного достоинства, за которое я всё ещё цеплялась?

Жизнь продолжалась. Приближалось рождество, и я начала свои обычные приготовления. Однажды я была на кухне, вставляла цветы в вазу, когда он зашёл и сказал мне, что ему звонила Лори. Она была беременна. Во мне поднялись паника, страх, неуверенность, ужас, от того, что могло произойти дальше. Что мне было делать? Как мне было с этим совладать? “А не может она от него избавиться?” – спросила я.

Мне стало плохо. Я не могла нормально дышать, а моё сердце стучало так сильно, что я не могла думать. Стебли цветов, которые я расставляла, становились всё короче и короче, так как я продолжила обрезать их. Я слышала себя, как будто со стороны, говорившую, что всё будет хорошо, мы всё равно будем вместе, но мой мозг отключился. Я была шокирована. Мне нужно было время, чтобы переварить то, что я узнала. Я пыталась завести ребёнка на протяжении двадцати одного года, а эта женщина переспала с моим мужем раз или два и носила его ребёнка. Я думала, что моё сердце вот-вот разорвётся.

Эрик был явно очарован Лори. Он рассказывал мне, как она прекрасна, и какие чудесные фотографии она снимает – ещё один удар ножом в сердце – а сейчас она ждала ещё и ребёнка. Я действительно считаю, в некотором забавном смысле, что он ждал от меня, что я буду рада. Он рассказывал мне, что когда они познакомились, она заявила, что не знает, кто он такой. Его привлекло это – старейший трюк в мире, но он всё равно купился. Они были представлены друг другу итальянским организатором концертов в миланском ночном клубе, и Роджер Форрестер, который был там в то время, считал, что это было подстроено. Она являлась подругой Аднана Хашогги, родившегося в Саудовской Аравии влиятельного торговца оружием и бизнесмена. Это стало последним гвоздём в гроб моей женитьбы.

Рождество оказалось полно притворного веселья перед семьёй и друзьями, гнева между нами двоими и слишком большого количества алкоголя. Я сказала Эрику, что больше не хочу делить с ним постель – я снова не спала с ним – поэтому он переехал в спальню над кухней, что ему не нравилось. Он был зол, что я не спала с ним, но, думаю, это было больше связано со страхом. Он боялся, что потеряет меня. Я продолжала видеться с Карен – она и наши сеансы были всем, что у меня было, и за что я держалась.

С самого начала Эрик видел в терапии угрозу, и в каких-то отношениях он оказался прав. Карен поощряла меня открыть глаза и увидеть, что происходит: что вся моя жизнь вертелась вокруг Эрика. И хотя это может быть славно, и многие пары действительно живут друг ради друга, но Эрик легко выигрывал. У него было его творчество – его работа, его записи, его путешествия – а у меня не было ничего. Я фотографировала, но у меня кроме этого почти ничего не было. Моя индивидуальность, моё ‘я’, зависели от него, а поскольку он заставлял меня чувствовать, что он так мало их ценит, моё чувство собственного достоинства не могло быть ниже.

Этот ребёнок родился в Лондоне в августе 1986 года. Я находилась на юге Франции, с гитаристом ‘Дженесис’ Майком Рёзерфордом и его женой Энджи. Также там были сестра Энджи и её зять, ещё один Майк. Энджи попросила меня присоединиться к ним, поэтому меня не было рядом во время рождения. Она была беременна, и Крис О’Делл тоже. Казалось, что беременны все, кроме меня. Конечно же, я была рада за них, но мне было непросто. Мне было сорок два года, и мой брак был на последнем издыхании, поэтому мне пришлось признать тот неприятный факт, что я никогда не смогу иметь ребёнка.

Как-то вечером мы сидели на стене сада, когда зазвонил телефон. Это был Эрик, который хотел, чтобы я знала, что он является гордым отцом сына, Конора. Он был так взволнован. Он видел появление этого ребёнка на свет, и всё говорил и говорил, как трогательно, как чудесно, как изумительно это было. Он нре мог сдерживать свой энтузиазм. Я могла быть его сестрой или подругой, но не его брошенной женой. У него даже и мысли не возникло, что, возможно, это является новстью, которую я не захочу услышать.

Я вернулась в сад и рассказала Энджи и обоим Майкам о рождении Конора, и когда я сделала это, я осознала, что Эрик искренне считала, что я буду счастлива за него. Обычно я хорошо умею сдерживаться, но тем вечером, когда я начала говорить, и меня переполняли горе и боль. Впервые я дала волю чувствам и, не переставая плакала.

Энджи и Майк были изумительны, а затем появился Билл Уаймэн. В полукилометре по дороге у него был дом, который находился в осаде папарацци. У него были неприятности, потому что его подруга, Мэнди Смит, была несовершеннолетней – они начали встречаться, когда ему было сорок семь, а ей четырнадцать. Он спросил, не может ли он придти и остаться, чтобы отделаться от них, и прожил с нами около десяти дней, в то время как пресса дежурила у его пустого дома. Из-за своей беременности Энджи чувствовала себя ужасно больной, у меня был кризис, а Билл грозила опасность попасть в тюрьму, но он смешил нас так, что мы чуть не умирали со смеху. Он просто фанстастический рассказчик, и каждый вечер мы сидели за длинным обеденным столом Рёзерфордов и смеялись.

Я вернулась в Англию, чувствуя себя намного сильнее, но всё ещё неуверенная в своём будущем. Лори и Конор уже вернулись в Италию, и у Эрика появилась идея, что мы можем оставаться вместе и продолжать являться мужем и женой, а ребёнок сможет жить с нами время от времени, и всё будет прекрасно. Я думала, что у матери могут быть несколько иные мысли. Затем он решил, что возможно, если Лори не позволит ребёнку самому приезжать к нам, то он может ездить в Италию каждые несколько недель. Он сказал, что на самом деле он не любит её, и пообещал, что не станет с ней спать, лишь будет навещать Конора. Я не понимала, как это может получиться: как он сможет ездить в Милан и играть в счастливую семью, затем возвращаться ко мне в пустой дом без ребёнка? Собака не была подходящей заменой. Возможно, я бы могла принять эти условия, если бы у меня были дети, но мне было не на чем сконцентрироваться, кроме Эрика, и всё это было слишком напряжённо.

Как бы там ни было, так как я во второй раз проходила проверку на возможность искуственного оплодотворения, я согласилась попробовать, и начала 1987 год со вновь обретённой энергичностью, в уверенности, что наша жизнь наладится. Я с нежностью представляла себе, как любовь Эрика ко мне и его ребёнок со временем объединят нас, и что я приму участие в воспитании Конора. Мой собственный ребёнок довершит картину. Тем не менее, Лори, казалось, не радовала мысль, что Конор станет бывать у нас, поэтому Эрик заявил, что он собирается видеться с ним в Милане раз в месяц, начиная с 24 января.

Пока он отсутствовал, я прошла ультразвуковое обследование, чтобы узнать, достиг ли цели вживлённый эмбрион, но я не могла забыть то, что происходило в Милане.

Через четыре дня вернулся Эрик, полный новостей о том, что умеет делать Конор. Он светился, рассказывая о маленьких привычках того, и кипел от возбуждения. Боль была такой сильной, что я избегала смотреть на него. Мне приходилось постоянно быть в движении и думать о других вещах. Я ходила на большое количество обедов, благотворительных встреч, уезжала на выходных, делала всё, что угодно, лишь бы сбежать. Я была подобно рыбе, скользящей по поверхности, порхающей от одного развлечения, отвлекающего внимание, к другому, боявшейся заглянуть в зловещую глубину под собой, зная, что она бурлит монстрами, которые ждали возможности проглотить меня. Для меня это был единственный способ выжить.

Тем временем, Эрик снова принялся за бренди. Теперь он на перешёл на четырёхчасовые интервалы от трясущегося пьянства до состояния забвения, и просыпался, казалось, только затем, чтобы выпить ещё и выкрикнуть мне оскорбление или покритиковать меня. Он обвинял меня в том, что я использую дом, словно отель. Я понимала его боль и страстно хотела облегчить ей, но я не могла помочь ему. Он застрял между исступлённым восторгом, в который приело его рождение Конора, и муками от того, что он терял меня. Он чувствовал, что это станет другим следствием рождения его ребёнка. Ему хотелось всего, но он не мог иметь всё. Это было несносное положение, и оно ухудшалось с каждой прошедшей неделей. Я думала, что он сойдёт с ума от выпивки или покончит собой, и, в конечном счёте, я поняла, что должна уйти ради него так же, как и ради себя.

Я сказала ему, что не могу больше так продолжать. Мы должны развестись. Он всё ещё считал, что мы сможем со всем этим справиться, но мне было очень грустно, очень плохо. Брат Энджи Рёзерфорд, Джон Даунинг, был юристом, и он помог мне найти кого-то, кто представлял бы меня. Я была на встречах с несколькими людьми. Один спросил меня, какие у моего мужа хобби, и когда я ответила: “Рыбалка”, он сказал: “Значит, он не может быть таким уж плохим парнем”. Я от него отказалась. А другой, чьё имя было Раймонд Туф, напугал меня так сильно, что я решила, он собирается убить Эрика! Я от него я тоже отказалась. Я заплатила ему пятьдесят фунтов за консультацию, но всякий раз, когда его имя возникает в газетах в связи с каким-нибудь заметным разводом, в статье всякий раз упоминается, что он выбил миллионы для Патти Бойд. Чушь. Я позвонила ему недавно и сказала: “Вы должны мне кучу денег за вю эту бесплатную рекламу. Пора бы Вам внести ясность”.

Тот, на кого я согласилась, оказался намного порядочнее – может быть, слишком порядочным, учитывая, сколько денег он выбил для меня. Он сказал мне, что я ни в коем случае не должна оставлять принадлежащий мужу дом, и я осталась в ‘Хёртвуд-эдже’, а Роджер нашёл Эрику квартиру в Лондоне.

Эрику не нравилась эта квартира. Он сказал, что не может в ней работать, ему нужен дом. Роджер сказал мне, что хочет, чтобы я выехала. Я ответила: “Мой адвокат сказал мне, что я не должна покидать дом”.

“Думаю, вам, девочки, следует хорошенько отдохнуть” – сказал Роджер, и каким-то образом убедил меня отправиться кататься на лыжах во французский Куршевель. Я взяла с собой Николь Уинвуд – она недавно развелась со Стивом. Я никогда до этого не каталась на лыжах, и мне понравилось. Затем, во время одного обеда, наш инструктор, Жан-Луи, сказал, что не может взять нас днём, потому что прошла снежная буря, и это слишком опасно. Я не смогла бы вынести бездействия, и спросила, есть ли что-нибудь, чем можно заняться вместо этого. Он предложил нам покататься на коньках. Что ж, я уже делала это с Линдой Спинетти, когда Эрик и её муж Генри находились в турне, а иногда мы катались на роликовых коньках на чёрно-белом мраморном полу в ‘Хёртвуд-эдже’. Николь не захотела кататься на коньках, и Жан-Луи взял одну меня. На секунду я потеряла концентрацию и так как я была в ботинках не совсем по размеру, я упала и сломала своё левое запястье. Оставшуюся часть отдыха я провела с гипсом на руке.

Я вернулась в ‘Хёртвуд-эдж’, где снова жил Эрик, но в отдельной спальне. Это не стало счастливым решением разногласий. Он был зол, и отношения между нами были натянутыми. Однажды утром – это был мой сорок третий день рождения – он ворвался в мою спальню в шесть часов, пьяный и в ярости, и сказал мне убираться. Он вопил и выкрикивал гадости обо мне и был так возбуждён, что я думала, что у него могут лопнуть кровеносные сосуды на шее. Он обвинял меня в том, что я не настоящая жена, раз не сплю с ним, затем выбросил мои вещи из окна, всё ещё крича на меня. Это было неподходящее для споров время. Я оделась, подобрала вещи с подъездной аллеи, забралась в свою машину и поехала в Лондон.

Я ехала несколько часов в состоянии смиренного и ужасного страдания. Я оцепенела и чувствовала себя беспомощной, словно была невидима. Я должна была встретиться с несколькими подругами во время обеда в Сан-Лоренцо, поэтому примерно в час дня я поехала на машине в ‘Бичам-Плэйс’. Должно быть, я выглядела жутко, с опухшим и заплаканным лицом, и Мара Берни, его заботливая владелица, спросила, что случилось. Я всё рассказала ей, и она подарила мне иконку с Мадонной, чтобы утешить меня – её доброта вызвала ещё больше слёз.

Я провела эту первую ночь в ‘Блэйкс’, отеле Аннушки Хемпель в Роланд-Гарденс, затем Алан Рогэн, гитарный техник Эрика и друг, который часто проводил рождество у нас, сказал, что я могу остановиться у него в Твиккенхэме на несколько недель, пока он будет в турне.

Оттуда я отправилась к Николь Уинвуд, которая жила в одной квартире в Чисвике. Она настаивала на том, чтобы мы хорошо проводили время, поэтому у меня не было возможности упиваться несчастьем. Всё это время я звонила Роджеру и просила у него денег и места, где я могла бы жить более постоянно. В конце концов, он предложил мне посмотреть две квартиры. Я выбрала маленькую с двумя спальнями в Куинсгэйт-Плэйс и переехала туда в июле.

Я покинула ‘Хёртвуд-эдж’ лишь с немного большим, чем одежда, в которую я оделась в то утро, когда Эрик выгнал меня, и мне нужно было вернуть остальное. Я попросила Крис О’Делл, не поедет ли она со мной, и она согласилась, но в тот день она оказалась занята своими собственными супружескими проблемами и не смогла приехать. Моя эмоциональная неустойчивость была такова, что я почувствовала себя чрезвычайно разочарованной и несчастной. В то время что угодно могло заставить меня разразиться слезами; во мне не было уверенности, я запуталась и была потеряна, и малейшее неуважение, даже от незнакомого человека, могло повергнуть меня в дрожь. В итоге, помогла моя мама. Она была последним человеком, которого мне хотелось видеть – она была такой эмоциональной – и толкала меня на край. Я оставила после себя большую часть вещей, включая всю мою музыку и несколько немарочных вещей ‘Битлз’ – стоимостью в тысячи фунтов в наши дни. Я переходила из комнаты в комнату, не желая находиться там, не зная, что забрать. Я ушла, взяв свои фотографии, паспорт и почти ничего кроме этого. Мне пришлось оставить мою славную Трупер, но я не могла держать её в моей съёмной квартире в Лондоне и знала, что Артур о ней позаботится.

Эрик забрасывал меня письмами и телефонными звонками, которые иногда были бранными, но в основном красивыми, поэтичными и извиняющимися. ‘Ты была вскрыта с головы до пят’ – писал он из Антигуа – ‘и скальпель держал я. Он по-прежнему в моих руках, и, вероятно, я использую его снова. Может, Господь простит меня, если я так поступлю – Не поможешь ли ты мне, пожалуйста, Нелл, прекратить причинять людям боль, и не простишь ли?’ В другом он писал:

Обожаемой Бабочке – я могу представить тебя своим мысленным оком

(очами?) порхая с одного зелёного плодоносного куста на другой даря более

мелким насекомым возможность бросить мимолётный взгляд на то как может

выглядеть действительно чистое и прекрасное создание, подумай какое

наслаждение ты им даришь, сколько света ты можешь пролить на их

Но тебе тоже нужен свет, иначе твои крылья станут ломкими

и сухими, и дни твоих полётов будут сочтены. Не спеши и расправь

свои крылья на солнце, позволь кому-нибудь (мне, это целитель, который

у меня в голове) осветить тебя, чтобы твоё сердце вновь стало ярким

и трепещущим, а твои крылья стали послушными и сильными, а затем

лети, и я встречу тебя где-то над всей этой бессмыслицей и мы снова

научимся жить как нам и суждено – Меджнун, Эл, ‘Slowhand’ (альбом Эрика),

Это было мучение. Я знала, что поступила правильно, оставив его, но я была ужасно несчастлива. Было бы намного легче уступить и вернуться к нему, поверить всем его нежным словам и романтическим образам, и моё самоуважение было на тот момент таким невысоким, что я могла так и сделать. Но в глубине своей души я знала, что это никогда не сработает. Даже если бы он умудрился бросить пить, у него всё равно был ребёнок. А у меня не было сил, чтобы совладать с этим. У меня не было сил ни для чего. Я жила день ото дня, пила намного больше, чем мне следовало; я виделась с людьми, делала что-то, накладывала макияж и держала голову высоко поднятой, но я совершала всё это лишь на автомате.

Внутри я была развалиной. Воскресная бульварная пресса представляла одну девушку за другой, которые, предположительно вынашивали детей Эрика. И каждый день, вместе с поэзией Эрика, приходили расстраивающие письма от адвокатов. Единственное, что заставляло меня держаться, это была Карен. Я ходила к ней уже два года, и она знала почти всё, что можно было узнать обо мне и моей жизни. Затем, в один из выходных, Эрик появился в одном телевизионном ток-шоу и был очаровательным, чётко выражал свои мысли и ни в малейшей степени не казался пьяным.

Когда я встретилась с Карен в понедельник, я сказала: “Полагаю, теперь ты думаешь, что я выдумала все эти вещи, которые я рассказывала тебе об Эрике, что всё, что я говорила тебе, это ложь”.

“Не в этом дело. Значение имеет лишь то, как ты смотришь на это, и что ты чувствуешь по отношению ко всему этому. Это не имеет никакого отношения к нему или к тому, как кто-то другой смотрит на это”.

И затем я всё поняла. Я поняла, что суть жизни в том, как различные ситуации действуют на каждого из нас, и сколько каждый из нас сможет вынести. Я достигла своего предела. И хотя я виделась с Карен, по-прежнему я была тем, кто должен был всё это пережить.

Время шло, но я всё ещё начинала обливаться словами слезами из-за малейших пустяков. Однажды днём один полицейский остановил меня в Крайлее за неаккуратное или неосторожное вождение. Я уже была расстроена: мне было несносно ездить поблизости от того дома или по любым знакомым дорогам, которыми мы пользовались, чтобы добраться туда из Лондона, и когда полицейский остановил меня, я стала умолять его не штрафовать и не арестовывать меня: “Я слишком расстроена” – сказала я, в беспомощности рыдая – “я не в ладах с жизнью”. Он был таким добрым. Он сказал мне припарковаться машину и успокоиться, прежде чем ехать куда-либо дальше.

Вскоре после этого меня снова остановила полиция. Я была на благотворительном обеде в Барнсе, который продолжался большую часть дня, и выпила много вина. Джон Даунинг, брат Энджи, юрист, ехал в автомобиле впереди меня. Мы планировали поехать поужинать где-нибудь, и следовала за ним. Он ехал довольно быстро, и я пыталась не отстать от него. Когда я неслась через мост Хаммерсмит, меня остановила полиция. Джон продолжил ехать – не думаю, что он видел, что произошло, поэтому я была одна и напугана.

Я жутко боялась властей, и впревые за почти двадцать пять лет, некому было позвонить, некому было помочь мне. Ни Брайана Эпстайна, ни Питера Брауна, ни Роджера Форрестера. Я была сама по себе, и у меня были большие неприятности. Полицейский заставил меня дунуть в анализатор дыхания, и, конечно же, он показал больше нормы. И опять я дала волю слезам. Я молила их отпустить меня. Я обещала, что больше никогда не буду так делать – обычная старая добрая история – но они отвезли меня в полицейский участок на заднем сидении патрульной машины. Меня арестовали за вождение в нетрезвом состоянии, и я должна была появиться в мировом суде Ричмонда. К счастью, это произошло за день до того, как Маргарет Тэтчер выиграла свои третьи всеобщие выборы, и газеты пестрели материалами о ней, а о моём осуждении сказано не было. Меня оштрафовали и лишили прав на вождение сроком на год.

Это послужило предупреждением. Мне не следовало садиться за руль, и я содрогаюсь от мысли, что могла получить увечье или, хуже того, погибнуть. Мне было намного безопаснее на общественном транспорте, но прошло двадцать пять лет с того времени, как я садилась в автобус или спускалась в метро. Мне пришлось попросить свою подругу Белинду – которую я отыскала с помощью нескольких телефонных звонков – чтобы она показала мне, как всё это делается: остановки и покупка билетов изменились со времени шестидесятых годов, и я боялась ездить одна. Я страшилась, что меня ограбят или узнают, и что люди станут интересоваться, почему я езжу в подземке. Когда-то давным-давно я была такой отважной, такой бесстрашной – я являлась девушкой из Африки, которая была готова на всё и ничего не боялась – но теперь я боялась всего. Я чувствовала себя уязвимой среди такого большого количества незнакомых людей, и рёв поездов, въезжающих в туннели и выезжающих из них, заставлял моё сердце громко стучать. Моя уверенность испарилась.

Тем не менее, метро явно являлось самым быстрым способом передвигаться по Лондону, и как только я преодолела первоначальный страх, я стала его неплохим знатоком. Но каждая поездка являлась тяжёлым испытанием. На каждой станции со стен, наверху и внизу эскалаторов и в туннелях на меня пристально смотрели громадные плакаты Эрика.

Это было не просто метро. Я заходила в магазины, в них звучала музыка Эрика, и слёзы начинали струиться из моих глаз. Это было словно одна из тех ужасных историй – я не могла отделаться от него, он преследовал меня – где бы я ни появилась, находился он. У меня было такое ощущение, словно я разваливаюсь на части, теряю свой рассудок. Я ходила по миру, но не чувствовала себя его частью, частью того мира, в котором ходили все остальные.

Я встречалась с друзьями во время обедов и чувствовала себя, словно я находилась в пузыре, наблюдая, как мы едим и болтаем: я не имела ничего общего с их миром, в котором были мужья и дети. Я едва могла разговаривать, и если кто-нибудь заговаривал со мной, я не находила слов, и на глазах выступали слёзы. Было страшно, но у меня не было сил, чтобы что-то с этим поделать. Я думала, что алкоголь сможет притупить эту боль, а кокаин облегчит депрессию, но они только всё усугубляли. Мне просто хотелось лечь в постель и уснуть.

У меня был полный упадок сил и нервное расстройство. Я убивалась – не из-за разрушения моего брака с Эриком, но, в конце концов, после всех этих лет, из-за разрушения моего брака с Джорджем. Я перешла от Джорджа к Эрику даже не переведя дух, и в глубине души я всегда задавалась вопросом, правильно ли я поступила. Когда между Джорджем и мной всё пошло не так, когда он игнорировал меня, я выбрала лёгкий путь и позволила Эрику отвлечь и заманить меня. Я знала, что мне следовало бороться за свой брак с Джорджем.

Я помню, как наткнулась на него в конце семидесятых годов на одной вечеринке, котороую устроил в Мэйденхэде Джим Капальди. Джим являлся одним из основателей группы ‘Траффик’ и играл на ударных и с Эриком и с Джорджем. Я и понятия не имела, что там будут Джордж и Оливия, но было так здорово увидеться с Джорджем. В тот вечер в нём было нечто – нечто, что я не могу точно понять – что заставило меня осознать, что по-существу ничего не изменилось, и мы всё ещё любим друг друга. Было тепло и приятно знать, что это чувство по-прежнему есть. Эрик и я являлись друзьями по играм, но Джордж и я являлись родственными душами, и я позволила произойти чему-то особенному, не анализируя, что же происходило между нами.

Но теперь, у меня было всё время в мире, чтобы подумать о том, чего я лишилась. И я горевала не просто из-за неудачи моих браков и потери мужей: я горевала о потере возможной беременности. Мне было сорок три года, я вот-вот должна была развестись во второй раз: вероятности того, что у меня когда-либо появится ребёнок, почти не существовало, и из всех пилюль труднее всего было проглотить эту.

Вскоре после того, как я оставила его, Эрик во второй раз оказался в реабилитационном центре. Как я и надеялась, шок от того, что я бросила его, подтолкнул его к краю пропасти. В терминологии ‘АА’ это называлось ‘жёсткая любовь’: бросить того, кого ты любишь, чтобы ему пришось признать то, чем он является. Пока ты с ним, какими бы плохими отношения ни были, небольшая часть него говорит, что с ним всё будет хорошо, потому что ты всё ещё рядом, всё ещё с ним. Ты позволяешь ему вести разрушительный образ жизни. Когда ты – и твоя любовь – отделяешься, то у него не оказыается поддержки, на которую он может опереться, и он должен либо свалиться от болезней и умереть либо научиться стоять на своих собственных двух ногах. Это была скульптура из людей, которую мы делали в моей группе ‘Ал-Анон’ в ‘Хэйзельдене’. Я знала, что Эрик был на грани смерти. И я знаю, что это было так же мучительно для него, как и для меня, но мне приятно думать, что, возможно, я во второй раз спасла его жизнь – первый был, когда он чуть не утонул на Греческих островах.

Было тяжело превратиться из жены рок-звезды, у которой был тот, кто заботился обо всём, в бывшую, у которой не было ничего. Падения намного тяжелее взлётов. Переезд из ‘Хёртвуд-эджа’ в крошечную квартиру в Куинсгэйт-Плэйс, в которй практически не было мебели, являлось падением, и мои друзья были в ужасе, что менеджер Эрика считал это очень маленькое место подходящим для меня. Но моё самоуважение было так невысоко, что я не стала спорить. Я была занята приведением своей жизни в порядок. Я так долго заботилась об алкоголике, что позабыла, как жить для самой себя. Потеряв Эрика, я потеряла свою роль, и если я больше не являлась миссис Клэптон, то кем я была?

Однажды я сняла трубку телефона и позвонила старой подруге со времён работы моделью, Аманде Лир. Она являлась музой Сальвадора Дали и жила на юге Франции. “Аманда, привет” – сказала я – “Это Патти. Когда-то я была Патти Бойд”.

Постепенно я начала восстанавливать старые знакомства. Я увиделась с Эдиной Ронэй и Диком Полаком. Как и большинство людей, они много лет не были в ‘Хёртвуд-эдже’. Эдина всегда вспоминает, как как-то напившийся Эрик пришёл домой из паба во время обеда и начал оскоблять приготовленную мной еду – как он делал часто – и их маленькая дочь Шеба сказала: “Не говори так с Патти”, и Эрик не нашёл, что ответить. Я снова отыскала Мэри Би, Крис и Энтони, Ринго и Барбару, которые жили в Эскоте, но офис которых располагался на Уолтон-стрит. Также я начала видеться с Родом и Франческой, парой, с которой я познакомилась в Шри-Ланке.

Одним вечером я чувствовала себя очень несчастной – я слишком много выпила – и внезапно мне очень захотелось поговорить с Альфи О’Лири, добрым и нежным гигантом, который присматривал за Эриком. Они находились в турне по Америке, и когда, наконец, я дозвонилась до его номера в отеле и услышала его дружелюбный лондонский акцент, я была так охвачена горем, что не могла говорить. Я сидела, приложив трубку к уху, и беспомощно рыдала, не в состоянии промолвить даже слово. Годы спустя он спросил меня: “Это ты звонила мне, когда я был в том турне?”

Я была настолько смущена, что сказала: “Нет, нет, это была не я”.

Я была совершенно несведуща в ежедневных практических вещах, которые все остальные считают само собой разумеющимися. Я не знала, что должна купить разрешение на телевизор. Я не знала о счетах на воду, и я никогда раньше не оплачивала электричество или телефонные счета.

Эрик предоставлял мне небольшое количество денег на жизнь, но я знала, что как только развод будет завершён, это прекратится, и мен понадобится работа. Я позвонила Дэвиду Млинарику, дизайнеру интерьеров, чтобы узнать, не смогу ли я стать его помощницей, но у него она уже была. Я позвонила Чарльзу Сеттрингтону, который был блестящим фотографом натюрмортов, и спросила, не могу ли я поработать в качестве его помощницы. Он рассмеялся и сказал: “Но ты же Патти!” Никто не помогал мне или не верил, что я нуждаюсь в помощи.

Роджер Форрестер клянётся мне, что со мной обошлись справедливо во время моего развода с Эриком, но я уверена, что он заткнул за пояс моего адвоката. Эрик приходил, чтобы увидеться со мной и выглядел таким слабым, что мне становилось его жалко, но он всегда был хорошим актёром. Я согласилась – может быть, глупо – урегулировать спор без судебного разбирательства, и всё, что я получила, это скромная квартира и такая же скромная единовременная выплата, чтобы инвестировать её или жить на неё. Разговоры о ‘миллионах’, которые – как говорят – я получила, к несчатью, были неправдой. Теоретически мне полагались 50 процентов его заработков за то время, что мы были вместе, а они, казалось мне, являлись ‘удобно’ низкими; самый большой доход, который он получил, был от ‘Unplugged’, альбома, который он выпустил сразу после того, как мы разошлись. Согласно Роджеру, который теперь только рад указать на это, моя ошибка состояла в том, что я не настояла на разделении будущих авторских гонораров от песен, которые Эрик сочинил, пока мы были вместе. Если бы я так поступила, последние восемнадцать лет могли бы сложиться совершенно иначе. Мой кредит в банке всегда превышен.

Этот развод, на основании неверности и безрассудного поведения, был завершён в 1989 году. Казалось, что он тянется до нелепого долгое время, что опять же я отношу на счёт Роджера. Я осознала, что хотя он являлся моим сторонником, когда я пыталась вытащить Эрика из пьянства, он переметнулся на другую сторону, и я разводилась с ними обоими.

В день, когда было принято окончательное решение суда, Кэролайн Уотерс, Николь Уинвуд и некоторые другие друзья настояли на том, чтобы пойти отпраздновать это. Мы отправились на ужин в один французский ресторан возле Сохо-Сквер. Было шампанское, царило воодушевление, произносились тосты ‘За свободу!’, и я улыбалась, смеялась, поддерживала дружеские шутки, но чувствовала себя так, словно была в маске. Внутри мне было так грустно. Я не думала, что там было что праздновать. Всё, что я чувствовала, это чувство невосполнимой потери. Интересно, теперь я знаю, что когда развелись Джордж и я, он основал звукозаписывающую фирму под названием ‘Тёмная лошадка’ (он сказал, что так он описал себя), а после того, как я бросила Эрика, он написал песню ‘Behind the mask’ (‘За этой маской’). Казалось, оба говорили одно и то же.

Противоядием было занять себя чем-либо и попробовать найти способ заработать на жизнь. Так как фотографирование являлось единственным занятием, которое я знала и которым все эти годы занималась – хотя и как любитель – я решила стать профессионалом. Вместе с Саймоном Кёрком, музыкантом (который играл на ударных и гастролировал с ‘All Starr Band’ Ринго), я записалась на трёхмесячные курсы фотографирования и печати. В конце этих трёх месяцев у меня появилась достаточная уверенность, чтобы начать снимать фотографии профессионально.

Я много виделась с Родом и Франческой, и часто она и я обедали вместе. Фран и Род были вместе десять лет и собирались пожениться на юге Франции, но их планам не суждено было сбыться. Они так много спорили о том, где провести эту церемонию, что, в конечном счёте, их отношения постепенно сошли на нет. Любопытно, что Род купил ей обручальное кольцо В Шри-Ланке во время того отдыха, когда они познакомились со мной.

После того, как они расстались, у Рода была серия неудачных романов, и он обсуждал их со мной. Когда Фил Коллинз пригласил меня на премьеру ‘Buster’, своего первого значительного кинофильма, мне не хотелось идти одной, и я пригласила Рода. Мне нравилась его компания – он был занимательным, и с ним было удобно – и он был очень симпатичным. Он ходил со мной на сножество других вечеринок, а после этого я возвращалась к себе в квартиру. Время от времени он тоже приходил туда, и я шла в кровать, а он спал на диване. Затем, однажды ночью, примерно через год после этого, когда мы вернулись в мою квартиру, я сказала: “Ну же, иди в кровать”. Чуть ли не на следующий день он начал приносить свои вещи – сначала свои джинсы, затем куртки и ковбойские ботинки. Мне следовало что-то сказать – я не ожидала, что он переедет настолько быстро – но я ничего не сказала, потому что было так приятно, что он рядом.

Род сильно отличался и от Джорджа и от Эрика. Его происхождение и образование были намного ближе к моим. Он ходил в художественную школу в Кингстоне, где обучался графике – этот же курс несколькими годами ранее проходил Эрик. Из-за этого я считала, что у него и у Эрика может быть нечто общее, но они не выносили друг друга. Он поощрял меня поддерживать связь с друзьями и семьёй – в отличие от Эрика. Род подходил мне: он помг мне вернуть чувство собственного достоинства. Но – любопытно – на протяжении приблизительно трёх или четырёх лет, когда мы встречались друг с другом, я видела во сне, как возвращаюсь к Эрику. Но главной проблемой всегда являлось то, как сказать это Роду. Это было странно – видеть один и тот же сон в мельчайших деталях на протяжении такого большого количества лет – я хотела бы знать, что это означало, но я больше не виделась с Карен.

После развода Эрик и я виделись несколько раз. Он перестал на меня давить в эмоциональном плане, хотя по-прежнему время от времени писал мне письма. Однажды, когда он попытался вступить со мной в контакт, и у него не вышло, он сказал, что надежда является единственной вещью, которая заставляет его жить, “но иногда достаточно просто знать, что ты есть где-то в мире и улыбаешься”. А в одном письме из Нью-Йорка, где она работал над альбомом с моим “другим бывшим муженьком”, как он назвал Джорджа, он сказал, что сочинил ещё одну песню обо мне. “Я думаю, она будет лучшей на альбоме” – сказал он – “она называется ‘Old love’ (‘Старая любовь’), не обижайся, это не о том, что ты являешься старой, это о том, что любовь стареет, и она замечательна, ну, ты сама поймёшь, когда услышишь её”.

Я чувствовала себя польщённой, но каждую неделю газеты публиковали фотографии с ним, обнимающим какую-нибудь красивую молодую девушку, и я знала, что если бы я даже хотела, чтобы он вернулся, вероятно, было слишком поздно.

Иногда он приезжал, забирал меня из квартиры и отвозил меня пообедать. Я была поражена произошедшей в нём переменой. Он стал воздержанным и мог сказать: “Я заберу тебя в 12-30”, и оказаться там минуту в минуту. В прошлом время не имело значения. Теперь всё в нём было точным и организованным. Он стал другим человек по сравнению с тем, с кем я жила, и я испытывала к нему огромную любовь, но не вожделение. Кажется, он чувствовал то же самое по отношению ко мне. Ему нравилось обедать со мной, и он по-прежнему любил меня, но не пытался меня преследовать. Однажды, на обратном пути, я в шутку сказала, как мне грустно живётся в моей маленькой квартире с двумя спальнями в Хаммерсмит, а он ответил: “Это твоя ошибка, что ты развелась со мной не вовремя”.

Однажды я поехала в ‘Хёртвуд-эдж’. У Эрика гостил Конор, и он позвонил мне сказать, что хочет, чтобы я познакомилась с его сыном. Это был очаровательный маленький мальчик, и Эрик был без ума от него, но мне было тяжело смотреть, как они так счастливо играют вместе в доме, без Конора, я могла бы по-прежнему назвать своим домом. Он не оставался у Эрика столько, сколько ему хотелось. Однажды он написал мне, что Конор стал страдать травматической астмой, и было жутко, когда с ним случился приступ. Очевидно, это было вызвано эмоциональным стрессом или даже изменением в окружении, и Эрик сказал, что оставит его на какое-то время в Италии и, может быть, навестит его там, где Конор чувствует себя уверенно. “Это так грустно” – сказал он – “но я должен следовать тому, что лучше всего для него”.

Через два года, в марте 1991, я собиралась отправиться на вечеринку у Майка и Энджи Рёзерфорд, когда позвонил Алан Рогэн с оглушающей новостью. Произошёл ужасный несчастный случай и Конор погиб. Он не знал деталей, но позже стало известно, что мальчик бегал по полу по квартире своей матери на 53-м этаже в Нью-Йорке и разбился насмерть, выпав из окна, которое оставила открытым уборщица. Мысль о том, что какой-то конструктор смог разработать нечто вроде этого, бросает вызов вере.

В то время Эрик находился в Нью-Йорке, так же, как и Роджер Форрестер, Алан Рогэн и остальная команда. Когда это случилось, они находилсь в отеле в нескольких кварталах оттуда. Эрик провёл предыдущий вечер с Конором в цирке и планировал взять его и Лори пообедать, а следом поехать в зоопарк. Вместо этого, он получил телефонный звонок от Лори, в истерике сообщивший ему, что его сын мёртв. Он пробежал десять кварталов и обнаружил медицинских работников, машины скорой помощи и полицейские автомобили. Роджер опознал тело и попросил работников морга заменить электрические лампочки, чтобы помещение оказалось менее ярко освещённым, прежде чем он позволил Эрику увидеть своего маленького мальчика. Я даже не могла представить себе боль, через которую нужно было пройти Эрику. Это было саое худшее, что могло произойти с ним.

Я не имела понятия, как связаться с Эриком, поэтому написала ему домой. Когда он оказался дома, он позвонил мне. Он был очень болезненным – не полным слёз, а просто таким оцепеневшим, что едва мог говорить. Он спросил меня, приеду ли я на похороны в Рипли. Маленький Конор должен был быть похоронен возле Роуз, бабушки Эрика, на церковном кладбище св. Магдалины. Роджер всё организовал и сделал всё возможное, чтобы не подпустить прессу, но дорога оказалась запружена фотографами. Мы встретились в доме матери Эрика, Пэт, неподалёку от церкви. В этот день Эрик напомнил мне того себя, который стоял на пороге моей матери, когда я бросила его в 1984 году: испуганный, обеспокоенный. Я жутко боялась, что он снова начнёт пить. Там была Лори, и я заговорила с ней, но она не хотела разговаривать; она была совершенно охвачена горем и просто хотела быть рядом с Эриком. Думаю, она задавалсь вопросом, зачем я была там – возможно, забыв, что я была замужем за Эриком, когда она родила этого ребёнка.

Лори и Эрик сидели перед церковью. Там было около сотни человек, включая Джорджа – все жители Рипли, все наши друзья. Я сидела между Ником и Эди Куком, и была охвачена печалью. Похороны любого ребёнка это кошмарно, а Эрик был так счастлив являться отцом. Он никогда не знал своего собственного отца, и отцовство было для него очень важно. Он был спокоен и собран, он не сдался тому, что, должно быть, являлось сильным искушением залить боль алкоголем. Как всегда, он обратился к музыке, чтобы выразить свои чувства, и сочинил прекрасные песни о Коноре. ‘Tears in Heaven’ (‘Слёзы на небесах’) сдавливает мне горло всякий раз, когда я её слышу.

Вскоре после похорон Конора в моей квартире зазвонил телефон, и это оказался Эрик. Он хотел приехать и увидеться со мной через полчаса. “Я просто хотел предупредить тебя” – сказал мне он – “в меня вцепилась пресса. Они знают о моей дочери”.

“Дочери?” – переспросила я – “Какой дочери? Боже, Эрик, сколько у тебя ещё детей?”

Это был ещё один удар ножом, и я не знала, смеяться мне или плакать.

На следующее утро газеты пестрели историей во всех её вульгарных деталях. К счастью, рядом находился Род, который не дал мне расклеиться. Дочь, Рут, являлась результатом одной любовной связи, которая была у Эрика, когда он записывал ‘Behind the sun’ (‘За солнцем’) в Монсеррате в 1984 году, и она родилась в следующем январе. Её мать, Ивонн Келли, жила там, на острове, со своим мужем. Она работала менеджером в одной студии. Уязвило сильнее всего то, что Эрк знал об этом ребёнке всё это время. Заявляя мне о вечной любви и умоляя меня вернуться к нему, он выплачивал Ивонн алименты на протяжении последних шести лет.

Когда я впервые оказалась с Эриком, он убедил меня попробовать найти моего отца. Он постоянно мучился потерей от того, что был лишён своего собственного отца, что чувствовал, что это важно, поэтому я попросила маму связаться с ним ради меня. Моя душа была в пятках, когда я села на поезд до Экстера, где он жил со своей второй женой, Энджелой. “О чём мы будем говорить?” – волновалась я. .я не знала, что ему нравится, и буду ли я ему интересна.

Он встретил меня на вокзале. Я не видела его с девяти лет, но я узнала его васильковые голубые глаза. Сначала показалось, что он был рад меня видеть, но за его улыбкой пряталась неловкость. Он сказал, что мы не можем появляться на центральных улицах Экстера, на тот случай, чтобы ни одна из подруг его жены не увидела нас. Я осознавала, что она не хотела иметь ничего общего с его первой семьёй, но не то, что никто из его новой жизни не должен знать о нашем существовании. Мы выпили по чашке чая в каком-то отталкивающем кафе на глухой улочке, и всё. Я села на поезд домой. Я надеялась, что он захочет узнать всё о том, что произошло за последние двадцать с лишним лет, возможно, немного станет гордиться мной и скажет, что скучал по мне. Но он ни о чём не спрашивал меня и ничего не предложил. Я вернулась в поезд с ноющим ощущением потери.

Намного позже я узнала, что Колин также виделся с Джоком. Когда ему было семнадцать лет, он позвонил им, и ответила Энджела. Колин спросил, не может ли он поговорить со своим отцом. “Его здесь нет” – сказала Энджела – “и он не хочет говорить с тобой”.

“Простите” – возразил Колин – “но я хочу поговорить с ним”.

В конце концов, она дала телефонный номер места, где Джок работал в Экстере, и Колин договорился с ним о встрече. Они встретились на улице, и мой отец по какой-то причине привёл своего друга, который слонялся на другой стороне дороги, словно для защиты. Бог знает, что он думал, Колин – в возрасте семнадцати лет – собирается сделать ему. Колин, которого бил отчим, мечтал о своём настоящем отце и страстно желал, чтобы тот сказал ему: “Ты – мой сын” и всё остальное, о чём мечтают все мальчишки, у которых нет отца.

Колин пожал руку Джока и сказал: “Я просто хотел поздороваться”, а Джок проговорил: “Возьми пять шиллингов” и попытался вложить деньги ему в руку.

Колин был оскорблён. Он отказался от денег, ещё раз сказал, что лишь хотел пообщаться, вновб пожал руку и убежал.

Следущей увиделась с ним Дженни, и её встреча была до мельчайших подробностей такая же неловкая, как и моя, но когда они прощались, она сказала, что было бы замечательно, если бы Коли, она и я увиделись с ним все вместе. Однажды, когда я жила на квартире на реке, она приехала в Девон на машине и привезла его в Лондон. Мы отправились в отель ‘Уолдорф’ попить чаю. К этому времени он и Энджела расстались, поэтому он чувствовал себя менее напряжённым из-за этой встречи с нами. Чего мы не знали, так это того, что у него от неё было две дочери, наши сводные сёстры. Лишь когда Дженни опубликовала свою книгу ‘Musicians in tune’ (‘Музыканты не фальшиво’) о природе творчества, одна из них вышла на связь. Она навестила меня в Хаммерсмите, и в тот самый миг, когда я увидела её голубые глаза, я перестала сомневаться, что она моя сводная сестра. Она рассказала, что она и её сестра росли в неведении о предыдущей семье их отца до одного дня, когда её мать отвозила её в школу. Они слушали радио, когда прозвучало известие, что поженились Эрик Клэптон и Патти Бойд. Её мать потеряла управление над автомобилем, и они оказались на тротуаре, вызвав подозрение моей сводной сестры.

Я была счастлива в своей квартире на реке, но спустя какое-то время я затосковала по сельской местности. Я позвонила Эрику и спросила не могу ли я приезхать и увидеться с ним. У него по-прежнему был ‘Хёртвуд-эдж’, но он ещё купил прекрасный дом в Челси, и именно туда я и отправилась. Я нервничала, направляясь к нему смиренно и униженно, но за чаем спросила, не рассмотрит ли он возможность купить мне коттедж в этой местности. Он сказал нет. Он будет стоить миллион фунтов и ещё один миллион, чтобы обставить его. Я сказала: “Чушь!”, а сама подумала: “Вот, сколько он потратил на свой дом в Лондоне!” Я хотела лишь скромную дачу и сказала, что она не будет стоить сколь-нибудь близко к этой сумме, и он согласился поговорить с Роджером.

Через несколько дней позвонил Роджер и сказал, что я могу купить что-нибудь стоимостью до 300,000 фунтов стерлингов, и я начала искать.

Примерно через год я отыскала одно маленькое место в Западном Сассексе. Но оно стоило 345,000 фунтов стерлингов, и я принялась уговаривать Роджера позволить мне взять его, хотя он и превышал бюджет. В конце концов, он согласился. Дом был куплен на имя Эрика, чтобы я жила там с освобождением от арендной платы.

Однажды мой отец приехал на обед. Пола была с нами тоже, Род, и, может быть, Дженни. По общему мнению, Пола была трезвой, но на протяжении всего обеда она постоянно вскакивала и спрашивала: “Хотите ещё?”, затем хватала наши тарелки и мчалась на кухню, чтобы вновь их наполнить. Это происходило так много раз, что я начала что-то подозревать, как и Род. В конечном счёте, я последовала за ней и услышала, как хлопнула дверца холодильника. “Пола, что происходит?” – поинтересовалась я.

“Ах, я так рада видеть папочку! Ты можешь в это поверить? Разве это не чудесно? Ты только посмотри на него” – сказала она – “просто слёзы наворачиваются на глаза”.

“Соберись! Мы не видели его всё наше детство. Как ты можешь быть такой эмоциональной теперь? Это просто смешно”.

И, конечно же, она была пьяна. Всякий раз, когда она приносила тарелку на кухню, она делала глоток из бутылки водки, стоявшей в холодильнике.

Пола была настоящим беспокойством. Она много пила, когда жила в Лос-Анжелесе, и каждый раз, когда Эрик был в городе, она звонила Роджеру и просила занять ей денег. Она просила и меня тоже и у всех, кого я знала, и никогда их не возвращала. Каждый раз, когда я её видела, она говорила: “Не можешь ли ты одолжить мне десятку?”, что за много лет выросло в огромную кучу денег. Наконец, я сказала: “Нет, Пола. Деньги, которые я даю тебе, идут на спиртное и наркотики, и я не собираюсь больше это финансировать”. После этого я дала ей одежду, потому что у неё никогда не было на неё денег, но я полагаю, что она продала то, что я подарила ей.

Когда у неё был только сын Уильям – это было до того, как родились Эмма и Кэсси –он приезжал погостить с Эриком и мной в ‘Хёртвуд-эдже’ почти каждые выходные. Помню, я спросила его, что он хочет выпить. “Я бы хотел волосы собаки, пожалуйста” – сказал он. У него была своя собственная комната в доме с большой коробкой игрушек у кровати. Это был его второй дом, и он обожал дядю Эрика – они ходили вместе на рыбалку, и Эрик помогал ему играть на гитаре. Мы любили его, и он не мог понять, почему он должен возвращаться к Поле в воскресенье вечером.

Одним из самых печальных моментов в моём разводе с Эриком было то, что страдал Уилл. Он считал, что дядя Эрик всегда будет с ним, и когда Эрик не отвечал на его звонки или не одалживал денег на ещё одну гитару или другие вещи, которые Уилл ребёнком считал само собой разумеющимися, его это ранило.

Пола медленно убивала себя выпивкой. Эрик подарил ей машину, когда она не пила – она позвонила и попросила об этом – но она снова стала пить и продала её, чтобы покапать выпивку. Он поклялся, что это был последний раз, когда он помог. Моя мама тоже купила ей автомобиль, и опять же она продала его и пропила выручку.

Моей новой лучшей подругой стала Линн Фрэнкс, и она пригласила Рода и меня погостить у неё дома на Мальорке. Дик Полак и Эдина Ронэй тоже были приглашены, и я обсуждала с Диком, какую машину нам следует арендовать. Я сказала: “Давай не будем брать самую дешёвую”. К несчастью, он взял именно такую. Мы приехали довольно поздно вечером, немного выпили и пошли спать. На следующее утро Линн предложила прогулку с одной местной подругой к прерасному дому Майкла Дугласа. Мы отправились, но начал лить дождь, и мы побежали назад, к машинам. Дик и я забрались в аредованный автомобиль, а Линн, её подруга Джульет и Эдина сели в машину Линн. Они ехали за нами. До того дома было недалеко, поэтому никто из нас не стал пристёгиваться ремнями. Мы ехали по крутому холму с резким обрывом с одной стороны и спуском с другой и довольно быстро подъехали к перекрёстку, где встретились с автобусом, ехавшим вверх по холму.Это был первый дождь за много месяцев, поэтому дороги были скользкими. Род затормозил, но нам некуда было деваться, и в тот момент, когда я увидела этот автобус, я подумала: “Если это не сон, то будет больно”. Я не ошиблась. У меня была повреждена нога, были сломаны рёбра, и когда я осознала, что вот-вот произойдёт, я держалась за дверную ручку так крепко, что моё запястье треснуло, и кость пробило кожу. Рёбра Рода были сломаны с одной стороны и пробили лёгкое. Дик, который сидел сзади, вылез без единой царапины.

Дик жутко испугался, что Линн подъедет к перекрёстку и врежется в нас, поэтому он помог мне выйти и усадил меня на обочине дороги. Затем о попытался вытащить и Рода, но тот застрял.

Затем появились остальные и умудрились остановиться вовремя. Линн, которая является буддисткой, начала читать мантру, пока Джульет звонила за помощью. Через долгое время прибыла машина скорой помощи. Рода и меня занесли в неё и повезли в частную клинику.

Всё, что я помню об этой поездке это то, что Эдина безуспешно пыталась расстегнуть мои наручные часы ‘Картье’ – подарок Эрика на сороковой день рождения – и небольшой браслет, которые были на мне. В конечном счёте, доктор принялся срывать их с помощью ножа, и я закричала, чтобы он прекратил. Он не послушал: я получила обе вещи назад по частям.

После двух дней в клинике я спросила, не может ли Род переехать на свободную койку в моей палате. В каталке приехал забавный пожилой мужчина, и я задалась вопросом, кто же это такой. Когда я осознала, что это Род, у нас обоих случилась истерика, что, с нашими рёбрами, являлось пыткой.

В Лондоне я отправилась в ‘Веллингтон’, и понадобилось четыре операции и костный трансплантант из моего бедра, чтобы вылечить моё запястье. Все были такими добрыми, а Джордж и Оливия прислали мне огромный букет цветов.

Джордж и я общались по телефону нечасто, но время от времени мы виделись друг с другом на вечеринках. Он стал для меня почти старшим братом, тем, с кем я чувствовала себя уютно и кому могла рассказать всё, что угодно. Иногда он присылал какой-нибудь маленький подарок – дерево для сада или украшение – и он пригласил Рода и меня на ужин в честь восемнадцатого дня рождения Дхани, сказав, что мы должны быть там: мы были семьёй. Я редко видела Дхани, когда он рос, но когда я впервые познакомилась с ним, он был неправдоподобно похож на Джорджа.

На одно рождество, мы все вместе были на большой вечеринке, которую устроили Ринго и Барбара в своём загороднем доме. Там были все, включая Джорджа и Оливию, и Эрика и его новую подружку, Мелию Макэнери, молодую симпатичную американку, с которой он познакомился в Лос-Анжелесе. Эрик был недружелюбен – но я не думаю, что ему когда-либо нравился Род, а Род находил его необщительным и скучным. Мы сидели за столом с Роджером Тэйлором из ‘Куин’ и Рёзерфордами.

В какой-то момент я села рядом с Джорджем и сказала: “Боже, Джордж, Эрик такой странный, он едва поздоровался со мной”. Мы от души посмеялись, а когда Эрик и Мелия уходили, Джордж сказал: “Эрик, пока, приятель. Ты не собираешься попрощаться с Патти?”

Это было на самом деле странно. Это было, словно бросив наркотики и алкоголь, Эрик стал другим человеком. Может быть, он всегда был застенчивым и тихим. Он не был тем оживлённым человеком, которого я когда-то знала.

Вскоре после того, как они ушли, Джордж рассказал мне о кошмаре, который происходил между ним и его деловым партнёром, которому он перестал доверять. Джордж считал, что тот неудачно распоряжается финансами. Через несколько месяцев я узнала, что у Джорджа рак горла. Я не могу не думать, что эти две вещи связаны.

Затем один человек вторгся в его дом и ранил его ножом. Я узнала это в новостях и тотчас позвонила Гарри, старшему брату Джорджа, который жил в пяти-семи километрах от ‘Фрайр-парка’. В тот вечер Джордж был у Гарри и его жены Ирэн в их доме и сказал, как он счастлив во ‘Фрайр-парке’ и как уютно он там себя чувствует. Когда он вернулся домой и открыл электронные ворота, какой-то сумасшедший, прятавшийся в кустах, должно быть, проскользнул вслед за ним.

Джордж и Оливия отправились спать, и посреди ночи Джордж услышал, как разбилось стекло. Он разбудил Оливию и сказал ей, что он пойдёт на разведку. Она попыталась остановить его, но он настоял на своём. Какой-то мужчина разбил окно и поднимался по лестнице, сжимая нож. Джордж встретился с ним, и завязалась драка. Затем появилась Оливия, схватила лампу и ударила этого человека по голове. Джордж был ранен ножом в грудь. В конце концов, прибыла полиция и схватила этого человека. Это был шизофреник лет тридцати с бзиком по отношению к ‘Битлз’. Это было чудовищное напоминанием о том, что произошло с Джоном Ленноном.

Я узнала о смерти Джона от Эрика. Он и я поссорились и провели ночь в разных комнатах. На следующее утро – 8 декабря 1980 года – он пришёл, чтобы разбудить меня с новостью, что Джон был застрелен насмерть в Нью-Йорке. Я была потрясена. Я оставила Эрика в Охёрсте и поехала в Лондон, в офис ‘Битлз’, и начала там со всеми слоняться. Я не имела понятия, как связаться с Йоко, но офисы на Сэвил-роу являлись сердцем и душой того, что было когда-то царством ‘Битлз’. В тот день я хотела быть там.

Раны Джорджа не угрожали его жизни. Его лёгкое оказалось проколото, но он провёл в больнице лишь несколько дней. Он не изменился сколь-нибудь заметно, но я думаю, эта травма сказывалась очень долго и ослабила способность его тела бороться с раком. Он был в его горле и стал развиваться в его лёгких. Он умер 30 ноября 2001 года, немного меньше, чем через два года после нападения.

Я узнала о его смерти от Алана Рогэна, который позвонил мне рано утром в квартиру Рода. Я разразилась слёзами, я чувствовала себя совершенно потярянной. Я не могла вынести мысль о мире без Джорджа. Когда я оставила его ради Эрика, он сказал, что если что-то пойдёт не так, не имеет значения, когда, я всегда могу вернуться к нему, и он позаботится обо мне. Это было настолько бескорыстно, любяще, преданно – сказать так, и это всегжа сидело в моём подсознании. Теперь этого чувства защищённости нет. Я была опустошена. Я знала, что его смерть была неизбежна, но я продолжала надеяться, что со всеми его деньгами, для него найдут лекарство. В конце концов, я не осознавала, насколько он был болен, так как я не видела его несколько месяцев. Последний раз произошёл в моём коттедже: он позвонил сказать, что он приезжает в Сассекс навестить Ринго и Барбару и хочеть увидеться со мной – думаю, ему было любопытно узнать, где я живу. Я была так рада, что у нас была эта последняя встреча.

В десчть часов того утра, когда умер Джордж, ко мне на квартиру должна была приехать Данай Брук, журналистка ‘Дэйли мэйл’, которую я немного знала. Ей нужна была фотография кого-то, о ком она писала.Я слонялась, словно зомби, когда, внезапно, она оказалась там и хотела проинтервьировать меня. Я ей ничего не сказала, но когда её статья вышла, она была о том, как мы вместе работали моделями и были подругами, и как она оказалась со мной вскоре после того, как я получила известие, что Джордж умер. У меня было ощущение, что мной воспользовались.

Его похороны прошли в Лос-Анжелесе. Я не поехала, но я была приглашена на концерт памяти, который прошёл через год в королевском ‘Альберт-холле’, который был организован Эриком. Я не смогла попасть на него: я подписалась на духовный отдых в Перу. Вместо этого, я поглядела его на видео. В один из дней я отделилась от своей группы и провела день высоко в горах, думая о Джордже, и слёзы струились по моему лицу. Я была рада, что оплакиваю его в одиночестве, по-своему.

Никогда не знаешь, сколько продлится горе, но, думаю, я буду скучать по Джорджу всю оставшуюся жизнь. Мы разделили с ним так много, вместе взрослели в духовном плане, и есть так много вещей, которые мы делали вместе, и о которых никто не знает. Многие годы у меня было много вопросов, которые я хотела задать ему, и я хотела поговорить с ним о таком большом количестве вещей. А затем были сны. Мне часто снилось, что он жив, и я говорила ему: “Ах, Джордж, так чудесно, что ты жив, это так изумительно; я знала, что все ошибались”. Некоторые сны были неправдоподобно живыми и такими реальными, а затем я просыпалась и первые несколько секунд думала, что он жив, а потом меня окатывает волна реальности, когда я прихожу в себя.

Лишь через месяц после смерти Джорджа Эрик женился на Мелии в церкви в Рипли. Их друзья думали, что они идут на крестины ребёнка, но когда они заняли свои места, выяснилось, что они являются свидетелями свадебной церемонии. Я была рада за Эрика, но ясно осознавала свою уязвимость с коттеджем, которым он владел. Если с Эриком что-нибудь случится, его новая жена унаследует его состояние, и мой дом, на который я уже потратила огромное количество денег, окажется в её руках.

По времени это совпало с моим желанием сделать достройку. Мне никогда не нравилась плоская крыша над кухней, а у Рода бпоявился блестящий план постороить дополнительную спальню и ванную над ней, что дало бы мне три спальни и две ванные вместо двух и одной соответственно. Он нарисовал эскихный чертёж, а я вложила его с моими банковскими реквизитами в письмо Эрику, где спросила, не может ли он одолжить мне 40,000 фунтов стерлингов, которые я верну в течение года. Он ответил, написав, что не осознавал, что является моим арендодателем и что не станет одалживать мне денег, но перепишет коттедж на моё имя. После этого я спала намного спокойнее, зная, что крыша над моей головой принадлежит мне.Спустя какое-то время я насобирала денег для изменений, которые сильно преобразили дом.

Тем временем, мои отношения с Родом шли своим путём. Он сердился на меня из-за малейших пустяков и слишком много пил. Я годами говорила ему, что ему следует пить меньше – но он никогда раньше не являлся злым пьяницей. А теперь являлся. Однажды я сказала ему: “Мне не нравится, когда ты пьян. Я уже жила с пьяницей. Я уже жила с алкоголиком. Ты точно такой же, как Эрик”. Род лишь рассмеялся. Он думал, я делаю ему комплимент.

Наконец, я сказала: “Всё. Я не хочу, чтобы ты ещё приходил в мой дом. Мы больше не вместе”. Я была расстроена, но чувствовала себя хорошо, ведь я что-то сделала.

Я не знала, пока однажды я просмотрела свои старые коробки, как много фотографий у меня было со времени шестидесятых. Их были сотни, которые я каким то чудом сохранила за все эти годы и мои переезды. Там была, например, прекрасная фотография Джорджа, лежащего на кровати на юге Индии, и она напоминает об такой истории. Мы только что провели два месяца за медитацией в Ришикеше и поехали на юг, потому что Джордж не хотел возвращаться сразу в Англию и к делу, которое затевали битлы. Это было, словно он знал, что это будет последнее мирное и спокойное время в ближайшие годы. И так и случилось. После этой недели в южной Индии его жизнь поменялась кардинально – она изменилась для нас обоих. Когда я вижу это фото, оно возвращает меня назад – и остальные тоже. Там были снимки Мика и Мэриэнн, Ронни и Крисси, много битловских в Ришикеше, Эрика, Джеффа Бека… и все выглядели такими молодыми.

Агент Радж Прем считал мою коллекцию достаточно большой и важной для сольной выставки. Я отдала ему около восьмидесяти фотоснимков, и они отправились на показ в Америку, в Сан-Франциско. Выставка открылась 14 февраля 2005 года. Я не была в Сан-Франциско почти тридцать лет. Я была там с Эриком, когда он выступал там с Диланом и другими, а перед этим Джордж и я получили там пугающий опыт знакомства с хиппи в Хэйт-Эшбери.

Было так захватывающе войти в галерею и узнать каждую фотографию. Это просто унесло меня. Но также это было нервным – предоставить свои работы на суд публики. Я также нервничала по поводу рекламы, которую мне нужно было сделать – я никак не могла позабыть предписание Брайана Эпстайна не разговаривать с прессой – но я прошла через это. Галерея продала тридцать или сорок моих фотографий, что –как сказали мне – было беспрецендентно.

Это стало фантастическим подспорьем для моей уверенности в себе, как в качестве фотографа, так и личности. На протяжении многих лет я была женой известного человека: и все двери были открыты, и красная дорожка была расстелена не для меня. Я была человеком, который отставал на два шага, в то время как все кланялись Джорджу и Эрику и распинались перед ними. Никому не было интересно поговорить со мной, не считая случав, когда я была средством для того, чтобы сатьь ближе к моим мужьям. Было удивительно хорошее чувство – когда тебя самого ценят, как профессионала, и когда твою работу оценивают настолько серьёзно.

В октябре 2006 года Биллу Уаймену исполнилось 70 лет. Он устроил огромную вечеринку в ‘Ронни Скотт’ и занял весь этот клуб. Там было полно лиц из шестидесятых: все были друзьями, все выглядели так же великолепно, как и пятьдесят лет назад.

Наше поколение на самом деле возглавляло революцию: будучи подростками, мы отказывались приспосабливаться, и мы по-прежнему отказываемся делать то, что от нас ожидают, по-прежнему делаем всё по своему, по-прежнему делаем всё, что нужно, чтобы не дать ходу возрасту. Однажды мы, возможно, сдадимся удобным тапкам – но не стоит, затаив дыхание, ждать этого.

Грустно, но некоторые друзья не дожили до этого. Николь Уинвуд больше в живых нет, как и Джима Капальди и Элвиса. Альфи О’Лири умер от рака; Джулиан Ормсби-Гор застрелилась; Элис умерла от передозировки; Дэвид Харлек погиб в автокатастрофе; Мэл Эванс был застрелен полицией в Америке; Осси Кларка зарезал ножом любовник-гей; Дерек Тэйлор и Йэн Уоллис умерли от рака. Выпивка, наркотики и депрессия отметили многих других, кто умер слишком молодым; жертвы излишеств нашего времени.

Мне повезло. Я выжила. У меня не было гена привыкагия, иначе я могла бы опуститься с Эриком. Мы могли бы спиться до смерти. Но предоставься мне возможность прожить свою жизнь ещё раз, я не изменила бы ничего. Я любила всё, что сопровождало рок-н-ролл. Мне нравилось находиться в центре такого творчества и быть молодой в такое волнительное время. Я узнала изумительных людей, и пережила незабываемые впечатления.

Я сожалею, что позволила Эрику покорить себя, и мне хотелось бы, что бы я была сильнее. Я верила, что свадьба – это навсегда, и когда между Джорджем и мной что-то пошло не так, мне следовало стиснуть зубы и решить, что в итоге всё закончится тем, что мы будем улыбаться. И я хотела бы, чтобы тогда мне было известно, что я не обязана была позволять вытирать о себя ноги и позволять обоим мужьям быть настолько неверными.

Но если бы я устояла перед Эриком, я никогда бы не узнала той невероятной страсти – а такая энергия редка. Я никогда не вдохновила бы на те прекрасные песни. Я допускаю, что я заплатила высокую цену, но она была соразмерна с глубиной любви, которую разделили он и я. Джорджа я тоже любила очень сильно, но мы были моложе, и это была более нежная любовь.

Я не жалею, что оставила Эрика. Всё, о чём я жалею, это то, что мне пришлось это сделать. Это было невероятно мучительно, но я уверена, если бы я осталась, Эрик мог бы и в самом деле спиться до смерти.

Я часто разговариваю с Дженни, с Бу, который теперь живёт в Англии, с мамой и другими членами моей семьи. Нет никакого эмоционального напряжения, никаких ожиданий. И если мне хочется провести день, сажая картофель в оранжерее, или провести ностальгический вечер перед камином, слушая Рави Шанкара, Джорджа или Эрика, я могу так и поступить и чувствовать себя уютно. С помощью самопознания я научилась принимать себя такой, какая я есть.

Теперь я абсолютно счастлива, и если кто-то внезапно останавливает меня и спрашивает: “Вы Патти Бойд?” Я улыбаюсь ему широкой улыбкой и говорю: “Да! Я Патти Бойд!”

Комментарии (всего 86, показаны первые 3) - читать все комментарии в теме форума "Патти Бойд "Сегодня Вечером Чудесно. Джордж Харрисон, Эрик Клептон и я" (перевод Арсения Митяева)"

Автор: CorvinДата: 23.05.12 22:35:08

В январе, в числе прочих адресатов, я получил email от своего знакомого по Битлз.ру Арсения Митяева ( на сайте его никнейм Свойский трюфель https://www.beatles.ru/postman/member_properties.asp?user_id=61860 ) с переводом книги Патти Бойд со следующим комментарием: "Переведено не всё (первые три главы не переводил, последние две - выборочно), НЕ редактировал, звиняйте (терпения не хватает) :)".

Некоторое время назад я попросил разрещения выложить этот перевод на Битлз.ру, на что получил ответ от Арсения: "Конечно, можно! Вы это на себя только, пожалуйста, возьмите, а то я не знаю, как целиком выкладывать :)".

Давайте скажем автору этого ВЕЛИКОЛЕПНОГО перевода СПАСИБО за его поистине ТИТАНИЧЕСКИЙ ТРУД.

Автор: killaДата: 23.05.12 23:33:26

СПАСИБО!!! Yes! Yes! Yes!

Автор: syrborДата: 24.05.12 00:53:30

Да, очень познавательно. Многие детали неожиданны и заставляют задуматься. А еще не знал, что Джордж "клеился" к Морин. Хотя это, конечно, не главное. Спасибо большое автору! Прочитал, не отрываясь.

Ваш комментарий (если вы еще не регистрировались на Битлз.ру — зарегистрируйтесь):

Текст:
Картинка:
Прислать мне копии всех ответов на мое сообщение